– А куда мы едем? – спрашивает Риса. Соня, по обыкновению, делает вид, что не слышала вопроса.
– Хей, у меня мало времени, – говорит водитель. Риса прощается с Соней, кивает Ханне и идет вслед за Коннором, ожидающим ее у борта грузовика. Заметив ее исчезновение, малышка начинает плакать, но Риса не оглядывается.
Забравшись в кузов, Риса с удивлением обнаруживает, что они не одни – на нее устремляются взгляды не менее десятка пар недоверчивых и испуганных глаз. Роланд по-прежнему крупнее всех, и он немедленно начинает самоутверждаться, заставляя одного из незнакомых парней подвинуться, хотя в грузовике и без того полно места.
Кузов рефрижератора представляет собой стальную, абсолютно голую внутри коробку. Мороженого в нем нет, как нет и самого блока холодильника. Тем не менее внутри прохладно и пахнет кислым молоком. Водитель закрывает двери на замок, и в кузове воцаряется гробовая тишина. Риса больше не слышит плача ребенка, хотя знает, что малышка еще не успокоилась. Ей кажется, что она слышит голос девочки даже после того, как водитель запер дверь, но это плод ее воображения.
Фургон едет по неровным улочкам. Каждый раз, когда машину трясет, ребята подлетают и бьются о железные стенки.
Риса закрывает глаза. Она сердится на себя за то, что скучает по ребенку. Девочка попала к ней, возможно, в худший момент ее жизни, была ей обузой – так почему Риса должна по ней скучать? Девочка вспоминает о том, что было до Хартландской войны, когда нежеланных детей не было – можно было просто сделать аборт. Что чувствовали тогда женщины, избавившись от плода? То же, что и она? Облегчение от того, что нежеланный ребенок не появится на свет, что не придется отвечать за маленькое существо, которое было им не нужно? Или смутно жалели о содеянном, так же, как она?
Риса думала о подобных вещах, еще когда жила в интернате и получала назначение на дежурство в детском отделении. В огромном зале стояли сотни одинаковых кроваток, и в каждой лежал ребенок, оказавшийся не нужным своим родителям. Эти малыши становились обузой для государства, которому с трудом удавалось выкормить их, не говоря уже о том, чтобы утешить и воспитать надлежащим образом.
«Нельзя изменить закон, не изменив сначала человеческую природу», – часто повторяла одна работавшая там медсестра, оглядывая тысячи плачущих младенцев. Ее звали Гретой. Всякий раз, когда Грета говорила что-то подобное, тут же рядом оказывалась другая медсестра, которая уважала новые порядки. Она отвечала Грете, что «нельзя изменить человеческую натуру, не изменив сначала закон». Грета не возражала, только укоризненно вздыхала и возвращалась к работе.
Риса никак не могла решить, что лучше – сотни или даже тысячи никому не нужных детей или операция, позволяющая избавиться от ребенка еще до рождения? Приходя на дежурство в детское отделение, Риса каждый раз приходила то к одному выводу, то к другому.
Медсестра Грета была достаточно пожилой, чтобы помнить, что было до войны, но редко рассказывала о тех днях. Большую часть времени и сил она посвящала работе, потому что на одну медсестру приходилось пятьдесят. «Ты должна правильно расставить приоритеты», – говорила она Рисе. «Люби тех, кого успеваешь, – добавляла она, – а за остальных приходится только молиться». Риса запомнила ее слова и выбрала нескольких младенцев, которым посвящала большую часть дежурства. Этим детишкам Риса сама дала имена, хотя обычно их случайно выбирал компьютер. Почему бы и нет, думала Риса, ведь ее собственное имя было необычным. «Твое имя – сокращение от сонриса, – сказал ей однажды мальчик-латиноамериканец. – Это значит “улыбка”». Риса не знала, есть ли в ней испанская кровь, но ей нравилось так думать. По крайней мере, эта версия хоть как-то объясняла происхождение ее имени.
– О чем думаешь? – спрашивает Коннор, вырывая Рису из плена воспоминаний и возвращая к зыбкой, как сон, реальности.
– Не твое дело, – отвечает Риса.
Коннор на нее не смотрит. Такое впечатление, что его вниманием всецело завладело большое пятно ржавчины на стене фургона.
– Ты не жалеешь о том, что оставила ребенка? – спрашивает Коннор.
– Конечно, нет, – отвечает Риса с оттенком негодования в голосе, словно сам вопрос ее слегка задел.
– У Ханны ей будет хорошо, – говорит Коннор. – Лучше, чем у нас, и уж точно лучше, чем у той коровы, которой подкинули малышку.
– Я знаю, что облажался, когда побежал к крыльцу, – помедлив, продолжает Коннор, – но для нас все кончилось хорошо, и ребенок попал в надежные руки, верно?
– Не облажайся так еще раз, – говорит Риса и замолкает, не желая продолжать разговор.
Роланд, успевший перебраться в начало кузова, к окошку, через которое видно кабину грузовичка, спрашивает водителя:
– Куда мы едем?
– Ты у меня не спрашивай, – отвечает мужчина. – Мне дают адрес, и я туда еду. Мне платят не за то, чтобы я отвечал на вопросы.
– Да, это точно, – говорит парень, уже сидевший в кузове, когда грузовик стоял у магазина Сони. – Нас уже давно возят туда-сюда. Из одного укрытия в другое. Там несколько дней, потом еще где-то. И все ближе к месту назначения.
– Может, хоть ты скажешь, куда мы едем?
Парень оглядывается, надеясь, что кто-нибудь из товарищей возьмется ответить за него, но никто ему на помощь не приходит.
– Ну, это только слухи, – говорит он наконец, – но я слышал, что место нашего назначения называется Кладбищем.
Никто не комментирует сказанное. В наступившей тишине слышно только, как жалобно дребезжат металлические сочленения кузова.
Кладбище. От этого слова кровь стынет в жилах, и Рисе, успевшей уже основательно замерзнуть на железном полу, становится еще холоднее. Хотя она подтянула колени к груди и обхватила их руками, ей все равно холодно. Коннор, вероятно, услышав, как она стучит зубами, обнимает ее за плечи.
– Мне тоже холодно, – говорит он. – Давай погреемся?
Поначалу Риса испытывает желание немедленно сбросить руку Коннора, но, когда это проходит, она с удивлением обнаруживает, что ей хочется прижаться к нему как можно теснее. Так она и делает. Положив голову на грудь мальчика, Риса затихает, слушая, как бьется его сердце.
Часть третья. Транзит
УКРАИНА. РОДИЛЬНЫЙ ДОМ № 6. 2000 ГОД
…Репортаж Би-би-си посвящен молодым женщинам из города Харьков, родившим здоровых детей, которые впоследствии были украдены у матерей персоналом родильного дома. Врачи вводили рожениц в заблуждение, говоря, что их дети родились мертвыми. В 2003 году власти дали разрешение на эксгумацию тридцати тел детей, считавшихся умершими при рождении в родильном доме № 6.
Активистка движения в защиту детей была допущена на вскрытие. Сделанная ею видеозапись впоследствии попала в редакцию Би-би-си и в Совет Европы. В появившемся вскоре докладе Совета говорилось о сложившейся практике торговли органами детей, украденных у матерей непосредственно после родов, и о заговоре молчания, в котором замешан персонал ряда родильных домов. К отчету прилагались фотографии расчлененных эксгумированных тел, из которых были изъяты внутренние органы, включая мозг. Известный британский судебный медик заявил, что расчленение тел не является частью процесса вскрытия, которое проводится в случае смерти новорожденного. По его мнению, это было сделано для того, чтобы извлечь из костного мозга стволовые клетки. Персонал родильного дома № 6 отверг все предъявленные обвинения.
Репортаж Мэтью Хилла, корреспондента Би-би-си, специализирующегося в области здравоохранения.
ВВС NEWS: сайт BBC.com
http://news.bbc.co.uk/go/pr/fr/-/2/hi/europe/6171083.stm
Опубликовано: 2006/12/12 09:34:50 по лондонскому времени. ® ВВС ММVI
21. Лев
– Никто не скажет тебе, чего хочешь ты сам, – говорит Льву его новый товарищ. – Придется самому разбираться.
Мальчики идут вдоль железной дороги, проложенной по равнине, поросшей густым кустарником.
– Если ты хочешь податься в бега вместо того, чтобы отправиться на разборку, это твое дело, и никто не имеет права сказать, что ты делаешь что-то плохое, хоть ты и нарушаешь закон. Если бы это был грех, у тебя бы просто не возникло желания бежать, Господь не позволил бы. Ты меня слушаешь, Фрай? Господь мудр и делится с нами своей мудростью. А мудрость – это такая штука, что ты можешь ее закопать в землю и оставить. А потом, когда тебе понадобится успокоение, ты можешь вернуться и вырыть ее. Успокоение – это то же самое, что утешение, кстати.
– Я знаю, что такое успокоение, – обиженно отвечает Лев. Попутчик заговорил о Боге, и это задело Льва, потому что в последнее время мысли о Боге вызывают в нем только смешанные чувства. Новому товарищу Льва пятнадцать. Его имя – Сайрес Финч, но оно ему не нравится. «Никто меня так не называет, – сказал он Льву вскоре после встречи. – Мне больше нравится сокращенный вариант – СайФай».
Сайрес обожает давать клички. Льва он назвал «Фраем», потому что он моложе и ниже ростом[3]. Кроме того, в слове «Фрай» столько же букв, сколько в полном имени Льва – Леви, и это кажется СайФаю крайне удачным совпадением. Льву кличка не слишком по душе, но он не хочет расстраивать нового приятеля и не возражает.
СайФай любит звук собственного голоса.
– Мне нравится прокладывать свою дорогу в жизни, – заявляет он. – Вот почему мы идем по рельсам вместо того, чтобы топать по какому-нибудь дурацкому проселку.
У СайФая кожа цвета умбры.
– Раньше нас называли черными, представляешь? Потом появился этот художник, как его? Он и сам был смешанных кровей – чуть-чуть оттуда, чуть-чуть отсюда. Как бы там ни было, но он прославился портретами афроамериканцев, живших в южных штатах. В работе он в основном использовал краску, которая называется умброй. Афроамериканцам это слово понравилось, и с тех пор нас так и называют. Но ты же не знал, откуда взялось это слово, правда, Фрай? А потом так называемых белых тоже переименовали. Про них стали говорить, что у них кожа цвета сиены, а это тоже краска, которую используют в живописи. Мне нравятся эти слова. В них нет оттенка расизма, как в «черный» или «белый». Нет, конечно, расизм никуда не делся, просто, как любят говорить мои папы, «фасад цивилизации снова перекрасили». Тебе нравится это выражение, Фрай? «Фасад цивилизации»! Как тебе?