— Все это так,— продолжал Тесьминов,— но, в конце концов,— в чем твоя мука? Ты сама уверяла, что в этот приезд в Москву тебе удалось найти с мужем общий язык, договориться. Вы поняли, что любите друг друга, несмотря ни на что, и расстаться не можете. Ты простила ему его, назовем, «ошибки», он поверил в чистоту наших отношений. Из-за чего же еще угрызаться? Мои чувства к тебе давно тобою проверены — я никогда не обманывал тебя… Ты знаешь, что и не мог дать большего… а все же — это преданная, верная любовь… ведь не одну только страсть мы называем любовью. Отказаться от тебя как человека мне было бы очень трудно… Но я устал, запутался, ты это знаешь не меньше моего… перед тобой весь этот год я был как на духу… Так дай же мне прийти в себя, не дергай…
— Ты уходишь от меня…
— Как?
— Ты стал другим. Я тебя не узнаю после приезда… совсем чужой… с чужими…
— О чем ты говоришь? Чужой — с чужими… что это значит?.. У тебя нервы… Иди на люди, как я, попробуй развлечься, отвлеки свои мысли…
— Не могу.
— Почему?
— Потому что мне все противны. Мне не о чем разговаривать с людьми. Я забыла, как это делают. Мне скучно с ними, я их не слышу. Когда ездила в Москву, побыла с Мишей, мне казалось, что все утихло, что я могу по-прежнему жить для него, для детей. Я говорила ему о тебе совершенно спокойно, потому что сама верила, что ты мне только друг… Теперь не могу верить…
— Что же делать?
— Не знаю.
— Уехать?.. Я уеду.
Она не отвечала долго, потом едва слышно:
— Я не переживу этого…
В его голосе прорвалось раздражение. Он произнес по-мужски тупо и жестко, пытаясь этим отгородить себя:
— Не по-ни-ма-ю!
И все же после паузы, видя, что она молчит, точно оправдываясь, начал снова, по-мальчишески обиженным тоном:
— Вы оба с мужем истерики. Вы мучаете друг друга отчаянными телеграммами, трагическими письмами и сами не знаете, чего вам нужно. Устраиваете бурю в стакане воды, но ни на что не можете решиться. Если не в силах склеить совместную жизнь — разойдитесь. Но зачем же трагедии? Он считает меня пустым, легкомысленным человеком без принципов, но, право же, я во много раз честнее с самим собой, чем он…
Она перебила его с болью:
— Ах, да разве дело в нем?
— А в ком же?
Он тотчас понял, насколько был опасен для него этот вопрос, и мгновенно смолк — профиль качнулся — долгие минуты виден был только черный овал его затылка.
Вот тогда мелькнула ее рука и раздался придушенный плач.
Босая, в одной рубашке, забыв осторожность, я кинулась к выходной двери. К счастью, в ту же минуту раздались шаги мужа. На балконе тотчас же все затихло.
Сейчас пишу тебе это как некий беллетристический экзерсис, а все не могу успокоиться. Я не перестаю о них думать. И самое раздражающее во всей этой истории то, что я не знаю, кто же, в конце концов, из них виновен. Мы всегда успокаиваемся, когда можем вынести приговор. Здесь же я бессильна. Мне даже начинает казаться, что виновата я. Незачем было подслушивать. Нет, серьезно, должен же кто-нибудь быть виновным!
А не виноваты ли мы все — пережившие старые формы брака, семьи, перешагнувшие через них, но не сумевшие найти новые и заблудившиеся?
Но это уже не моя область. Пусть займутся этим моралисты. Хотя, кажется, теперь таковых упразднили. Ну, тогда общественники. Перестраивать так перестраивать, черт возьми!
Ты замечаешь, какие успехи я начинаю делать в «новом» стиле?
Целую тебя в благодарность за терпение, с которым ты прочла мою мазню.
P. S. Как твое здоровье? Когда собираешься в Крым? Как успехи в кино Всеволода?
Марья Никитична Вострова — уборщица в санатории — Антону Герасимовичу Печеных
«Кириле», 27 мая
Вы меня, товарищ, не тискайте, а ежели еще будете тискаться, заведующему пожалуюсь. Я тоже сознательная и могу вполне выслушать ваши объяснения насчет душевного состояния, а руками прошу не чепаться. Ответ положите в каменную вазу, которая в розовой беседке.
Студент Павел Ефремов, племянник Угрюмова,— Марии Васильевне Угрюмовой в Ай-Тодор
Москва, 21 мая
Маня,
Вам пишет человек с больной, замученной, отравленной душой, переживающий непереносимое. Вы знаете, как незаслуженно жестоко поступила со мною Катя, и Ваша капля яду была влита в ту чашу, что не минула меня.
В это дикое, безумное время, в этом омуте грязи, лжи, низости, в котором я барахтался и едва не задохнулся,— только один человек глубоко понимал меня, говорил мне правду, поддерживал во мне остаток уходящей воли, удержал от преступления, открыл мне глаза на многое — мой дядя, мой друг, а Ваш муж Михаил.
Он сам был тогда неспокоен, он сам мучился Вашим отъездом и все-таки нашел в себе присутствие духа жить моими страданиями. Он твердо и искренно высказал свое мнение о Кате, об ее измене, об ее бегстве. И с того часа я его бесконечно люблю, безмерно ему благодарен. Он показал мне меня самого и заставил смириться. Я понял, что самая тяжелая правда легче фальши, лжи. Когда человек разбирается в окружающем — он должен знать все, иначе он запутается, потеряет себя.
Я не мог быть нечестным с Михаилом, не считал себя вправе скрывать от него что-либо,— быть может, во вред Вам, самому себе, потому что я сознался ему и в своих дурных побуждениях, в борьбе с которыми за эти дни исчерпались все мои силы.
Я не смел скрыть от Михаила то недостойное, что слыхал и знал о Вас, потому что он страдал, он бродил в потемках — а подозрения, я это знаю по собственному опыту, тяжелее уверенности.
Михаил достоин того, чтобы смело глядеть в глаза правде, как бы она ни была ужасна. Нейтральным я не хотел и не должен был оставаться. Его враги — мои враги. Я ненавижу Вас за те страдания, которые Вы ему причиняете, мне выбирать между Вами нечего — я раз и навсегда с Михаилом.
Вы сказали, когда приехали, что не подадите мне руки за то, что я сказал Михаилу о Вашей любви к Тесьминову, о Ваших с ним свиданиях — каждый раз в отсутствие Михаила. Что же, воля Ваша — рука моя чиста. Я и вторично поступил бы так же. Из приличия можно скрывать истину от постороннего человека, но нельзя молчать, когда видишь страдания ближнего.
Если Вы любите Михаила, как я его люблю,— Вы поймете меня, если же любовь Ваша не полная — нам с Вами не по пути. Пусть буду во всем виновен я — я знаю, что я поступил честно. Благодаря мне Вы приехали в Москву и до конца договорились с Михаилом — он успокоился. Мне больше ничего не нужно. У меня нет и не было задних мыслей по отношению к Вам, я говорил открыто, не скрывался, просил Михаила сослаться на меня. Мне самому было больно за Вас. У Вас не хватило мужества так поступить по отношению ко мне, хотя весь роман Кати был Вам известен, Вы были ее доверенной — Вы обе обманывали меня.
Я желаю лишь добра Михаилу — в этом нет и не должно быть зла для Вас, пока Вы с ним — одно существо.
Если то, что говорят о Вас, клевета — ее легко разрушить, если — правда, то она не должна быть скрыта, не может быть оправдана. Если Вы всей душой, всеми помыслами, всем существом без остатка с Михаилом, как это Вы говорили в свой последний приезд, то тем легче Вам было снять с себя тяжесть тайны, раз она была уже открыта. И тогда, дорогая, милая, хорошая, тогда и я всей душой с Вами — тогда мы союзники. Вы все всегда понимали — поймете и меня.
Николай Васильевич Тесьминов — заведующему домом отдыха «Кириле» (записка послана с девочкой из Ай-Джина 28 мая)
Милейший Павел Иванович, прошу Вас передать всем кирилейцам мои искренние извинения в том, что вчера не состоялся мой маленький концерт, обещанный мною. Поездка на Кошку в обсерваторию и непредвиденные катастрофы (падение с лошади) задержали меня значительно дольше намеченного часа. Спешу загладить свою невольную бестактность обещанием играть завтра во что бы то ни стало.
Жму руку.
Писатель Сергей Пороша — Наталии Максимовне Думко (записка передана во время концерта Тесьминова вечером 29 мая)
Играет он на ять {12}, но мне от музыки пить хочется. Не дернуть ли нам всем к Ибрагиму? Маленький наворот. А?
Наталья Максимовна Думко — Надежде Ивановне Ольгиной (записка, переданная во время концерта Тесьминова вечером 29 мая)
Как бы так устроить, чтобы после концерта утащить Николая Васильевича одного, без Угрюмовой? — он при ней никуда не годен. Пороша зовут к Ибрагиму — пить вино. Сообразите что-нибудь.
Художница Раиса Григорьевна Геймер — профессору Леониду Викторовичу Кашкину (записка, переданная во время концерта Тесьминова вечером 29 мая)
Милый Леонид Викторович, не можете ли вы спросить у Тесьминова, почему он назвал свою симфонию «Поединок»? С кем? Не с этой ли несчастной Угрюмовой, которая не сводит с него глаз? У нее вид давно побежденной и поверженной ниц. Еще одна просьба — познакомьте меня с нею, я когда-то знавала ее мужа, мы с ним были друзьями. Она меня интересует как человек и занятная модель.
Мария Васильевна Угрюмова — Николаю Васильевичу Тесьминову (записка, положенная на стол в комнате Тесьминова в 3 часа ночи на 30 мая)