Милашка Лора пыталась меня утешить. Она знает, как сильно я сблизился с погибшими, но мне было тошно от этих банальностей. Я работал с остальными, пытаясь навести хоть какой порядок в оставшемся хаосе и разрушениях и стараясь избегать мадам Вероник, семью которой убил.
Я расчистил библиотеку, но от нее ничего не осталось, кроме нескольких карт и хранившегося в железной коробке пресс-папье из слоновой кости. Мадам пришла ко мне и, среди прочего, поинтересовалась книгами в кожаных переплетах. Месье, должно быть, рассказал ей о нашем проекте. Я сказал, что они, видимо, тоже уничтожены. Потом не выдержал и заплакал, а она обняла меня своими забинтованными руками, от чего стало еще хуже. Пожарная служба пришла к выводу, что причиной пожара, скорее всего, стал уголек из трубки месье, каким-то образом воспламенивший керосин в пристройке.
За четыре дня до отъезда Лора сказала, что беременна от меня. Я с трудом воспринимал как эту новость, так и саму Лору, но она оказывалась везде, где бы я в эти дни ни находился. Обессиленный горем, я в конце концов сорвался на нее, крича, что никак не могу сейчас завести семью. Моего ребенка только что похоронили. Она уставилась на меня, и только тогда я осознал свои слова. И понял, что именно так и думаю. Она плакала и умоляла, но я не собирался поддаваться эмоциям. У меня больше не было сил. Я сказал ей договориться с врачом и прислать мне счет. Уж как-нибудь да наскребу денег, чтобы оплатить аборт. Она заплакала еще сильнее.
Лора благоразумно решила не возвращаться с нами домой. Я предполагал, что она найдет какого-нибудь местного докторишку, который поможет ей разобраться с проблемой. Майкл был сбит с толку желанием сестры остаться в шато д’Эгс и в течение двух дней устраивал дорогостоящие телефонные переговоры Лоры с родителями. Я предложил ему рассматривать это как акт человеколюбия со стороны Лоры. Она просто хотела остаться и помочь мадам Вероник, что в этом плохого? К тому времени он уже знал, что мы расстались, но, по всему судя, не знал подробностей. В день нашего отъезда я не мог смотреть ни на нее, ни на мадам Вероник. Мой стыд был слишком очевиден.
Однако этот стыд оказался не настолько силен, чтобы на дне моего чемодана не оказались завернутые в полотенце книги в кожаных переплетах, со всеми историями, когда-либо написанными Винсеном д’Эгсом. Не знаю, зачем я это сделал. Может, хотел забрать с собой память о своих двух друзьях. Частичку их невинности и чистоты. Может, в качестве напоминания о вине. Я сознательно солгал мадам Вероник, но эти сказки были всем, что осталось у меня от этих двух драгоценных душ, и я не смог отказаться от них.
Вернувшись в Дублин, в свою лишенную солнечного света спальню, я провел неделю в постели, не выходя из дома и ни с кем не разговаривая. Разве смог бы я объяснить кому-нибудь, что хотел стать героем, а не убийцей?
Книги стояли на комоде немыми обвинителями, но я не мог заставить себя избавиться от них. Мне не хотелось ни смотреть на них, ни открывать. Наконец, я всё же выкарабкался из своего жалкого состояния, вышел из дома и отправился в магазин подержанной мебели, где купил старую деревянную шкатулку с прочным замком. Придя домой, я запер там книги в надежде забыть, где спрятал ключ.
А вот забыть о Лоре было не так легко. Она написала несколько писем, пытаясь убедить, что «мы» можем оставить ребенка и что ее родители в конце концов поддержат нас. Некоторое время я даже обдумывал это, но в конце концов отказался от этой идеи. Женитьба на девушке из богатой семьи была неплохим вариантом, но растить ребенка? Когда я только что убил одного? В конце концов, у меня есть моральные принципы. Затем она написала, что собирается родить во Франции и что я должен поехать туда и присоединиться к ней, чтобы растить ребенка вместе. Через еще два месяца она написала, что передумала, но всё равно оставит малыша и привезет его домой независимо от моего участия, что вызвало у меня приступ паники. Я не ответил ни на одно из писем, но с растущим беспокойством ждал известий о родах.
Назначенный срок пришел и остался позади, а я так ничего и не услышал. Но три месяца спустя, наверное, в последней отчаянной попытке заставить меня передумать, она прислала розовый больничный браслет с надписью «Bébé Condell». К нему не прилагалось письма, и я испытал облегчение оттого, что мое имя не было упомянуто. По всему судя, у меня родилась девочка.
Нежеланный ребенок нежеланного ребенка. Похоже, яблоко все-таки недалеко упало от яблони. И прочие клише, которые можно использовать, чтобы подчеркнуть тот факт, что я несомненный сын своего отца. Как и он, не хочу детей. Только мой поступок гораздо хуже, потому что я вообще не признал ребенка своим. Но Лора была разумной девушкой, и я знал, что если уж Майклу не позволяют выйти из тени, то и она понимает, как трудно будет ей с незаконнорожденным младенцем.
В августе семьдесят четвертого мне сообщили, что Лора вернулась. О ребенке ничего слышно не было. Я подумал, что она могла отдать его на усыновление. В надежде, что у него будет семья, которая станет его любить. Но в глубине души я сомневался, что этот ребенок вообще существовал. Я спрашивал себя, а была ли Лора вообще беременна? Может, она сделала аборт или у нее произошел выкидыш. Иначе почему она прислала браслет, а не фото? Если она действительно пыталась убедить меня принять его, разве она не прислала бы фотографию? Кроме того, что-то подсказывало мне, что Лора не отказалась бы от своего ребенка так легко. Она была храбрее меня.
Я увидел Лору в октябре следующего года в колледже, но попытался избежать общения. Она исхудала, выглядела болезненно и казалась необщительной. Ходили слухи, что у нее депрессия. Майкл подошел ко мне и спросил, не хочу ли я поговорить с ней. Отказаться было невозможно. Однажды я подошел к ней в библиотеке. Она стояла перед книжной полкой в отделе антропологии. Я поздоровался и спросил, не хочет ли она пойти выпить со мной кофе. Она ничего не ответила, но взяла мою руку и положила ее на свой впавший живот, всего на мгновение, и потом ушла. Тем же жестом, что и при нашем прощании во Франции.
Разозлившись, я написал ей, уверяя, что она поступила правильно, советовал забыть прошлое и продолжать жить своей жизнью. Она не ответила на это письмо и вернула оригинальным способом. Я нашел его разодранным в клочья, запиханным за решетку моего шкафчика.
Девушка была явно неуравновешенна. Через месяц или два я услышал, что она бросила колледж, а потом Майкл позвонил и сказал, что она умерла.
Я попытался как-то отреагировать. Пробовал заплакать. Я ожидал испытать чувство вины или гнев, но вместо них ощущал странную пустоту. Еще одну пустоту, добавившуюся к той, что уже была в глубине моей души. Если такая вещь, как душа, существует. Я отверг Лору и причинил ей боль, но я ничего не чувствовал, кроме того, что одним напоминанием о том лете стало меньше. Мне жаль, что она решила, что ее жизнь не стоит того, чтобы ее прожить. Другой мужчина смог бы полюбить ее так, как нужно ей. В конце концов, до поездки во Францию она была красивой и очаровательной, приятной и непринужденной в компании. Я знал нескольких мужчин, которые мечтали о свидании с соблазнительной и неуловимой Лорой Конделл. Я сожалел, что она умерла, но это была не моя вина. Нет тут моей вины. Наверное, я должен был бы выть и скрежетать зубами, но к тому времени уже испытал настоящее чувство вины, и от него не было толку.
На следующий год я окончил колледж с 2:2, что было достаточно хорошей оценкой. Хотел начать собственный бизнес по импорту вина или что-то вроде, но без капитала или залога под кредит об этом не могло быть и речи.
Однажды вечером, совсем отчаявшись от безденежья, я пришел в надежде на помощь к дому отца и позвонил в дверь. Отступил назад в ожидании, увидел, как дернулась занавеска, понял, что он смотрит на меня, но потом невидимая рука задернула занавеску, и дверь осталась закрытой.
В конце концов я получил унылую должность в налоговом управлении, бок о бок с другими лишенными амбиций людьми. Помощник клерка, низшая форма жизни, но эта работа позволила мне снять квартиру на Рэглан-роуд, в приличной части Дублина. Переезд не занял много времени. Всё мое имущество умещалось в один потрепанный чемодан и пластиковый мусорный мешок с кружками, кастрюлями, чайником и радио. Да еще запертая деревянная шкатулка, ключ от которой лежал у меня в кармане. Мой новый дом был еще меньше прежнего, но – район, район, район… Я питался бобами, яйцами и чаем и каждое лето встречался с кем-нибудь из старой компании, чтобы отправиться вместе в путешествие на сэкономленные в течение года деньги. Я лгал им о роде своих занятий, рассказывая, что поднимаюсь по служебной лестнице дипломатического корпуса. Моя зависть стала невыносимой.
К началу 1982 года я впал в глубокую депрессию. Мне понадобилось семь лет, чтобы подняться на одну ступеньку от помощника секретаря до младшего чиновника канцелярии. И то потому, что кто-то умер. Меня тошнило от нищеты, притворства и себя самого. Казалось, я обречен на это прозябание во всем обозримом будущем. Не было никого, кто мог бы меня спасти. Не в силах справиться со своими мыслями, я вспомнил того, кто это сделать бы мог. Если бы я его не убил. Вспомнил того доброго старика, его мальчика и время, полное возможностей, время, когда всё вокруг меня дышало благородным достатком. Коробка на шкафу звала меня из-под слоя пыли.
Несколько раз за прошедшие годы я был на грани того, чтобы выбросить эти переплетенные книги, думая тем самым облегчить свою вину. Но так и не сделал. Это стало бы кощунством. Они представляли собой нечто прекрасное, нечто, что я разрушил, но в чем, тем не менее, нуждался. Я не мог понять, почему именно. Тогда, в ту мучительную ночь, мне просто захотелось погрузиться в воспоминания.
Трясущимися руками я открыл коробку. Снова перечитал рассказы. Всего их было двадцать два, некоторые уже аккуратно перепечатаны мной и вставлены в кожаные переплеты, некоторые написаны смазанными чернилами дрожащей рукой на отдельных листах, которые я аккуратно вложил между страниц. После этого я не спал неделю, но несколько бутылок дешевого вина помогли мне забыть и ребенка, которому они предназначались, и руку, писавшую эти черновики. Вспоминать было ошибкой. По крайней мере, так я думал.