Сам Цукерман всегда был готов отстаивать свою точку зрения. Он смешивал с грязью своих коллег, которым хватало смелости возражать, что обычно приматы не убивают друг друга, а самцы и самки, как правило, мирно уживаются между собой. Он также подвергал критике тех, кто отмечал выдающиеся интеллектуальные и социальные навыки приматов. Он считал себя единственным настоящим ученым, который не приукрашивает человеческую природу. Все остальные были в его глазах «антропоморфистами» — любимое ругательство, когда речь идет о поведении животных.
Тем не менее Цукерману не под силу было остановить появление нового поколения приматологов. В 1962 г. в Зоологическом обществе Лондона англичанка двадцати с лишним лет посмела усомниться в идеях широко известной книги антрополога Кеннета Окли «Человек, создающий орудия» (Man the Tool-Maker), которая предложила нам критерий, отличающий человека от других биологических видов: не использование орудий труда, а способность к их производству[126]. Между тем Джейн Гудолл была проницательным наблюдателем и видела, как дикие шимпанзе отрывают листья и более тонкие веточки от древесных сучьев, чтобы приспособить их к ловле термитов.
Ее лекцию тепло приняли все, кроме Цукермана (секретаря общества), который, слушая ее, все больше багровел от возмущения. Мой голландский учитель, профессор Ян ван Хофф, присутствовал на заседании и вспоминал, как Цукерман устроил сцену, требуя от организаторов ответа на вопрос: «Кто пригласил эту никому не известную нелепую девчонку на научную конференцию?»[127] Позднее в своей высокомерной статье в The New York Review of Books под «скромным» именем лорда Цукермана он напустился на «хорошеньких девиц», которые захватили поле его научной деятельности. Он обвинил их в использовании никем не подтвержденных историй и «пустых слов» для описания хорошо организованного сообщества приматов, с которым самому лорду ни разу не доводилось сталкиваться[128].
Он не дожил до того, как Гудолл была удостоена ордена Британской империи.
Эта история демонстрирует многочисленные трения в нашей научной области: между изучением животных в неволе и в привычной среде обитания, между заслуженными учеными мужьями и первыми женщинами-приматологами, а также между пессимистичным и оптимистичным подходами к человеческой природе. Прежде чем перейти к гендерной подоплеке, позвольте мне вкратце обрисовать произошедшие в последние десятилетия перемены в биологии и западном научном сообществе. Мы перешли от полного уныния к более оптимистичному взгляду на природу человека.
Для меня главная проблема послевоенного периода — это мрачная безнадежность его самых прославленных мыслителей. Я не разделял их негатива по поводу удела человечества. Я изучал, как приматы разрешают конфликты, сочувствуют друг другу и ищут возможности для взаимодействия. Насилие не является их естественным состоянием. Бóльшую часть времени они живут в полной гармонии друг с другом. То же относится и к нашему биологическому виду. Поэтому я был потрясен, когда в 1976 г. Докинз заявил в своей книге «Эгоистичный ген» (The Selfish Gene){9}: «Если кто-то стремится к созданию общества, члены которого великодушно и самоотверженно сотрудничают во имя общего блага, ему нечего рассчитывать на помощь со стороны биологической природы человека»[129].
Я же утверждаю обратное! Без нашей долгой эволюции как в высшей степени социальных животных вряд ли мы стали бы заботиться об окружающих нас людях. Мы запрограммированы на то, чтобы обращать внимание друг на друга и предлагать свою помощь, когда она требуется. Иначе зачем селиться группами? Множество животных поступают так исключительно потому, что групповая жизнь, предполагающая оказание и принятие помощи, предоставляет колоссальные преимущества по сравнению с жизнью в одиночестве.
Однажды мы с Докинзом при личной встрече выразили несогласие друг с другом. Холодным ноябрьским утром я взял с собой его и оператора на вышку на полевой станции Йеркса. Оттуда очень удобно наблюдать за шимпанзе, которых я хорошо знал. Я указал на пожилую самку Пеони. Она так сильно страдала от артрита, что молодым самкам постоянно приходилось носить ей воду. Вместо того чтобы позволить ей самостоятельно ковылять до крана с водой, они забегали вперед, чтобы наполнить водой рты, после чего возвращались и выплевывали воду в ее широко раскрытый рот. Также они иногда подталкивали ее пухлый зад, чтобы помочь взобраться на конструкцию для лазанья и присоединиться к группе товарищей по грумингу. Самки, которые помогали Пеони, не были никак с ней связаны и определенно не могли рассчитывать на ответную любезность с ее стороны, поскольку она была не в том состоянии, чтобы помогать другим.
Чем же объясняется такое поведение? И как объяснить все те добрые дела, которые мы совершаем каждый день, часто по отношению к совершенно незнакомым людям? Докинз пытался отстоять свою теорию, обвиняя во всем генетику и говоря, что гены этих самок, по-видимому, «дали осечку». Тем не менее гены — это фрагменты ДНК, лишенные каких бы то ни было намерений. Они работают так, как работают, без всяких скрытых целей, а это значит, что они не могут нести в себе ни эгоизм, ни альтруизм. Так же они не могут случайно промахнуться мимо этих несуществующих целей.
В 1970-е и 1980-е гг. фокус на темной стороне природы человека и животных стал настолько гнетущим, что я сравнил свою жизнь с жизнью туалетной лягушки[130]. Мне встречался такой крупный экземпляр в Австралии: он обитал внутри унитаза и удерживался, прилепившись присосками на задних лапках к фаянсу всякий раз, как на него налетало очередное цунами из продуктов человеческой жизнедеятельности. Эту лягушку не смущали потоки нечистот, в отличие от меня! Каждый раз, как выходила новая книга о человеческой природе, написанная хоть биологом, хоть антропологом, хоть научным журналистом, я был вынужден держаться за унитаз изо всех сил. Большинство из них высказывались в поддержку циничного подхода, полностью противоположного моим взглядам на наш биологический вид.
Моим единственным утешением в те годы были труды Мэри Миджли. Как и Дэвид Юм до нее, Миджли, несомненно, дружественно относилась к животным и всегда утверждала, что люди — это тоже животные. Мы сверхсоциальные животные с четкими общими ценностями. Будучи не в восторге от всех этих разговоров об отсутствии милосердия, она обратилась к Докинзу напрямую[131].
Я стал понимать, что недостаток веры в человеческую природу характерен почти исключительно для моих коллег-мужчин. Он не был типичен ни для одной из моих знакомых женщин-исследователей. Литература, выставляющая людей жадными индивидуалистами, была написана мужчинами для мужчин. Величайшим источником вдохновения для такого подхода были созданные людьми религии, согласно которым мы все появляемся на свет как грешники с большим черным пятном в душе. Быть хорошим — всего лишь тонкая маска, прикрывающая абсолютно эгоистичные мотивы. Я назвал это «теорией маски»[132].
Ближе к концу века я с большой радостью увидел свежий поток данных, положивший конец этим представлениям. Антропологи показали, что чувство справедливости свойственно всем людям на планете. Ученые, занимающиеся поведенческой экономикой, обнаружили, что люди от природы склонны доверять друг другу. Дети и приматы продемонстрировали спонтанный альтруизм без всякого подвоха. Нейробиологи получили множество свидетельств того, что наш мозг устроен так, чтобы чувствовать чужую боль. За моей ранней работой об эмпатии у приматов последовало изучение поведения собак, слонов, птиц и даже грызунов (такие эксперименты, как возможность для одной крысы освободить другую из западни)[133]. Теперь мы понимаем, что преобладание открытого соперничества в мире живой природы — так называемая борьба за выживание — было сильно преувеличено.
Даже вымышленные ситуации, такие как сюжет книги «Повелитель мух», подверглись критике. Хотя насилие среди людей, оказавшихся на необитаемом острове, случается, особенно в сочетании с голодом, но это ни в коей мере не является правилом. Наш биологический вид особенно хорош в разрешении конфликтов. Исследования психологов свидетельствуют о том, что дети без всякой необходимости во вмешательстве старших легко разрешают свои разногласия, когда взрослые выходят из комнаты[134].
Они делают это даже в условиях, придуманных Голдингом. Голландский историк Рутгер Брегман обнаружил в интернете блог, в котором было написано: «Шестеро мальчишек из Королевства Тонга отплыли на рыбалку. Попав в сильный шторм, лодка потерпела крушение, и они оказались на необитаемом острове. Как же поступило это маленькое племя? Они договорились никогда не ссориться». Брегман заинтересовался этим случаем и отправился в Брисбен (Австралия), чтобы встретиться с выжившими мальчиками, которым теперь было за шестьдесят. Будучи в возрасте от тринадцати до шестнадцати лет, они провели больше года на маленьком каменистом островке, где научились разводить огонь, питались тем, что выращивали в огороде, избегали конфликтов. Юноши брали себя в руки, как только обстановка становилась напряженной. Их история — это история доверия, надежности и дружбы, которая продлилась до конца жизни. Посыл, практически противоположный тому, которым Голдинг пытался нас впечатлить[135].
Почему же так много людей все еще верят жуткой истории Голдинга? Почему его книга стала классикой, которую проходят в школе, словно ее автор проник в самую суть человеческой природы? И почему за популярными описаниями «естественного порядка» до сих пор маячит отчет Цукермана о кровопролитии на Обезьяньем холме, несмотря на то что это исследование уже развенчано в пух и прах? Быть может, дело в нашем нездоровом интересе к дурным вестям, или, как выразилась американская писательница Тони Моррисон, «у зла аудитория, как у блокбастера, а добро скрывается за кулисами. Зло говорит громко, а добро помалкивает»