Она сходила в чулан и принесла лестницу. Тяжелая. Положила над трещиной. Трещина была метра полтора в ширину и неизвестно сколько в глубину. Три ступеньки над пропастью. Как далеко все зашло. Только сделать первый шаг. Главное не оступиться. Он ведь не подаст руку с той стороны, ни за что не подаст. Она шагнула, раскинув руки для баланса, и Стас обернулся, но продолжил одеваться, как будто ничего не происходило. Где-то в глубине пропасти трещали электрические искры - там портился электрокабель. Ну помоги же мне. Разве ты не видишь, как мне тяжело?
- Вот так, ты пришла? - удивился Стас.
- Хочу тебя проводить.
- Что-то на тебя не похоже.
- А сегодня хочу.
- Ну-ну.
- Дай, ну кто так воротник застегивает...
Она поправила воротник и обняла его за талию. Теперь поцеловать. Поцеловала и отстранилась.
- Ну, теперь уходи, - сказала она.
- Ты что-то хотела?
- Нет, так просто. - Она поцеловала его снова и снова убрала губы от ответного поцелуя. Никуда он не уйдет теперь.
- Ну, я пойду, - сказал Стас.
- А как же я? Ты меня просто так и бросишь?
- О чем ты думала раньше?
- Раньше было раньше.
Она крепко обняла его на мгновение и отодвинулась. Пускай теперь попробует уйти и оставить меня одну на весь день.
- Я опоздаю, - сказал он.
- Конечно, опоздаешь.
- Я правда опоздаю...
- Какое небо голубое!
Она отвернулась и ушла на средину комнаты. Можно прямо здесь, на ковре, ковер мягкий. Конечно, надо будет положить его под низ - мужчина все же мягче, чем ковер. Стас шел за ней. Как привязанный идет, бедняжка.
- Ну? - сказала она и качнулась бедрами назад.
Он повалил её на пол и стал срывать джинсы. Она не сопротивлялась, подняла руки и удобно легла на ковре. Ах, ты боже мой, какие у нас страсти. Оказывается, достаточно было только подойди и подышать в ушко. Ну, и когда же ты справишься? Совсем, бедный, забыл, как застежка пришита. Ну вспоминай, вспоминай. Как все просто в жизни, оказывается. А на свою работу ты уже опоздал, вот так! Ей вдруг стало смешно, она хихикнула, а потом захохотала и не могла больше удержаться. Неловкие руки все ещё мяли и рвали что-то, потом отпустили - она продолжала смеяться. Стас выругался и назвал её словом, значения которого она сквозь смех не поняла, ушел. Можно было бы ещё догнать. Пусть. Она прекратила плакать и села.
Путь обратно она уже проделала без страха и даже постояла на своем мостике, заглядывая в глубину. В глубине высокое напряжение рязряжало себя синими вспышками. Трещина продолжала расширяться весь день и в половине двенадцатого лестница обвалилась. Я точно знаю, что в доме нет другой лестницы - значит, сегодняшний мостик был последним.
* * *
Этим вечером он не пришел вовремя. Не пришел ни в семь, ни в девять, ни в двенадцать. Если я его потеряю, - говорила себе она, - я не смогу жить. Разве что ради ребенка. Я даже не знаю, смогу ли я жить без него даже ради ребенка. Ей казалось, что потолок, как в одном старом фильме, начинает опускаться и придавливает в её к полу. Ей не хватало воздуха. Она была как рыбка в сачке рыболова - сколько не бейся, а сковородка близится. Она падала с нераскрывшимся парашутом. Она тонула, закупоренная в батискафе. Она лежала, прализованная, на рельсах, а поезд надвигался на неё из ночи. Нет пытки страшнее, чем тиканье часов - каждая секунда как игла, каждая секунда как укус, каждая секунда как тромб, который уже начал свое путешествие по артериям, каждая секунда... Дважды длинно бибикнул автомобиль и она очнулась. Выбежала во двор, заперла в сарае уже сходящего с ума Гавчика. Распахнула калитку - бибикалка ещё не успела затихнуть в её голове.
За калиткой была голая степь с шатром из рассыпанных звезд над степью. Почему звезды безжалостны? - подумала она невпопад; из машины вышли двое мужчин, они несли третьего.
- Что с ним?
Он был просто пьян. Простосправлялиденьрождения. Кого? Левчика. Ну да, Левчика. Двое несущих были тоже пьяны. Может быть, вы останетесь до утра? Останемсяхозяйкаостанемся. С ним все в порядке? Ачто, родилсяуженасвете такойфраер, чтобнашегоСтасикаобидеть? Конечно, где ж найти такого фраера.
Ночью она затосковала и вошла в комнату, где ночевали Стас и его друзья. Один из друзей, не замечая её, мочился в трещину. Поднял голову, заметил.
- Хреновая это у вас штука, - сказал.
- Какая?
- Дыра.
- Мне тоже не нравится.
- Если б в моем доме была такая, я б её сто процентов заделал.
- Ты знаешь как?
- К экстрасенсу сходи, они помогают.
- Уже ходила.
- И что?
- Бред, - ответила она.
- Вот и я говорю, что бред.
Друзья уехали утром, а она приготовила завтрак, села у постели спящего мужа и стала смотреть. Зеленый совсем. Проснись, плохо тебе? В следующий раз помрешь, если так напьешься. Потом пошла мыться.
Она заснула в ванне, от усталости и покоя, от того, что все закончилось хорошо и проснулась чувствуя, что кто-то гладит её грудь. Во сне это была змея; змея пила молоко из её груди. Вздрогнула, плеснув водой.
- Уйди.
Он был побрит, вымыт и в наглаженной новой рубашке. Надо же, сам нагладил. Как на праздник собрался.
- Я уже положил две доски, сороковки, а поверх лист фанеры, - сказал он, - ещё нужно сделать перильца и будет совсем спокойно ходить. Она уже не увеличивается. Сегодня начнем её засыпать вместе.
- Я не хочу, чтобы ты приставал ко мне в ванне, - сказала она.
Дрожь в груди не унималась. Она ещё чувствовала ласковое шевеление змеиного тела.
- Я последний раз тебя прошу.
Она плеснула на него мыльной водой и чистая рубашка пристала к телу. Он встал, вышел, дернул за ворот и оторвал пуговицу. Потом перешел через мостик. Нагнулся над краем и посмотрел вниз. Бросится туда, что ли? Но она ведь все равно не поймет и не оценит. Просто поживет с год, потом найдет себе другого и будет мучить другого, точно так, как мучила меня. Ей на спину нужно пришить объявление: смертельно опасна для мужчин; не подходить ближе, чем на десять метров. Он приподнял доску сороковку и столкнул все сооружение вниз. Внизу что-то взорвалось и из трещины пошел пар. Моста больше нет и не будет. Я бы её избил, если бы не её живот. Живот уже виден, правда неизвестно чей ребенок в нем сидит. Не удивлюсь, если он не будет похож на меня. Ну а что потом? Что-то громко шипело в трещине. Наверное, лопнула подземная труба. Пусть все летит к черту.
У него была другая женщина, любившая так же сильно. Другую женщину звали Валей и она работала в его же лаборатории. Толщину спектральных линий измеряли на картинке, даваемой проектором, в темноте. Измеряли обычной линейкой, как будто сейчас не конец двадцатого века, а чертичто, конец всего, конец всему, полный конец - да, это точно, теперь уже полный конец. Валя стояла совсем близко, как всегда. При каждом вдохе он ощущал теплые толчки её тела.
- Не толкайся, - сказал он.
Ну давай, коснись ещё раз.
- Я же вижу, что тебе нравится, как я толкаюсь.
Нет никакой разницы ты или другая. Но этого я тебе не скажу, а сама ты не увидишь.
- Как это ты видишь? - спросил он.
- Я же женщина, все-таки. Может, ты об этом вспомнишь?
- На работе я не помню, что такое женщина.
И дома не помню тоже. Разве что на улицах, где полно женщин; мне стали нравиться порочные. Вот сегодня: такая вся маленькая, противная на лицо, сразу видно, что гадина, и сразу видно, что на все готова; с большим задом, на ногах что-то вроде сапог, зашнурованных до колен, стоит и чешет одной ногой другую.
- Я тебе рассказывала, как плакала в день твоей свадьбы?
Рассказывала четыре раза, и каждый раз мне нравилось. Можешь рассказать ещё раз, я послушаю.
- Рассказывала.
- Ну тебе же точно нравится, - она положила руки ему на плечи.
- Сейчас сюда войдут, - сказал он.
- А теперь тебе нравится ещё больше. Обними меня, почему я должна делать все сама?
Он обнял и стал смотреть через её плечо на закрытую дверь. Так просто не войдут. Сначала позвонят, конечно. Мы ведь проводим эксперимент, для которого нужна темнота. Никто не войдет без предупреждения.
- Знаешь, мне очень плохо, - сказал он.
- Знаю. Это она?
- Она.
- Она тебя не любит.
- Нет, любит. Очень любит. Страшно любит. Если бы так просто. Это другое. Это трещина.
- Мне бы не помешала любить никакая трещина. Ты мне только разреши. Ты уже мне разрешил, правильно? А жена у тебя просто дерьмо.
- Да, она просто дерьмо, - согласился он и стал рассказывать, на ходу придумывая подробности. Валя слушала, прижавшись к его груди. Он чувствовал спиной, как шевелятся её пальцы. Чувствовал её бедра, все тверже и ближе. В конце рассказа он совсем заврался. - Нельзя так плохо говорить о женщине, которая тебя любит, - сказала Валя, - она не может быть такой плохой.
- Она ещё хуже, у меня просто нет слов, чтобы правильно рассказать.
* * *
Вначале сентября снова приехали её мать с отцом. Вначале сентября ей было совсем плохо, но она уже отвыкла говорить кому-то о себе и ничего не рассказала.
- Ну как вы тут? - громко спросила мать.
- Нормально.
Мать посмотрела на трещину.
- Я бы тебя ремнем отстегала за это.
- Отстегай, сделай милось, только не кричи, голова болит.
- Не поможет.
- Не поможет.
- А как здоровье?
Мать волновалась о здоровье, потому что ждала ребенка. Ждала, как своего.
- Здоровье в порядке.
- Тогда завтра начнем копать картошку. Уже третий день копают.
Здоровье не было в порядке. При мысли о картошке ей стало совсем плохо.
На следующий день начали в шесть утра и копали до темноты. Она ходила и носила ведра с картошкой. Разве они не понимают, что мне нельзя? - думала она. - Они поймут только если я умру или если будет выкидыш. Если сорву себе сердце или упаду сейчас в обморок - не поймут. Никто ничего не собирался понимать. Никто никогда никого не понимает. В сердце завелась беспокойная птичка, которая временами превращалась в молотобойца. Потом снова в птичку. Пусть бьется бедное, все равно мне долго не прожить.