м Дурана, крайне удивило столь несправедливое отношение академической среды).
Дуран простодушно рассказывает различные жизненные истории, невольно придавая отдельным пассажам своей книги комический оттенок. Например, однажды его пригласили прочесть лекцию о Грине в университет Комплутенсе {{ Комплутенсе * католический университет в Мадриде.}}. Грин сам помог ему отредактировать текст выступления, но на лекцию никто не пришел — ни единой души.
Позже, когда я позвонил Грину, чтобы рассказать о случившемся, в трубке установилась мертвая тишина. Я подумал, что нас разъединили. Но я ошибся: Грин просто задумался.
Очень бы хотелось знать, какие мысли пришли тогда ему в голову.
Почти каждое лето Грин в обществе Дурана, с корзинкой провизии и хорошим запасом спиртного в багажнике, несколько недель ездил в машине по сельским дорогам Испании, чаще всего на северо-востоке страны, на стоянках путешественники беседовали за бутылкой вина. Эти поездки Грин прозвал пикниками. Их разговоры, которые Дуран аккуратно записывал, чаще всего касались вопросов религии, особенно католического учения о взаимоотношениях полов:
Мы с Грэмом делились друг с другом самым интимным. Он всегда с большой охотой слушал то, что я рассказывал о своих подругах, и часто при обсуждении этих дел на глаза у него наворачивались слезы.
Возможно, эти рассказы смешили Грина до слез и он пытался скрыть это? Он, несомненно, распознал в священнике комическую фигуру и вывел его (при несколько игривом попустительстве самого Дурана) в качестве главного героя романа «Монсеньор Кихот» (1982), книги довольно странной и не вполне удачной, напоминающей затянувшийся анекдот. Воспоминания Дурана снабжены множеством фотоснимков, на которых Грин неизменно смотрит прямо в объектив с натянутой улыбкой, будто чем-то раздражен или просто не в духе. Однако неподдельная искренность испанского священника действовала на Грина умиротворяюще, и, прощаясь с жизнью, он вызвал его к своему смертному одру. Леопольдо Дуран причастил и соборовал писателя.
6
Книга Моклера заканчивается небольшой главой под названием «Что я думаю о Грэме Грине?» Вопрос сформулирован довольно прямолинейно, однако именно его наверняка задаст читатель романов Грэма Грина, выбравшись из-под груды новой для него биографической информации и досужих вымыслов. У меня есть собственные резоны задаться этим же вопросом. Своим творчеством Грэм Грин оказал на мое писательское становление гораздо большее влияние, чем кто-либо иной из современных писателей, и, хотя я встречался с ним всего несколько раз, а наша переписка прерывалась длинными паузами, общение с ним для меня было чрезвычайно интересно и полезно.
В конце 40-х — начале 50-х годов, когда я был учеником средней школы и делал первые, но решительные попытки взяться за перо, Грэм Грин пребывал на вершине писательской славы и, по всеобщему признанию, был самым интересным и талантливым английским автором. Из его современников лишь Ивлин Во мог составить ему достойную конкуренцию, хотя, по мнению многих критиков, именно с того времени, после написания — или до написания — романа «Возвращение в Брайдсхед» (1944), его писательский успех пошел на спад, тогда как «Суть дела» (1948) или «Конец одной любовной связи» (1951) стали, по всем меркам, лучшими романами Грэма Грина. Я читал произведения обоих писателей с жадным интересом и огромным удовольствием и многое перенял у них по части писательского мастерства. Поскольку я был католиком, получившим соответствующее воспитание, немалое значение для меня имело и то, что оба они приняли католичество и затрагивали в своих произведениях темы католицизма. Хотя нельзя сказать, что та местническая, мелкобуржуазная католическая субкультура в ее ирландском варианте, с которой мне, главным образом, довелось познакомиться, имела много общего с папистами-аристократами и светскими львами Ивлина Во или с исповедующими католицизм уголовниками, чудаковатыми и падкими до виски священниками, а также распутничающими эмигрантами, которых изображал в своих романах Грэм Грин. Главное же заключалось в том, что благодаря этим писателям получивший свое отражение в литературе католицизм стал интересен, привлекателен и престижен. В современном мире, не знавшем ни англиканских, ни методистских писателей-романистов, похоже, стало возможным говорить о существовании такой фигуры, как писатель-католик.
Грин весьма убедительно показал, что все, о чем мечтает наделенная творческим воображением юность: бунтарство, богемность, антибуржуазность, — вполне согласуется с сочинительством, отнюдь не выходящим за пределы католической веры и ее исповедания. В своих ранних романах я разрабатывал некоторые типично гриновские темы: вера и безверие, прегрешение и чувство вины — и, хотя переносил действие в другую, менее красочную среду городских окраин, еще не освободился от стилистических заимствований. В первом из опубликованных мною романов «Киношники» есть второстепенный персонаж по имени Гарри, который смахивает на Пинки из романа «Брайтонский леденец»; и Кингсли Эмис, в целом положительно оценивший мое творение, отмечает в своей рецензии «две или три невольные метафоры в духе Грэма Грина: «свое несчастье он нес перед собой, как дароносицу».
Роман «Киношники» был начат младшим капралом, исполнявшим обязанности делопроизводителя в Королевском танковом полку, — в то время я отбывал двухлетнюю воинскую повинность. За спиной у меня был Лондонский университетский колледж, где я получил степень бакалавра, а впереди — два года работы над магистерской диссертацией. Ее тема звучала так: «Английский католический роман со времен Оксфордского движения до наших дней». Грэм Грин стал героем последней, ударной главы моего чудовищно длинного опуса (в фондах Британского музея обнаружилось куда больше католических романов, чем можно было ожидать). В диссертации я рассматривал католический роман прежде всего с точки зрения тематики — я стремился показать, что беллетристика использовалась для проведения в жизнь постоянно меняющегося «католического мировоззрения». Однако по ходу дела меня стали больше интересовать вопросы художественной формы. Тщательный анализ писательской техники Грэма Грина показался мне лучшим средством защитить его от ученых ниспровергателей, которых уже тогда развелось немалое количество. В то время в литературоведении господствовали две школы — американская «новая критика», признававшая высшей литературной формой лирическое стихотворение и оказывавшая предпочтение модернистскому и символистскому роману, а не традиционному реалистическому, и школа Ф. Ливиса {{ Фрэнк Реймонд Ливис (1895—1978) — британский литературный критик, автор монографии «Великая традиция».}}, более склонная к реализму, но при условии, что писатель «правдиво отражает жизнь» в соответствии с великой традицией секуляризованного английского пуританства. Сочинения Грэма Грина, недвусмысленно воспевающие смерть и сливающие воедино романтический приключенческий рассказ, современный детектив-триллер и французский католический роман о грехе, спасении души и «мистической сублимации» (получивший свое развитие у Бернаноса {{ Жорж Бернанос (1888—1948) — французский католический писатель и публицист.}} и Мориака), не отвечали критериям обеих упомянутых школ и, как и следовало ожидать, подвергались уничтожающей критике в академических литературоведческих журналах.
В то время Грин виделся мне писателем, который, при всем его сочувствии к страдающему и угнетенному человечеству, придерживается антигуманного и антиматериалистического взгляда на человеческую жизнь (отраженного в афоризме Т. С. Элиота: «Уж лучше, как это ни странно, творить зло, чем бездействовать; по крайней мере, это тоже жизнь»), который по-новому преломился в романе «Суть дела»: «Только человек доброй воли несет в своем сердце вечное проклятие» {{ Перев. с англ. Е. Голышевой и Б. Изакова.}}. Однако эта умозрительная истина (если позволить себе охарактеризовать ее столь приблизительно) в романах Грина наполнилась живой и убедительной конкретикой и в каждом из них получила новую тематическую разработку. В сочинениях Грина мне удалось выявить ключевые слова и словосочетания, зачастую достаточно абстрактные по своему значению, такие, как «доверие» — в «Доверенном лице», «жалость» — в «Сути дела», «любовь и ненависть» — в «Конце одной любовной связи, которые, то и дело встречаясь в тексте, оказывают почти суггестивное воздействие на читателя, направляя и фокусируя его восприятие все более закручивающегося сюжета и вызывающего яркие ассоциации романного антуража. От этих первых наблюдений я перешел к более серьезному изучению проблем литературного стиля, что и составило содержание моей первой литературоведческой книги «Искусство прозы» (1966). В том же году в выпускаемой Колумбийским университетом серии «Современные писатели» я опубликовал отдельной брошюрой расширенный и видоизмененный вариант моей последней диссертационной главы, посвященной Грину.
К тому времени у меня уже вышли два романа: «Рыжий, да ты спятил!» (1962) — о службе в вооруженных силах (который, как я обнаружил по прошествии нескольких лет, был написан не без влияния «Тихого американца», ибо повторял такие важные его особенности, как повествование от первого лица и использование временных сдвигов) и «Падение Британского музея» (1965) — мой первый откровенно юмористический роман, содержавший целый ряд пародий, в том числе и на Грина. С моей стороны, это был скорее акт поклонения, чем сатирический выпад, и все же с великим душевным трепетом послал я Грину экземпляр книги, приложив брошюру Колумбийского университета и сопроводительное письмо, в котором признавался в своем давнишнем интересе к его сочинениям и выражал восхищение его творчеством. Это было мое первое послание известному писателю. Полученный от него ответ доставил мне огромное удовольствие. Грин поблагодарил за брошюру, хотя и не скрыл, что не любит читать критических разборов своих произведений (теперь я понимаю и разделяю его чувства), роман же — дело иного рода. «Я прочитал его с превеликим наслаждением. Он очень смешной и в