Мои чувства к Оливеру изменились за одну ночь. Мой сексуальный интерес к нему никогда не станет взаимным; тогда к чему всё это, в конце концов? Он догадался о моем приключении и перенес свою койку на другую сторону палатки. По-прежнему ничего не было сказано. Теперь, когда я перестал заглядываться на Оливера, Лора стала более терпимой. На самом деле она изо всех сил старалась помочь мне с личной жизнью, устраивала для меня поездки в город и знакомила с мужчинами, которых подозревала в гомосексуальности. Мое лето было совершенно блаженным, о чем теперь, в свете случившейся трагедии, кажется неуместным вспоминать.
В середине августа Лора всё еще жаловалась на усталость, чем сильно раздражала остальных. Поначалу все уставали, но теперь-то уже привыкли. Конечно, Лора чувствовала себя заброшенной: пока она упахивалась в поле, ее брат и парень выполняли «чистую» работу в доме. Естественно, кроме нас, в группе были и другие, но нас она знала ближе. А я теперь был слишком занят своей новой жизнью, чтобы обращать внимание на младшую сестру, хотя ее отношения с Оливером явно переживали кризис. Всё меньше и меньше времени он проводил с ней и всё больше со стариком и мальчиком.
Затем однажды ее принесли на кухню без сознания и потом отвели к врачу. Мадам, как обычно, взяла всё под контроль. Мы с Оливером беспокоились, но мадам объяснила, что у Лоры проблемы с желудком и после недельного отдыха она будет в порядке. Ее поместили в башенке, двумя этажами вверх по шаткой деревянной лестнице. Я навещал ее несколько раз в день. Она была необщительной и плаксивой. Я догадался, что ее роман с Оливером подходит к концу, но, честно говоря, не мог винить его в том, что он начал терять к ней интерес. Ее постоянные жалобы всем действовали на нервы. Я попытался мягко обсудить с ней это, но она не хотела ничего слышать, сказав, что я «ничего не пойму», и была права. До сих пор не понимаю.
Затем пытался поговорить с Оливером. Но он считал, что Лора просто завидовала нашим условиям работы. Признался, что уже хочет закончить их отношения, но понимает, что Лоре будет трудно с этим смириться. Потом добавил, что дело просто в том, что его помощь месье отнимает слишком много времени, вот Лора и недовольна.
Мне казалось очевидным, что, хотя Оливер, наверное, когда-то любил Лору, его любовь к новой «семье» полностью затмила ее. Оливер предпочитал проводить время с ними, а не с ней. Я осторожно обсудил это с сестрой и предложил ей просто дать Оливеру немного времени. Не собирался же он остаться с ними навсегда. Скоро мы все вернемся в Ирландию, и, хоть это было и странное увлечение, неужели она не понимает, что оно временное?
Лора заявила, что всё кончено и у нее нет другого выбора, кроме как считать поведение Оливера предательством, но отказалась обсуждать это дальше. Я подумал, что за этим кроется нечто большее, но не стал настаивать. А потом события ошеломили нас до такой степени, что капризы Лоры отодвинулись на второй план.
Через три недели, на следующий день после того как начался сбор урожая, мы крепко спали в наших палатках. Все совершенно вымотались, потому что в тот день команда в полном составе была призвана на полевые работы. Мои труды на кухне и обязанности Оливера временно отменили, так как время страды очень коротко. Тем вечером я рухнул на койку без сил, но проснулся через несколько часов в состоянии дезориентации. Снаружи доносились громкие голоса. Оливер с Лорой орали друг на друга, хотя, по правде говоря, кричала одна Лора. Все зашевелились, а некоторые вышли посмотреть, что происходит. Я уже был сыт по горло перепадами настроения Лоры. Она просто унижала и себя, и Оливера, и меня. Когда я вышел на улицу, он силой пытался разжать ее руки на своей шее. «Ты же любишь меня! Ты должен!» Она рыдала, отказываясь отпускать его.
– Лора! – резко окликнул ее я. Тогда она отпустила его и повернулась, чтобы пристально посмотреть на меня.
– Иди спать, Лора, – яростно прошептал я. – Ты выставляешь себя дурой.
Оливер повернулся, собираясь уйти, но я остановил его. «Оливер, нам нужно поговорить». Он выглядел потерянным, но последовал за мной обратно в палатку, и постепенно все снова успокоились. Шепотом я стал извиняться за поведение Лоры.
– Обычно она так себя не ведет, прямо не знаю, что на нее нашло… Может, новая обстановка, может, эта работа слишком тяжела для нее, – и я попросил его постараться быть с ней немного терпеливей. Мне было понятно, что он больше не хочет оставаться с ней, но попросил его просто уделять ей немного внимания, чтобы она не чувствовала себя брошенной. Он прятал от меня глаза и всё время теребил ремешок своих часов. Я чувствовал, что оказался в унизительном положении, тем более что совсем недавно и сам признавался в своих чувствах к нему. Через несколько минут в воздухе почувствовалось что-то странное. Я не понимал, в чем дело, но инстинкт снова вытолкнул меня из кровати, и я осторожно встал, не желая никого беспокоить. Оливер последовал за мной. Мы вышли на свежий воздух. Ночь была теплой, но отчетливо ощущался какой-то запах, и в замешательстве я сначала подумал, что, должно быть, кто-то всё еще не лег и курит траву. Оливер показал мне на дом. Луна сегодня светила тускло, так что едва можно было разглядеть нечеткие очертания замка на фоне ночного неба, но потом услышал потрескивание. Я побежал вверх по ступенькам и понял, что это запах дыма. Дым был везде, и, взбежав на лестницу, я ощутил на лице обжигающий жар и увидел, что первый этаж одного крыла здания охвачен пламенем. Оливер бросился будить остальных.
Если бы я был внимательнее, если бы двигался побыстрее, если бы не так устал в тот день, если б знал, если б подумал, если б… Господи, да я мог бы заполнить бесконечность этими «если». Я начал кричать, но мой голос бессильно уносился в ночь: акустика этого места была такой, что нужно находиться на террасе перед зданием, чтобы быть услышанным.
Одной из моих обычных обязанностей было созывать рабочих на обед звоном колокола с заброшенной часовни в дальнем конце двора, и сквозь дым я увидел, что та сторона еще не затронута пламенем. Поэтому, крича о помощи, я протиснулся сквозь тяжелую деревянную дверь и начал весом своего тела раскачивать веревку, пока старинный колокол на башне часовни не зазвонил отчаянно и неритмично. Рев огня теперь был оглушительным: треск, шипение, гул. Я боялся, что прямо над библиотекой могут оказаться спальни, уже охваченные яростным и гневным пламенем. Из дыма начали появляться люди. Сцены хаоса, смятения и ужаса были повсюду. Я быстро нашел Лору – она стояла с пепельно-бледным лицом, плача и прижимаясь к Оливеру. Я попросил нескольких парней принести с поля поливальные шланги, но на это ушла целая вечность, а когда ребята попытались их развернуть, стало ясно, что шланги закреплены и ближе десяти ярдов к огню их не подтащишь. Несколько рабочих слева от меня кричали и махали руками, пытаясь открыть древнюю каменную крышку заброшенного колодца возле ступенек, ведущих на террасу. Другие тащили давно валявшийся без употребления садовый шланг из похожих на пещеры подвалов внизу. Третьи толпились и просто в ужасе смотрели. Затем из пламени появилось существо, почти уже непохожее на человека, но сквозь шум огня и крики я услышал пронзительный женский голос, кричащий не хрустально и чисто, как актрисы по телевизору, а кошмарным, уродливым криком тоски. Я никогда раньше не слышал подобного звука, и одна мысль о том, что когда-нибудь смогу услышать его снова, наполняет меня ужасом. Это был голос мадам, ее горя и отчаяния. Ее тело и легкая одежда почернели, бо́льшая часть ее длинных волос сгорела. Я схватил ее и крепко держал, а она пыталась вырваться и побежать в зияющую пасть ада, не переставая хрипло кричать: «Папа! Жан-Люк!» До тех пор, пока кричать была уже не способна.
Все восточное крыло охватило пламя, которое лизало падающие балки, черепицу и камни. Позже я узнал, что мальчик Жан-Люк часто спал на раскладушке в комнате дедушки на втором этаже этого крыла. Наверное, прошел час, прежде чем пожарные прибыли из города, но время мало что значит для стихии; это искусственное понятие, безразличное четырем ветрам. Они не обращают внимания на тикающие часы. Пожарные оттеснили нас назад и наконец взяли ситуацию под контроль. Они действовали слаженно, и, признаюсь, их прибытие было воспринято мной с облегчением, хотя надежда уже давно была утрачена.
К концу ночи от восточного крыла не осталось ничего, кроме наружных стен. Через залитые пламенем окна я мог видеть ночное небо и несколько рухнувших балок.
Бедная мадам – ее прошлое и будущее были полностью уничтожены самым жестоким из возможных способов. Только после того как я поместил ее в машину скорой помощи, совершенно сломленную и всё еще вздрагивающую от беззвучных рыданий, заметил, что Оливер стоит позади меня, неподвижно и молча. Лицо, превратившееся в маску, дрожащие, будто отделенные от запястий, кисти рук. Он был в состоянии шока.
7. Вероник
Имя Оливера Райана уже месяц или два мелькает в заголовках местных газет. Я отказалась от каких-либо интервью. Меня не покидает чувство ответственности за его нападение на жену. Это трагично, но всякий раз, когда упоминается его имя, я в первую очередь думаю о сезоне урожая семьдесят третьего года и чувствую ту боль так же остро, как и почти сорок лет назад.
Человек не забывает худшее время в своей жизни, как бы ни старался. Я потратила столько лет, желая это изменить. Что, если бы кто-нибудь сделал то, а если бы кто-то сделал это… Но боль никуда не девается. Время не лечит. Вранье это. Просто человек привыкает к ране. Больше ничего.
Но я должна разобраться с этим, пока оно не ускользнуло сквозь мои пальцы. И, чтобы всё объяснить, нужно вернуться во времена моего отца. Надеюсь, это поможет.
Папа рано состарился из-за la guerre[1] и выглядел много старше своих лет. Во время войны я была ребенком и ничего не понимала, кроме того, что в какой-то момент в нашем поместье появилось очень много гостей. Теперь я знаю, что это были еврейские семьи, спасенные моим отцом от префекта Бордо при режиме Виши. Впоследствии выяснилось, что этот государственный служащий отдал приказ о депортации 1690 евреев, в том числе 223 детей, из региона Бордо в транзитный лагерь в Дранси, недалеко от Парижа, а затем в лагеря смерти на востоке.