хрестиане и к ним принадлежали ессеи, так же, как и ко всем другим посвященным братствам, даже не упоминая кришнаитов Индии. Лепсий доказывает, что слово Нофре означает Хрестос, «добрый», и что один из титулов Озириса, «Оннофре», должен переводиться как «проявленная доброта Бога»[716].
«Поклонение Христу не было всеобщим в то раннее время, – объясняет Маккензи, – этим я хочу сказать, что христолатрия еще не была введена, но поклонение Хрестосу — Принципу Добра – предшествовало ей на многие века и даже пережило общее принятие христианства, как это видно на все еще существующих памятниках… Опять-таки у нас имеется надпись, являющаяся дохристианской, на надгробной плите (Spor. «Misc. Erud.», Ant., X, XVIII, 2) греч. шрифт, см. ориг. с. 413 и де Росси («Roma Sotterana», т. I, tav. XXI) даст нам другой пример из катакомб – «Aelia Chreste, in Pace»[717].
А Крис, как доказывает Жаколио, по-санскритски означает «священный».
Таким образом, неплохие уловки «правдивого» Евсевия пропали даром. Он был победно разоблачен Баснаджем, который, по словам Гиббона, «исследовал с величайшей критической точностью любопытный трактат Филона, где описываются терапевты», и обнаружил, что «установив, что это было написано еще во время Августа, он доказал, вопреки Евсевию и целой толпе современных католиков, что терапевты не были ни христианами, ни монахами».
В качестве последнего слова добавим, что христианские гностики начали свое существование к началу второго века, и как раз в то время, когда ессеи весьма таинственно исчезли, что указывает на то, что они были те же самые ессеи, и кроме того, были чистыми христианами, т. е. они верили, и кроме того лучше всего понимали то, что один из их же братьев проповедовал. В настойчивом утверждении, что буква йота, упоминаемая Иисусом в «Евангелии от Матфея» [V, 18], указывала на тайную доктрину в связи с десятью эонами, уже достаточно доказательств для каббалиста, что Иисус принадлежал к франкмасонству тех дней, ибо буква I, которая становится йотой на греческом языке, имеет другие названия на других языках, и она служит, как это было у гностиков в те дни, паролем со значением СКИПЕТР ОТЦА в восточных братствах, которые существуют по сей день.
Но в первые века эти факты, если были известны, то умышленно игнорировались и не только скрывались насколько возможно от внимания публики, но и яростно отрицались каждый раз, когда этот вопрос подымался на обсуждение. Чем больше истины заключалось в том, что отцы церкви старались опровергнуть, тем яростнее становились их нападки.
Гностики и клеветавшие на них
«Доходит до того, – пишет Ириней, жалуясь на гностиков, – что они не соглашаются ни со Священным Писанием, ни с традициями»[718].
А почему мы должны этому удивляться, если даже комментаторы XIX века, имея в своем распоряжении лишь отрывки гностических рукописей, чтобы сопоставлять с многотомными писаниями их клеветников, были в состоянии обнаруживать подделки почти на каждой странице? Насколько же больше должны были изысканные и ученые гностики, обладая всеми преимуществами личных наблюдений и знания фактов, отдавать себе отчет о том огромном замысле обмана, который проводился в жизнь перед самыми их глазами! Зачем им обвинять Цельса за утверждение, что их религия целиком основана на умозрениях Платона, с той лишь разницей, что его доктрины намного чище и логичнее, чем их, когда мы видим, что Шпренгель семнадцатью столетиями позднее написал следующее:
«Они (христиане) не только думали открыть догмы Платона в Книгах Моисея, но, кроме того, думали, что введением платонизма в христианство они поднимут достоинство этой религии и сделают ее более популярной среди народов»[719].
Они ввели его настолько, что платоническая философия не только была избрана в качестве основы для троицы, но даже легенды и мифические сказания, бывшие в ходу среди почитателей великого философа – так как освященный временем обычай требовал в глазах его потомства подобное аллегорическое поклонение каждому герою, достойному обожествления, – были переделаны и использованы христианами. Не отправляясь так далеко, как Индия, – разве у них не было готовой модели для «чудесного зачатия» в легенде о Периктионе, матери Платона? Распространенное предание утверждало, что это было «беспорочное зачатие» и что его отцом был бог Аполлон. Даже благовещение ангела Иосифу «во сне» христиане скопировали от сообщения Аполлона Аристону, мужу Периктионы, что ребенок, который родится у нее, – отпрыск этого бога. Точно так же про Ромула говорили, что он – сын Марса от девы Реи Сильвии.
Обычно все писатели-символисты полагают, что офиты были признаны виновными в практиковании самых безнравственных обрядов в течение своих религиозных собраний. То же самое обвинение было выдвинуто против манихейцев, карпократийцев, павловцев и альбигойцев, короче говоря, против каждой гностической секты, имевшей дерзость претендовать на право думать самой за себя. В наше время 160 сект Америки и 125 сект Англии не подвергаются так часто подобным обвинениям; времена изменились, и даже когда-то всемогущему духовенству приходится или придерживать свой язык или доказывать свои клеветнические обвинения.
Мы тщательно просмотрели труды таких авторов, как Пейн Найт, К. У. Кинг и Олохаузен, которые пишут по затронутой нами теме; мы пересмотрели объемистые тома Иринея, Тертуллиана, Созомена, Теодорета, и ни в одном из них, за исключением Епифания, мы не нашли каких-либо обвинений, основанных на свидетельствах непосредственного очевидца. «Говорят», «некоторые говорят», «мы слышали» – вот обычные и неопределенные выражения, какими пользуются церковные обвинители. Один только Епифаний, на чьи труды во всех таких случаях ссылаются, кажется, хихикает от восторга, когда берет пику наперевес. Мы вовсе не намереваемся брать под защиту секты, которые наводнили Европу в XI веке и породили самые удивительные вероисповедания; мы ограничиваемся защитой только тех христианских сект, теории которых обычно группируются под общим родовым названием гностицизма. Это те, которые появились немедленно после утверждаемого распятия и существовали до тех пор, пока почти все не были истреблены под суровым гнетом законов Константина. Величайшей их виною были их синкретические взгляды, ибо не было другого такого периода в мировой истории, когда у истины было бы еще меньше шансов на победу, чем в тем дни подделок, лжи и умышленной фальсификации фактов.
Но прежде, чем нас принудят поверить этим обвинениям, не будет ли нам позволено осведомиться, что представляют собой исторические личности их обвинителей? Начнем с вопроса о том, на каком основании Римская церковь претендует на превосходство своих доктрин над доктринами гностиков? Несомненно – на апостолической преемственности. Эта преемственность по традиции установлена непосредственно апостолом Петром. А что, если это окажется выдумкой? Ясно, что тогда вся надстройка, державшаяся на этой единственной воображаемой опоре, упадет с громадным грохотом. А когда мы проводим тщательное исследование, мы обнаруживаем, что тут от нас требуется поверить единственно слову Иринея – Иринея, который не привел ни одного веского доказательства в подтверждение своему заявлению, которое он так нагло выдвинул и который для этого прибег к бесконечным подделкам. Ни своих данных, ни своих утверждений он не подтверждает никакими доказательствами. У этой смирнской[720] знаменитости даже не было грубой, но искренней веры Тертуллиана, ибо он противоречит сам себе на каждом шагу и поддерживает свои утверждения только острой софистикой. Хотя он, несомненно, был человеком проницательного ума и большой учености, он не боится даже, в некоторых своих утверждениях и аргументах, показаться идиотом в глазах потомства, лишь бы ему «совладать с ситуацией». Высмеиваемый и припираемый к стене на каждом шагу своими проницательными и не менее учеными противниками, гностиками, он смело прикрывается щитом слепой веры и в ответ на их безжалостную логику прибегает к мнимому преданию, которое сам же выдумал. Рибер остроумно замечает:
«Когда мы читаем его несоответствующее использование слов и предложений, мы могли бы прийти к заключению, что он – сумасшедший, если бы не знали, что он нечто другое»[721].
Этот «святой отец» во многих примерах оказался настолько нагло лживым, что ему противоречит даже Евсевий, более осторожный, если и не более правдивый, чем он сам. Он вынужден так поступать перед лицом неопровержимого свидетельства. Так, например, Ириней утверждает, что Папий, епископ Иерополиса, был непосредственным слушателем святого Иоанна[722], и Евсевий вынужден показать, что Папий никогда не претендовал на это, а просто заявил, что он получил свое учение от тех, кто знал Иоанна[723].
По одному пункту гностики взяли верх над Иринеем. Они вынудили его, одной лишь боязнью несообразности, признать их каббалистическую доктрину искупления; не будучи в состоянии ухватить ее в ее аллегорическом значении, Ириней, совместно с христианским богословием, представил ее так, как она выглядит в ее нынешнем состоянии: «первородный грех против Адама», – учение, которое привело бы Петра в набожный ужас, если бы он еще был жив.
Следующим поборником распространения апостолической преемственности является Евсевий сам. Лучше ли слово этого армянского отца, чем слово Иринея? Давайте посмотрим, что говорят о нем наиболее компетентные критики. И прежде чем мы полностью перейдем к современным критикам, мы могли бы напомнить читателю о тех оскорбительных выражениях, с какими нападает на Евсевия Георгий Синцелл, вице-патриарх Константинопольский (VIII века), за его наглую фальсификацию египетской хронологии. Мнение Сократа, историка V века, не более лестно. Он безбоязненно обвиняет Евсевия в извращении исторических дат ради того, чтобы угодить императору Константину. В своем хронографическом труде, – прежде чем