К тому времени у меня было приличное количество свиданий, и я давно уже потеряла девственность с племянником нашего мясника Пьером, приезжавшим на зиму в Клошан и умолявшим потом меня выйти за него замуж. Это был страстный роман, но я не видела в нем будущего, и бедный Пьер покинул деревню с разбитым сердцем. Папа умолял меня выйти замуж хотя бы за него или вообще за кого угодно, но я сопротивлялась, настаивая, что не хочу мужа и никогда не выйду замуж. Тогда папа удивил меня, снизив свои ожидания и предложив вместо этого завести любовника. Я была потрясена, но не самой идеей (в которой не видела ничего такого уж неприемлемого), а тем, что ее предложил мне родной отец.
– Но тебе нужен ребенок! – умолял он. – Ведь когда я умру, никого не останется! Смотри, я постарел и ослаб, и ты со мной и заботишься обо мне, но о тебе-то кто позаботится, когда ты состаришься? Никто! А поместьем кто займется?
Мне пришлось согласиться с его доводами. Но, размышляя о генофонде нашей деревни, мне не приходило в голову никого лучше подходящего на роль отца моего ребенка, чем Пьер, который был уже женат и переехал на север в Лимож.
Прошло уже шесть лет после моего романа с Пьером. Он был сильным и привлекательным мужчиной и интересовался старыми картами и книгами. Я начала жалеть, что не приняла его предложение, которое, как мне казалось, прозвучало искренне. Он никогда не встречался с папой, но у них были общие интересы, например книги и я, так что они могли бы и подружиться.
Раз в год Пьер навещал своего дядю, так что времени у меня было немного. Я знала, что поступаю нечестно, и боялась, что присущая Пьеру порядочность помешает ему изменить жене. Скажи я правду – наверняка отпугну его такой просьбой. Ведь Пьер был именно таким, каким каждому хотелось бы видеть своего ребенка, разве нет?
Я собиралась соблазнить Пьера. Но времени было мало, так как он приехал всего на две недели, чтобы обучаться у своего дяди, самого известного charcutier (мясника) в наших местах, так что у меня всего четыре или пять дней, чтобы забеременеть.
Поначалу Пьер не поддавался, потому что был верен жене и считал, что это неблагоразумно с моей стороны. Но я знала, что нравлюсь ему, и, хотя не обошлось без некоторой настойчивости с моей стороны, он, слава богу, не заставил меня умолять и унижаться.
Следующие три ночи мы провели в сарайчике его дяди. Это было не самое удачное место, чтобы заронить в меня семя. Ветерок из долины доносил временами запах скотобойни, но немного пастиса помогло нам забыть обо всем. Пьер был нежным любовником, и я жалела, что эта связь была временной и он должен вернуться в Лимож к своей жене. Впервые в жизни немного влюбилась. Пьер был ужасно мил, и в нем была какая-то невинность, которую я, как мне кажется, осквернила. С убитым видом он извинялся за то, что сбил меня с пути истинного, и мне пришлось заверить его, что мы об этом никогда больше не будем вспоминать. Я сказала, что лучше, если в будущем году он не приедет, что мы оба должны отказаться от нашей безрассудной связи и он должен сделать всё, чтобы загладить вину перед женой. Верный своему слову, Пьер не возвращался, а я была полна счастья и сожаления.
К несказанной радости отца, беременность подтвердилась, и в шестьдесят седьмом году, к нашему огромному облегчению, родился мой драгоценный Жан-Люк, большой и здоровый мальчик. Я понимаю, что в некоторых семьях рождение внебрачного ребенка считается позором, и уверена, что деревня бурлила от сплетен, но из уважения к нам они начали называть меня «вдовой». В те дни было лучше слыть женой, потерявшей мужа, чем матерью-одиночкой.
Папа, к которому наконец вернулось его чувство юмора, очень забавлялся этим обстоятельством. «Как нынешним утром поживает вдова?» – спрашивал он, подмигивая.
С самого его рождения Жан-Люк со своим дедом были неразлучны. Папа смастерил из кожаных ремней что-то вроде сбруи и носил Жан-Люка на спине, когда ходил по своим делам на рынок, в мэрию или к управляющему поместьем. По мере того как мальчик рос, настроение папы улучшалось, хотя физически он становился слабее с каждым днем. Я старалась не расстраиваться, когда первым словом Жан-Люка стало «Papie» (дедушка), тем более что мы сами с рождения учили его произносить это слово. Своим существованием он дополнял нас. До его появления я не понимала, как сильно нуждалась в ребенке, и теперь уже не могла представить себе жизни без него.
В последующие годы мой отец наконец-то пришел в себя, обрел новые силы и дух, будто бы той войны и вовсе не было. С одного края борющегося за жизнь виноградника был посажен персиковый сад, с другого – оливковая роща. Появление Жан-Люка в некотором смысле благословило наш дом, и наше финансовое положение стало улучшаться. Мы начали нанимать на сезонные работы мигрантов, и мужчин, и женщин. До того самого лета семьдесят третьего года.
8. Майкл
Несколько дней после пожара никто не спал. Конечно, работы на винограднике были отменены. Я предложил вернуться в Ирландию, но Оливер резко ответил, что наш долг – остаться и помочь, и Лора с ним согласилась. Мне стало немного стыдно. Мадам Вероник выписали из больницы через неделю, как раз к похоронам. Она напоминала призрачное пугало – кисти рук все перебинтованы, лицо обожжено, а оставшиеся волосы торчали пучками. Я делал всё возможное, чтобы заставить ее съесть кусочек чего-нибудь, и помогал смазывать мазью лицо и голову, пока ее кожа медленно заживала. Кухни в основном не пострадали от пожара, и я взял под контроль питание для людей, приходивших на помощь. Но дух Вероник, казалось, исчез, а тело было способно поддерживать только дыхание.
Оливер тоже изменился в ночь пожара. Самым кардинальным образом. Я знал, что он сильно сблизился с д’Эгсом и малышом, но Оливер горевал как член семьи, почти не разговаривал, и лицо его было искажено печалью. В день похорон он куда-то исчез, вернулся поздно ночью и отказался отвечать на вопросы и принимать утешения. Лора считала, что месье заменял Оливеру его отсутствующего отца. Он взялся за восстановление уничтоженных трудов месье. Лору, и так уже отодвинутую на второй план, Оливер теперь полностью игнорировал. За две недели была проделана основная часть работ по расчистке. Об оплате нашего труда не могло быть и речи. Мы остались работать за бесплатный ночлег и питание, продукты часто давали нам соседи, и я готовил из них еду.
Виноградник снова оказался заброшен, ходили разговоры о демонтаже восточного крыла. Больше нам нечего тут было делать. Мы и так уже пропустили первые недели колледжа. Пора было ехать. Оливер упаковал свои вещи в молчании и стоически простился с мадам, которая поблагодарила его за верность и трудолюбие. Часть коллекции карт д’Эгса была спасена, хотя Вероник была потрясена потерей его книг, от которых остался один пепел. Когда мадам хотела сочувственно обнять Оливера на прощание, он уклонился, заставив ее выглядеть неловко и глупо. Мне хотелось его за это убить, но было ясно, что Оливер тоже страдает.
Затем опять начались проблемы с Лорой. Неожиданно для всех она отказалась возвращаться и заявила, что хочет остаться и помочь мадам. Я не мог понять, что у нее на уме; для меня это стало еще одним проявлением ее становящегося всё более странным поведения. Несколько раз нам звонили из Дублина, когда наши родители пытались оплатить ее возвращение, но Лора была непреклонна. Мадам, казалось, было всё равно, что происходит, но она заверила меня, что если Лора хочет остаться, то это не проблема. Она, конечно, может подыскать ей занятие. У меня не осталось иного выхода, кроме как принять это. Со слезами на глазах Лора попрощалась с нами. Она с надеждой обняла Оливера, но он был бесчувственным и равнодушным, как надгробный камень.
Новый учебный год начался неторопливо, унылая осенняя серость Дублина казалась такой скучной по сравнению с залитым солнцем ярким Бордо. Я попытался выкинуть пережитый кошмар из головы и вернуться к учебе и студенческой жизни. Вскоре мне удалось сойтись с некоторыми довольно странными людьми, с которыми в прошлом году боялся общаться, и у меня сложились дружеские отношения в совсем другом социальном круге. Несмотря на то что я всё еще время от времени встречался с Оливером, мы явно отдалились друг от друга, и всякий раз, когда мне хотелось поговорить о проведенном в Бордо лете, он резко менял тему, пока я не оставил все попытки ее поднимать. Не знаю, была ли причиной охлаждения между нами моя гомосексуальность, мое родство с Лорой или то, что я напоминал ему о произошедшей трагедии? Возможно, он винил Лору в том, что она вообще вывезла нас во Францию? Что бы ни происходило у него в голове, мне нужно было двигаться дальше.
Несмотря на душераздирающую историю, которой завершилось лето, я вернулся домой другим человеком. Выход из тени лжи стал освобождением, и назад мне не хотелось. Мать узнала о компании, с которой я якшаюсь, и, конечно, возмутилась – пригрозила рассказать отцу, позвонить приходскому священнику… Но было уже поздно. Лето, проведенное во Франции, освободило меня и дало уверенность, которой мне раньше не хватало. Пожар и его разрушительные последствия заставили меня осознать, что жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на отрицание правды. Я чувствовал себя спокойно в своем новом качестве, схожем с перерождением. И был полон решимости не стыдиться и не обращать внимания на то, что говорят церковь или закон.
Моя мать изо всех сил старалась загнать меня обратно в тень, но я уже не хотел этого. В конце концов она таки рассказала обо всем отцу. Он был потрясен; пригрозил отречься от меня, лишить наследства и предположил, что Лора не хочет возвращаться домой, потому что ей стыдно за меня. Это было больно. Я умолял его понять меня. Принять таким, какой есть, и всё такое, но бесполезно. Он говорил о позоре, который его сын-гей навлекает на семью, и об унижении для него лично. Я искренне сожалел об этом и обещал ему, что буду сдержан в своих действиях. Но я был ему противен, и он продолжал разглагольствовать о том, как всю свою жизнь упорно трудился только для того, чтобы вырастить педика.