— Виноват, Николай Парфенович. Я уже пять недель как оформился на завод и слегка сбился с ритма.
— Так ты работаешь? Молодец! Вот это я одобряю! Молодец! — с жаром воскликнул старик, энергично пожимая руку Тихого. — И вино не пьешь?
— Не пью, — ответил Тихий, стараясь не думать о предстоящем застолье.
— Дорогой мой, какой же ты молодец! — растроганно повторил Аптекарев. — Как я рад за тебя! Я всегда в тебя верил! Сам устроился или кто-то помог?
— Константин Дмитриевич Новосельцев.
— Это который?.. Постой-ка, постой-ка, уж не наш ли участковый уполномоченный?
— Он самый.
— Хороший он человек, Гошенька, очень хороший! — Старик Аптекарев говорил нараспев и временами чуточку завывал. — Я тоже его должник! Третьего дня он приходил к нам на квартиру увещевать моих извергов. Так славно их пропесочил, такую им организовал баньку с дубовым веничком, что ни в сказке сказать, ни пером написать! Я едва не расцеловался с ним.
— Ну и что, угомонились они? — участливо спросил Тихий.
Он наизусть знал печальную историю жизни полуслепого адвоката и задал свой вопрос исключительно из вежливости. Бедный старик не так давно похоронил жену, с которой прожил душа в душу чуть ли не до золотой свадьбы, и оказался в безвыходном положении: его сын и невестка погибли на войне, а единственный внук — ровесник Тихого — вместе с женой изводил деда. Пользуясь слепотой Аптекарева, они оба, когда на пару, а когда порознь, внаглую крали принадлежавшие старику вещи, тогда как тот вынужден был платить за всю квартиру из своей пенсии, сам покупал продукты, кое-как готовил пищу и убирал за собой.
— Куда там! — Аптекарев поднял незрячие глаза к небу и протяжно вздохнул. — Горбатых разве что могила исправит. Вчера они стащили Апулея и Петрония!
— Что вы говорите?! — расстроился Тихий. Любознательный адвокат смолоду собирал редкие книги по истории и искусству Древнего Рима, и Тихий не мог не сочувствовать его потере. — Неужели?
— То, что ты слышишь! — Аптекарев снял кепку, ладонью вытер усеянный каплями пота высокий лоб и машинально пригладил редкие седые волосы, напоминавшие детский пушок. — Я трижды проверил! После того как они стащили Брокгауза и Эфрона, я каждую книгу на ощупь знаю. Осталось-то всего две полки, да и те далеко не полные.
— Что же делать, Николай Парфенович? — озабоченно произнес Тихий. — Может быть, разменять вашу квартиру, и кончен бал? Разъедетесь с ними, заживете отдельно, и все как-нибудь наладится.
— Тебе, Гошенька, легко говорить, а попробуй-ка войти в мое положение… — Аптекарев всхлипнул и тотчас прикрыл глаза морщинистой, сплошь утыканной старческими веснушками рукой. — Если бы не утрата зрения, я бы… хоть сию минуту перебрался в любую клетушку. Эх, Гошенька, знал бы ты…
— Вы не расстраивайтесь, Николай Парфенович! — успокаивал взволнованного старика Тихий. — Не стоит. Пока человек живет, всегда есть какая-то надежда…
— Некуда мне деться, Гошенька! — глотая слезы и продолжая всхлипывать, горестно говорил старик. — Все мои корни здесь, на Большом Сергиевском, все до одного. Как жить без корней? Ведь я прожил в своей квартире… постой-ка, постой-ка… пятьдесят семь лет и одиннадцать месяцев. Это тебе не фунт изюма! Привык к каждому камню и хожу в полном смысле слова с закрытыми глазами. К тому же народ у нас хороший, добрый народ. Все меня знают, ни в одном магазине не обвешивают и не обсчитывают. А когда дают мне сдачу, то серебро кладут в правую руку, а медные деньги — в левую. Помнят, что я держу их в разных карманах. Как же мне уехать отсюда? Посуди сам, в другом месте мне никоим образом не прожить.
— Но убиваться-то не стоит.
— Сам понимаю, но — увы! — ничего не могу с собой поделать! — Аптекарев в последний раз всхлипнул. — И себя жалко, и в особенности правнучку мою Ирочку. Во втором классе девочка, а такие слова произносит, что волосы шевелятся от ужаса. Вообрази, Гошенька, час назад выхожу вместе с нею из дому, и под аркой к нам с лаем подбегает какая-то веселая, совершенно безобидная собачонка. Так Ирочка на нее: «Иди ты, такая-сякая, туда-то и туда-то!»
— Что поделаешь… — со вздохом посочувствовал Тихий. — Николай Парфенович, вы уж извините, я побегу, а то меня, по-видимому, заждались. Завтра, где-нибудь ближе к вечеру, я непременно загляну к вам на часок. Вы не против?
— Заходи, Гошенька, заходи, дорогой ты мой! — нараспев произнес старик, довольно кивая головой. — Большую радость ты мне доставишь, очень большую! На чем мы с тобой остановились? Постой-ка, постой-ка… Ах да, на том месте, где дьякон и фон Корен заканчивают обедать у Самойленки…
Чертовски жаль старика Аптекарева, думал Тихий, пересекая Большой Сергиевский переулок. Он шапочно знал Аптекарева лет двадцать, если не больше, однако тесно сблизился с ним лишь в последнее время. С ранней весны Тихий ежедневно заходил к старому адвокату и читал ему Куприна, а в конце лета — Чехова. Когда они закончили «Палату № 6», лица у обоих были мокрыми от слез, но они не стеснялись друг друга. Потом Тихий читал ему «Дуэль».
…— Ну, Тихий, ты даешь! — ворчливо произнес Яша Алеутдинов, отворив дверь и впуская друга. — Кадры давно прибыли, и прямо тебе скажу, на уровне! Конечно, не люкс, но вполне годятся.
— Откуда они? — вполголоса спросил Тихий.
— Чего не знаю, того не знаю! — Яша развел руками. — Я не из любопытных и никогда не допытываюсь насчет фамилии и где работают. Мне это без разницы. По-моему, они — торгашки.
На широченном модерновом диване в Яшиной большой комнате сидели две нарядные девушки с по-модному размалеванными лицами и броско наманикюренными пальчиками. Одна — длинноногая крашеная блондинка с чуточку раскосыми зелеными глазами и надменным выражением лица — показалась Тихому понахальнее, а другая — плотненькая, русоволосая, с короткой стрижкой — производила впечатление более скромной.
— Вот вам, ласточки, обещанный певец с гитарой под полою! — громогласно заявил Яша, подталкивая Тихого в спину. — Знакомьтесь: мой лучший друг Гоша Тихий.
— Зоя! — первой назвалась плотненькая девушка.
— Алла! — представилась надменная блондинка. — Тихий — это что, ваша фамилия?
— Нет, ласточки, это его прозвище, — пояснил Яша, усаживая девушек за накрытый стол. — Уж не помню точно, то ли в третьем, то ли в четвертом классе, когда все ребята на переменках играли в чехарду и орали благим матом, наш Гоша всякий раз бочком отходил к окошку с раскрытой книжкой в руках и мысленно был в тридесятом царстве. Вот тогда-то его и прозвали «Тихим». Он, прямо вам скажу, бесценный парень, но больно уж задумчивый.
— Поня-атно, — жеманно произнесла блондинка и взглянула на Тихого с оттенком легкого пренебрежения.
А темноглазая Зоя ласково улыбнулась и промолчала.
Яша занял хозяйское место во главе стола, блондинка уселась слева от него, а Зоя справа, рядом с Тихим.
Это удача, подумал Тихий. Он покосился на соседку, но, встретив ее ответный взгляд, тут же опустил глаза. Похоже, что она славная, без выпендрежа, а все эти чрезмерные увлечения губной помадой, тушью, тенями и прочими косметическими выкрутасами — просто-напросто дань времени и тому стереотипу внешности, который упорно навязывает мода. И выросла она не в тепличных условиях, это сразу видно. На руках шрамы от порезов, два ногтя сбиты, и глаза не ахти какие веселые. Смех натуральный, серебристый, а в глазах… в глазах сомнение, настороженность.
Яша вел себя вежливо и налил всем понемножку.
— Ну, ласточки, первым делом глотнем за приятное знакомство! — предложил Яша, взявшись за стаканчик. — Предупреждаю, каждый пьет сколько может!
Тихий чокнулся с девушками, выпил и, как всегда после первой, сморщился.
— Эй, Тихий, ты не зевай и плотнее закусывай! — заботливо поучал Яша, обводя рукой накрытый стол. — Для начала бери крабы!
Тихий давно не видел такого изобилия деликатесов, и его глаза невольно разбежались по тарелкам, блюдцам и банкам. С чего начать? Хочется отведать и крабов, и паюсной икры, и исландской селедки в винном соусе, и отварной осетрины с хреном, и балыка, и необыкновенно аппетитного тамбовского окорока, легонько подернутого на срезе радужными разводами. Тихий сглотнул набежавшую слюну, стыдливо покашливая в кулак, тонким слоем намазал масло на корочку ситника и придвинул к себе блюдечко с паюсной икрой.
Все складывалось в точном соответствии с установившейся традицией: Яша привычно солировал в первом акте, а затем постепенно тушевался и уступал инициативу Тихому, но получалось это естественно, незаметно, как в слаженном ансамбле. А пока что Тихий не торопясь клал в рот маленькие кусочки ситника, сдобренного икоркой, помалкивал и думал о том, как здорово поступил, что пришел сюда. Как ни хорошо одному, а среди людей во сто крат лучше. Замечательный парень Яша, ухватистый и в то же время душевный. И дом у него — полная чаша. Стильная мебель, хрусталь, ковры, а в смежной спаленке — огромная шкура белого медведя перед кроватью. И внешность у него привлекательная: жгучий брюнет с ясными голубыми глазами. Он, правда, за последние три-четыре года заматерел и раздался в ширину, но это, пожалуй, нисколько его не портит, потому что у него полнота такая, что случается у спортсменов, когда они, что называется, сходят со сцены. В недалеком прошлом Яша был борцом классического стиля, чемпионом «Трудовых резервов». Всем он взял, а вот настоящего счастья нет как нет. Не везло ему на жен, крупно не везло. Поди пойми, в чем тут корень? Первая — Аня — оказалась жадюга из жадюг и в конце концов обобрала его: как-то хитро организовала липовую телеграмму из санатория, что его мама якобы при смерти, а пока Яша мотался в Дорохово и обратно — подчистую вывезла все имущество до последней ложки. А вторая — Катя — всем, казалось бы, хороша — лицо, как у кинозвезды, и фигура тоже будь здоров, но по нраву грубая и склочная до невозможности. Он ей слово, она ему десять, и так каждый божий день. Яша промучился пять лет, а потом не выдержал, построил ей кооператив где-то на Юго-Западе, и все, кончен бал! С тех пор он снова холостой. Да… А в этой Зое есть что-то неординарное. Сколько ей лет? Похоже, не больше тридцати. Интересно бы узнать, кто она такая?