Кто же поверит после прочтения следующих философских афоризмов, что Иисус и Павел никогда не читали греческих и индийских философов?
Платон не скрывал того факта, что он получил свои лучшие философские доктрины от Пифагора и что он сам был только первым, кто привел их в систематический порядок, время от времени вплетая в них свои собственные метафизические размышления. Но Пифагор сам получил свои сложные доктрины сначала от потомков Мохуса*, а затем от брахманов Индии. Он также был посвящен в мистерии у иерофантов Фив и у персидских и халдейских магов. Таким образом, шаг за шагом мы прослеживаем происхождение большинства наших христианских доктрин до Средней Азии. Изымите из христианства личность Иисуса, такую возвышенную вследствие своей несравненной простоты, – и что останется? История и сравнительная теология, как эхо, принесут грустный ответ: «Разрушающийся скелет из старейших языческих мифов»!
В то время как мифическое рождение и жизнь Иисуса являются верными копиями рождения и жизни брахманистского Кришны, его исторический характер, как религиозного реформатора Палестины, представляет точный образ Будды в Индии. В более чем одном отношении их огромное сходство по филантропическим и духовным устремлениям, так же как и по внешним обстоятельствам, в самом деле, поразительное. Хотя и будучи сыном царя, тогда как Иисус был только плотником, Будда по рождению не принадлежал к высокой касте брахманов. Подобно Иисусу, он чувствовал неудовлетворенность догматическим духом религии своей страны, а также нетерпимостью и лицемерием духовенства, его показным внешним поклонением и бесполезными церемониалами и молитвами. Как Будда силою прорвался через традиционные законы и правила брахманов, так же и Иисус объявил войну фарисеям и гордым саддукеям. То, что назареянин делал вследствие скромного происхождения и общественного положения, – то Будда делал как добровольно наложенное на себя покаяние. Он совершал путешествия, как нищий; и – опять подобно Иисусу – позднее в жизни предпочитал находиться в обществе мытарей и грешников. Каждый имел своею целью как социальную, так и религиозную реформу; и, нанеся смертельный удар старой религии своей страны, каждый стал основателем новой религии.
«Реформа Будды, – говорит Макс Мюллер, – первоначально больше имела социальный, нежели религиозный характер. Самым значительным элементом буддийской реформы всегда был ее общественный и моральный кодекс, а не ее метафизические теории. Этот моральный кодекс является одним из самых совершенных, какие мир когда-либо знавал… и тот, чьи размышления всегда были о том, как освободить душу человека от страданий и страха смерти, – освободил народ Индии от унизительного рабства и от жреческой тирании».
Далее лектор добавляет, что если бы было по-другому, то
«Будда мог бы учить какой угодно философии, и мы едва ли услышали бы его имя. Народу и дела до него не было бы, и его система стала бы только каплей в океане философских умозрений, которыми Индия была наводнена во все времена»[749].
То же самое было с Иисусом. В то время как Филон, которого Ренан называет старшим братом Иисуса, Хиллел, Шаммай и Гамалиил едва упоминаются, – Иисус стал Богом! И все же как бы чист и божественен ни был бы моральный кодекс, проповедуемый Христом, он никогда не выдержал бы сравнения с моральным кодексом Будды, если бы не трагедия Распятия. То, что помогло обожествлению Иисуса, была его драматическая смерть, добровольное пожертвование своею жизнью, якобы совершенное ради человечества, и более поздняя удобная догма искупления, изобретенная христианами. В Индии, где жизнь ни во что не ценится, распятие вряд ли произвело бы какое-либо впечатление. В стране, где – как хорошо известно всем индологам – религиозные фанатики предают себя смерти дюйм за дюймом, растягивая мучение на годы; где факиры сами себя подвергают наиболее страшным изнурениям; где молодые и нежные вдовы, подталкиваемые духом бравады против правительства, равно как и религиозным фанатизмом, восходят на погребальный костер с улыбкою на лице; где, говоря словами великого лектора, «люди во цвете лет бросаются под колесницу Джаггарната, чтобы быть раздавленными насмерть идолом, в которого они верят; где истец, который не мог добиться справедливости, заморивает себя голодом у дверей судьи; где философ, который думает, что он узнал все, чему этот мир может его научить, и который томится желанием раствориться в божестве, спокойно вступает в воды Ганга, чтобы достичь другого берега существования»[750] – в такой стране даже добровольное распятие на кресте прошло бы незамеченным. В Иудее, и даже среди более храбрых народов, чем евреи, – среди римлян и греков, – где каждый цепляется более или менее за жизнь и где большинство стали бы отчаянно бороться за нее, – было рассчитано, что трагический конец великого Реформатора произведет глубокое впечатление. Имена даже таких меньших героев, как Муций Сцевола, Гораций Коклес, матерь Гракхов и другие, дошли до потомства; и в наши школьные дни, а также позднее в жизни повествование о них всегда будило нашу симпатию и вызывало почтительное восхищение. Но можем ли мы когда-либо забыть насмешливую улыбку неких индусов в Бенаресе, когда одна английская леди, жена священника, пыталась произвести на них впечатление величием жертвы Иисуса, отдавшего свою жизнь за нас? Тогда в первый раз нам в голову пришла мысль о том, насколько пафос великой драмы Распятия имеет отношение к последующим событиям по основанию христианства. Даже обладающий большим даром воображения Ренан был понуждаем этим чувством написать в последней главе своей «Жизни Иисуса» несколько страниц исключительной красоты[751].
Будда, Иисус и Аполлоний Тианский
Аполлоний, современник Иисуса из Назарета, был, как и он, полным энтузиазма основателем новой духовной школы. Может быть, менее метафизичный и более практичный, чем Иисус, не столь мягкий и совершенный по своей натуре, он тем не менее прививал ту же самую квинтэссенцию духовности и те же высокие нравственные истины. Его великой ошибкой было то, что он слишком ограничил свою деятельность высшими классами общества. В то время как Иисус проповедовал «мир на земле и благоволение к людям» в среде бедных и униженных – Аполлоний был другом королей и вращался среди аристократии. Он родился в их среде и сам был богатым, тогда как «Сын Человеческий», представляющий народ, «не имел где приклонить голову». Тем не менее оба эти чудотворца поражают преследованием одной и той же цели. Еще раньше Аполлония появился Симон Волхв, прозванный «великою Силою Бога». Его «чудеса» и более чудесны, и более разнообразны, и лучше засвидетельствованы, чем чудеса любого из апостолов или самого галилейского философа. Материализм отрицает этот факт в обоих случаях, но история подтверждает. Аполлоний следовал за ними; и насколько велики и прославлены были творимые им чудеса по сравнению с теми, которые приписывают мнимому основателю христианства, как утверждают каббалисты, – об этом снова свидетельствует история и Юстин Мученик[752].
Подобно Будде и Иисусу Аполлоний был непреклонным врагом всякому внешнему выражению набожности, всякой демонстрации бесполезных религиозных церемоний и лицемерия. Если, подобно христианскому Спасителю, Тианский мудрец предпочел бы товарищество бедных и униженных; и если вместо удобной естественной смерти приблизительно ста лет от роду он стал бы добровольным мучеником, провозгласившим божественную Истину с креста[753], – его кровь могла бы оказаться столь же действенной для последующего распространения духовных доктрин, как кровь христианского Мессии.
Клеветнические сплетни, распущенные против Аполлония, были настолько же многочисленны, насколько они были лживы. Еще спустя столь долгое время, как восемнадцать веков после его смерти, он был оклеветан епископом Дугласом в его труде против чудес. В этом труде достопочтимый епископ разбился об исторические факты. Если мы будем изучать этот вопрос беспристрастно, мы вскоре поймем, что этика, проповедуемая Гаутамой Буддой, Платоном, Аполлонием, Иисусом, Аммонием Саккасом и их учениками, была основана на одной и той же мистической философии. Все они поклонялись одному Богу независимо от того, считали они его «Отцом» человечества, который живет в человеке, как человек живет в Нем, или же Непостижимым Творческим Принципом; все они вели богоподобные жизни. Аммоний, говоря о своей философии, учил, что их школа ведет свое начало со дней Гермеса, который принес свою мудрость из Индии. Это было абсолютно то же самое мистическое созерцание, как у йогов: общение брахмана со своим собственным сияющим Я – «Атманом». И этот индусский термин опять-таки каббалистический, par excellence. Кто этот «Я»? – спрашивается в «Ригведе». «Я – это Владыка всего… все содержится в этом Я; все я содержатся в этом Я. Сам Брахман есть только Я[754], – дан ответ. «Идра Рабба» говорит: «Все есть Он Сам, и Он Сам сокрыт со всех сторон»[755]. «Адам Кадмон каббалистов содержит в себе все души израильтян, и он сам находится в каждой душе», – говорит «Зогар»[756]. Таким образом, основа эклектической школы была идентична с доктринами йогов, индусских мистиков, и раннего буддизма учеников Гаутамы. И когда Иисус уверяет своих учеников, что «дух истины, которого мир не может принять, потому что не видит Его и не знает Его», обитает