откровениям. Пока их буквальное значение было предметом фанатичного поклонения низших классов общества, высшие классы, большинство из которых были посвященными, продолжали изучение их в торжественной тишине храмов и поклонялись единому Богу на Небесах.
Рассуждения Платона в «Пире» о сотворении первых людей и повествование о космогонии в «Тимее» мы должны воспринимать как аллегорию, если мы вообще можем воспринять это. Это и есть скрытый пифагорейский смысл в «Тимее», «Кратиле» и «Пармениде» и еще нескольких трилогах и диалогах, который неоплатоники решили изложить настолько, насколько позволяла им их теургическая клятва о сохранении тайны. Пифагорейская доктрина о том, что Бог есть универсальный разум, пронизывающий все сущее, и догма о бессмертии души являются ведущими чертами этих явно несовместимых учений. То благоговение и почитание, которое Платон оказывал МИСТЕРИЯМ, являются достаточной гарантией того, что он не позволил бы себе, чтобы неосторожность взяла верх над глубоким чувством ответственности, испытываемым каждым адептом.
«Постоянно совершенствуясь в прекрасных МИСТЕРИЯХ, человек только в них становится поистине совершенным», – говорит он в «Федре».[573]
Он не старался скрыть неудовольствие от того, что мистерии стали менее тайными, чем раньше, неуместное профанирование делало их доступными множествам. Он охранял их ревниво от всех, кроме наиболее старательных и достойных своих учеников.[574] Хотя он упоминает богов на каждой странице, его монотеизм вне всякого сомнения, ибо основная нить его бесед показывает, что под термином боги он подразумевает группу существ более низкого уровня, чем божества, и на одну ступень выше человека. Даже Иосиф заметил и подтвердил этот факт, несмотря на свойственные его расе предрассудки. В своем знаменитом труде этот историк говорит:[575]
«Те из греков, кто философствует в соответствии с правдой, не совсем были невеждами… замечали они и холодную поверхность мифических аллегорий, за что они справедливо и презирали их… Платон, будучи задет этим, говорит, что необязательно допускать кого-то из других поэтов в «Республику»; после того, как он восхищался Гомером и лил елей на его голову, он вежливо отверг его, чтобы он в самом деле не разрушил своими мифами ортодоксальную веру, почитающую единого Бога».
Тот, кто может уяснить истинный дух философии Платона, едва ли будет удовлетворен такой оценкой его, какую предлагает читателям Джовитт. Он говорит нам, что влияние, которое оказал «Тимей» на потомков, частично обязано неправильному пониманию доктрин автора неоплатониками. Он хочет заставить нас поверить в то, что скрытый смысл, найденный ими в диалоге, «совершенно отличен от духа Платона». Это выглядит так, как если бы Джовитт понимал, что собой представлял в действительности этот дух; но когда он критикует его по этому вопросу, становится ясно, что Джовитт совершенно не проник в его суть. Если, как он говорит нам, христиане как будто находят в его труде свою троицу, мир, церковь и сотворение мира по-иудейски, то это потому, что все это там есть, поэтому они это и находят. Наружный вид здания тот же; но дух, оживляющий мертвую букву учения философа, отсутствует, и мы будем напрасно искать его в сухих догмах христианской теологии. И теперь Сфинкс все тот же, как и за четыре столетия до христианской эры; но Эдипа уже нет. Он убит потому, что он давал миру то, что мир, будучи недостаточно зрелым, не мог воспринять. Он был воплощением истины и должен был умереть, как и всякая великая истина должна умирать, прежде чем она, как Феникс древних, возродится из собственного пепла. Каждый переводчик трудов Платона отмечал странное сходство между философией эзотеристов и христианскими доктринами, и каждый из них старался интерпретировать их согласно своим религиозным убеждениям. Так Кори в своих «Древних фрагментах» старается доказать, что это сходство только внешнее, и делает все возможное, чтобы унизить в глазах публики монаду пифагорейцев и превозносить на ее обломках последнее антропоморфизированное божество. Тейлор, защищая предыдущего, поступает так же бесцеремонно с Богом Моисея. Зеллер смело высмеивает притязания отцов церкви, которые, вопреки истории и ее хронологии и несмотря на то, хотят этого люди или нет, утверждают, что Платон и его школа украли у христианства его основные черты. Это счастье для нас и несчастье для римской церкви, что такое ловкое жонглерство, к которому прибегает Евсевий, в нашем веке трудно осуществить. Во времена епископа из Цезарии было гораздо легче извратить хронологию, чем теперь, и пока существует история, никто не поможет людям, знающим, что Платон жил за 600 лет до того, как Иринею пришло в голову создать новую доктрину из руин старой платоновской академии.
Эта доктрина о том, что Бог есть вселенский разум, проникающий все сущее, лежит в основе всех древних философий. Положения буддизма, которые лучше всего можно понять при изучении пифагорейской философии, – его правдивые размышления – были извлечены из этого источника, так же как брахманизм и еще ранее христианство. Очистительный процесс трансмиграции – метемпсихоз, – однако, сильно антропоморфизированный в последнее время, должен считаться только дополнительной доктриной, искаженной теологической софистикой с целью крепче держать в повиновении верующих с помощью распространенных суеверий. Ни Гаутама Будда, ни Пифагор не имели намерения обучать пониманию этих чисто метафизических аллегорий буквально. Эзотерически это объяснено в «Мистерии» Кунбума,[576] и относится к чисто духовным странствованиям человеческой души. И не в мертвой букве буддийской священной литературы могут ученики надеяться получить разрешение всех тонкостей. Последние утомляют мышление своей непостижимой глубиной умозаключений, и ученик никогда не бывает так далек от истины, как в тот момент, когда он думает, что он уже у цели. Овладение каждой доктриной запутанной буддийской системы может быть достигнуто только путем строгого следования методам пифагорейцев и платоников, как в большом, так и в мелочах. Ключ к ним лежит в возвышенных и мистических догматах.
«Тот, кто никогда не был знаком с моим законом, – говорит Будда, – и умирает в этом состоянии, должен возвращаться на землю до тех пор, пока не достигнет совершенства саманеан. Чтобы достичь этой цели, он должен разрушить в себе троицу Майя,[577] он должен погасить свои страсти, соединить и отождествить себя с законом (учением тайной доктрины) и постичь религию полного уничтожения».
Здесь уничтожение относится только к материи видимого и невидимого тела, ибо астральная душа (perisprit) все еще материя, хотя и сублимированная. В той же книге говорится, что Фо (Будда) хотел сказать,
«что первичная материя вечна и неизменна. Ее высшее проявление есть чистый светоносный эфир, безграничное пространство, не пустота в результате отсутствия форм, но, напротив, основа всех форм, преддверие их. Но само наличие форм указывает на создание Майей, и все ее творения ничто перед несотворенной сутью, ДУХОМ, в чьем глубоком и священном отклике все движение должно остановиться навсегда».
Таким образом, полное уничтожение в буддийской философии означает только рассеивание материи в какую бы то ни было форму или подобие формы; ибо все, что имеет форму, было сотворено и, следовательно, рано или поздно должно погибнуть, то есть изменить эту форму. Поэтому все временное, хотя и кажущееся вечным, есть лишь иллюзия, Майя; ибо если вечность не имеет ни начала, ни конца, то более или менее длительно существующая форма исчезает как таковая, подобно мгновенной вспышке света. Прежде чем мы успеем осознать, что мы видели ее, она исчезает навсегда, даже наши астральные тела, чистый эфир, всего лишь иллюзия материи до тех пор, пока они удерживают свои земные очертания. Последние изменяются, говорят буддисты, в соответствии с заслугами и поступками человека в течение его жизни, и это является метемпсихозом. Когда духовная сущность навсегда освобождается от всех частиц материи, только тогда она вступает в вечную неизменяемую нирвану. Она существует в духе, в ничто; как форма, как вид, как подобие чего-то, она совершенно уничтожена и, таким образом, не будет больше умирать, ибо только дух является не Майей, но РЕАЛЬНОСТЬЮ в иллюзорном мире вечнопреходящих форм.
Эта буддийская доктрина легла в основу главных положений пифагорейской философии. «Может ли этот дух, который дает жизнь и движение и имеет свойства света, обратиться в небытие? – спрашивают они. – Может ли этот чувствующий дух в животных, развивающий память, одно из свойств разума, умереть и превратиться в ничто?» А Уайтлок Булстрод в своей умелой защите Пифагора излагает эту доктрину, добавляя:
«Если вы говорите, что они (животные) выдыхают свой дух в воздух и там исчезают, все это я подтверждаю. Воздух в самом деле является подходящим местом, чтобы принять их – по утверждению Лаэрция, он полон душ; а по Эпикуру – полон атомами, составными частицами всех вещей. Ибо даже то место, где мы передвигаемся, а птицы летают, имеет много духовного в своей природе, так как оно [духовное] невидимо и поэтому является хорошим приемником для форм, и так как формы всех тел также невидимы, мы можем видеть и слышать только их проявления, а сам воздух слишком утончен и не подвержен воздействию времени. Каков же тогда эфир в высших сферах и каковы влияния или формы, нисходящие оттуда?»
Духи