аво тешить себя сладким напевом восхищения самими собой и сознанием своей великой учености, но не имеют никакого права вводить в мир свои собственные заблуждения, заставляя поверить, что они, наконец, разрешили все проблемы древней мысли в литературе, будь она санскритская или другая; что за внешней «болтовней» не скрыто гораздо больше, чем когда-либо снилось нашей современной точной философии; или что за правильным переводом санскритских слов и предложений нет более глубокой мысли, понятной некоторым потомкам тех, кто завуалировал ее в утренние часы земного дня, – если она и непонятна читателю-профану.
Мы не испытываем ни малейшего удивления, что материалист и даже правоверный христианин не в состоянии читать ни старинные брахманистские труды, ни их потомство – каббалу, Кодекс Бардесанеса или еврейское Священное Писание, не испытывая при этом отвращения по поводу их нескромности, неприличия и явного отсутствия того, что непосвященному читателю угодно называть здравым смыслом. Но если мы едва ли можем упрекнуть их за такое чувство, особенно в отношении еврейской и даже греческой и латинской литературы, и вполне готовы согласиться с профессором Фиске, что «быть не удовлетворенным несовершенностью доказательств – признак мудрости», мы, с другой стороны, также имеем право ожидать, что не меньшим признаком честности будет считаться признание собственного невежества в случаях, когда налицо два возможных решения, в которых ученый может так же легко ошибиться, как и невежда. Когда мы обнаруживаем, что профессор Дрейпер в своем определении периодов в «Истории интеллектуального развития Европы» классифицирует время со дней Сократа, предтечи и учителя Платона, как «век веры», а время от Филона до разрушения неоплатонических школ Юстинианом – как «век дряхлости», – то, может быть, нам будет позволено сделать вывод, что ученый профессор так же мало знает о действительной тенденции греческой философии и школ Аттики, как мало он понял истинный характер Джордано Бруно. Точно так же, когда мы видим, как один из лучших ученых санскритологов утверждает посредством собственного бездоказательного авторитета, что «большая часть «Брахман» есть просто богословская болтовня», – мы с глубоким сожалением думаем, что профессор Мюллер, должно быть, намного лучше ознакомлен с санскритскими глаголами и существительными, нежели с санскритской мыслью, и что ученый, склонный столь постоянно воздавать должное религиям и людям древности, на этот раз так действенно играет на руку христианским богословам. «Что за польза от санскрита?» – восклицает Жаквемонт, который один сфабриковал больше ложных сообщений о Востоке, чем все ориенталисты, вместе взятые. В таком случае, действительно, никакой пользы не будет. Если нам нужно обменять один труп на другой, тогда мы можем с таким же успехом вскрывать мертвую букву как еврейской Библии, так и Вед. Тот, кто не оживлен интуитивно религиозным духом старины, ничего не увидит за экзотерической «болтовней».
Когда мы впервые читаем, что «в полости черепа Макропросопуса – Великого Лика – лежит неземная МУДРОСТЬ, которая нигде не раскрыта, и она не открывается и не раскрывается»; или опять, что «аромат» древних дней» есть вездесущая Жизнь»; то мы склонны рассматривать это как несвязные бредни сумасшедшего. И когда, кроме того, мы узнаем из «Кодекса назареев», что «она, Душа» приглашает своего сына Карабтаноса, «который неистов и безрассуден», совершить противоестественное деяние со своей собственной матерью, – мы весьма склонны отбросить эту книгу с отвращением. Но разве это только бессмысленная ерунда, выраженная грубым и даже непристойным языком? Ее можно осуждать по внешности не более, чем сексуальные символы египетских и индийских религий или грубую откровенность самой «святой» Библии – не более, чем аллегорию об Еве и соблазняющем Змее Эдема. Вечно-побуждающий, беспокойный дух, когда он «впадает в материю», соблазняет Еву, или Хэву, которая телесно представляет хаотическую материю, «неистовую и безрассудную». Ибо материя, Карабтанос, есть сын Духа, или Spiritus назареян, София-Ахамот, а последняя есть дочь чистого интеллектуального духа, божественного дыхания. Когда наука действительно наглядно продемонстрирует нам происхождение материи и докажет ошибочность оккультистов и философов старины, которые считали (как и их потомки теперь), что материя есть только одна из корреляций духа, – тогда только мир скептиков будет иметь право отвергнуть древнюю мудрость или бросить в лицо древним религиям обвинение в непристойности.
Санскритская литература Древней Индии
«С незапамятных времен, – пишет миссис Лидия Мария Чайлд,[1015] – в Индии поклоняются одной эмблеме, как символу творчества или источника жизни. Это наиболее типичный символ Шивы [Бэла или Махадэва], который вообще связан с его почитанием… Шива не был только восстановителем человеческих форм; он представляет оплодотворяющий принцип, порождающую силу, наполняющую собой Вселенную… Маленькие изображения этой эмблемы, выполненные на слоновой кости, золоте или кристалле, носят как украшение на шее… Эмблема материнства также служит предметом религиозного почитания, и поклоняющиеся Вишну изображают ее на своем лбу горизонтальным знаком… Разве это странно, что они с уважением взирают на великую тайну человеческого рождения? Или они поэтому нечисты, или же это мы не чисты, что не так смотрим на это? Мы проделали далекий путь, и нечисты были тропы с тех пор, как те древние анахореты впервые говорили о Боге и душе в торжественных глубинах своих первых святилищ. Не будем улыбаться над их образом прослеживания бесконечной и непостижимой Причины через все тайны природы, чтобы этой улыбкой не бросать тени от нашей собственной грубости на их патриархальную простоту».
Много таких ученых, которые приложили все усилия, все свои способности, чтобы воздать должное Древней Индии. Колбрук, сэр Уильям Джонс, Бартоломей Сент-Илер, Лассен, Вебер, Стрейндж, Бюрнуф, Гарди и, наконец, Жаколио – все выдвинули свои свидетельства о ее достижениях в законодательстве, этике, философии и религии. Никакой народ на свете никогда не достигал такого величия мысли и идеальных концепций о божестве и его отпрыске, ЧЕЛОВЕКЕ, как санскритские метафизики и богословы.
«Мое недовольство многими переводчиками и ориенталистами, – говорит Жаколио, – хотя я и восхищаюсь их глубокими познаниями, заключается в том, что они, как сами не жившие в Индии, не могут достичь точности выражений и не в состоянии постичь символического значения поэтических напевов, молитв и церемоний и таким образом слишком часто впадают в значительные ошибки, будь то перевод или оценка».[1016]
Далее этот автор, который вследствие долгого пребывания в Индии и изучения ее литературы лучше подготовлен, чем те, кто там никогда не были, говорит нам, что «жизней нескольких поколений едва ли будет достаточно, чтобы только прочесть труды, оставленные нам Древней Индией по истории, этике (морали), поэзии, философии, религии, различным наукам и медицине».
И все же Луи Жаколио в состоянии судить [о философском наследии Индии] хотя бы только по тем немногим отрывкам, доступ к которым всегда зависел от почтительности и дружбы нескольких брахманов, с которыми ему удалось близко подружиться. Показали ли они ему все сокровища? Объяснили ли они ему все, что он хотел узнать? Мы сомневаемся в этом, иначе он не стал бы судить об их религиозных церемониях так поспешно, как он это делал в некоторых случаях, руководствуясь только косвенными данными.
Все же, никакой путешественник не показал себя более честным в целом или более беспристрастным к Индии, чем Жаколио. Если он суров по отношению к ее нынешнему упадку, то еще более суров он по отношению к тем, кто вызвал этот упадок, – к касте священнослужителей последних нескольких веков, и его упреки пропорциональны его высокой оценке прошлого величия Индии. Он показывает источники, из которых исходили откровения всех древних религий, включая и инспирированные «Книги Моисея», и указывает прямо на Индию как на колыбель человечества, прародительницу всех других наций, рассадник всех утерянных искусств и наук древности, которые для самой старой Индии были утеряны уже в киммерийском мраке архаических веков.
«Изучать Индию, – говорит он, – значит идти назад по следам человечества к его истокам».
«Точно так же, как современное общество толчет Античность на каждом шагу, – добавляет он, – как наши поэты подражали Гомеру и Виргилию, Софоклу и Еврипиду, Плавту и Теренцию; как наши философы черпали вдохновение от Пифагора, Сократа, Платона и Аристотеля; как наши историки брали за образец Тита Ливия, Саллюстия или Тацита, как наши врачи изучали Гиппократа и как наши кодексы отражают Юстиниана, – точно так же сама Античность изучала, копировала и подражала другой Античности. Что может быть проще и логичнее? Разве народы не предшествуют и не являются преемниками один другому? Разве познания, с трудом приобретенные одним народом, ограничивают себя только этим народом и его территорией и умирают вместе с породившим их поколением? Можно ли считать абсурдным утверждение, что Индия, такая, какой она была 6000 лет тому назад, блестящая, цивилизованная, переполненная населением, наложила свой отпечаток на Египет, Персию, Иудею, Грецию и Рим – отпечаток настолько же неизгладимый, настолько же глубокий, как последние наложили на нас?
Пора выбросить из головы такие предрассудки, в которых нам представляется, что у древних почти стихийно возникали разработанные идеи, философские, религиозные, моральные, наиболее возвышенные – предрассудки, в которых все в области науки, искусств и литературы приписывается интуиции каких-то нескольких великих людей, а в области религии – откровению».