Лев смахивает со лба длинные пряди.
— Не знаю... Вообще-то, меня это всё время мучило.
— Ах вот оно как... И что — ты ходишь и извиняешься перед каждым здесь, в замке?
— Нет, — признаётся Лев. — Только перед тобой.
— Почему?
Он пускается мерять шагами её маленькую комнату.
— Потому, — говорит он, слегка повысив голос, — что ты до сих пор злишься! Почему ты такая злая?
— Единственный, кто в этой комнате злится — это ты, — с непреклонным спокойствием возражает Мираколина. — А там, за её пределами, недовольных, должно быть, предостаточно. Кто-то же испортил твой портрет! Неужто от большой любви?
— Забудь про портрет! — вопит Лев. — Мы сейчас говорим о тебе!
— Тогда прекрати орать, не то мне придётся попросить тебя убраться отсюда. Хотя стоп, я, пожалуй, и правда попрошу тебя убраться. — Она указывает на дверь. — Выметайся!
— Нет.
Тогда она подбирает щётку для волос и швыряет в него. Щётка попадает Леву по лбу, отлетает к стене и падает за телевизор.
— Ой! — Он с гримасой хватается за лоб. — Больно!
— Вот и прекрасно, я этого и хотела!
Лев стискивает кулаки, рычит, затем разворачивается, как будто собирается устремиться прочь из комнаты, но... остаётся на месте. Поворачивается обратно к девочке, разжимает кулаки и умоляющим жестом протягивает к ней раскрытые ладони, как будто говорит: видишь, тут у меня стигматы. Ну да, вполне может быть, что руки у него в крови, но это совершенно точно не его кровь.
— Значит, вот так теперь будет всегда? — спрашивает он. — Ты будешь всё время кукситься, огрызаться и портить существование всем вокруг? Неужели тебе больше ничего не хочется от жизни?
— Нет, — отрезает она. — Моя жизнь кончилась в мой тринадцатый день рождения. С этого момента я должна была стать частью жизни других людей. Меня это полностью устраивало. Это было то, чего я хотела. И чего хочу до сих пор. Ну почему это так трудно понять?!
Он смотрит на неё долгим взглядом, а она пытается вообразить его себе, одетым во всё белое. Этот мальчик, такой чистый и незапятнанный, наверняка бы ей понравился... Но парень, который перед ней сейчас, — совсем другой человек.
— Очень жаль, — говорит она таким тоном, что сразу становится понятно — ей нисколечки не жаль, — но я, кажется, не поддаюсь перепрограммированию.
Она поворачивается к нему спиной и ждёт несколько секунд, зная, что он стоит и смотрит на неё. Затем она оборачивается обратно — и оказывается, что его в комнате нет. Он ушёл, закрыв за собой дверь так тихо, что она даже не услышала.
27 • Лев
Лев опять сидит на заседании штаба. Он не понимает, почему они упорно зовут его на эти собрания — Кавено никогда не слушает, что он, Лев, говорит. Здесь он чувствует себя чем-то вроде комнатной собачки или любимой игрушки — талисмана. Но на этот раз он заставит их выслушать его!
Собрание толком не успело ещё начаться, а Лев уже говорит — громко, требовательно, чем привлекает всеобщее внимание к себе, а не к председательствующему Кавено.
— Почему мой портрет вернули?! — гремит Лев. — Один раз его уже испортили — зачем его вывесили снова?!
Все голоса стихают, вопрос повисает в ошеломлённой тишине.
— Это я приказал восстановить его и возвратить на место, — говорит Кавено. — Утешение и успокоение, которые он приносит бывшим десятинам, невозможно переоценить.
— Согласна! — вторит одна учительница. — Я считаю, что он ориентирует их на позитив. — Она подчёркивает своё замечание, с готовностью кивая Кавено. — К тому же, он мне просто нравится. Одобряю.
— А мне не нравится, и я не одобряю! — заявляет Лев, впервые за всё время открыто выражая своё отвращение. — Сделали из меня какого-то божка! Возвели на пьедестал! Да я никогда не был и никогда не буду этой распрекрасной иконой, какой вы меня изображаете!
В комнате снова воцаряется тишина: все ждут, что скажет Кавено. Тот не торопится, раздумывает над ответом и наконец произносит:
— У каждого из нас здесь свои обязанности. Твои кристально ясны и предельно просты: служить примером для остальных. Ты разве не заметил, что ребята начали отращивать волосы? Первое время я думал, что они будут возмущаться, но дети начали подражать тебе, моделировать себя по твоему образцу. И это как раз то, в чём они в сложившихся тяжёлых обстоятельствах так нуждаются.
— Тоже мне нашли модель! — кричит Лев. Сам того не замечая, он вскакивает на ноги. — Я был хлопателем! Террористом! Я принял в своей жизни столько ужасных, неправильных решений!
Но Кавено не теряет спокойствия.
— Нас заботят прежде всего твои правильные решения, Лев. А теперь сядь и не мешай проведению собрания.
Лев окидывает взглядом членов штаба, но ни в ком не находит поддержки. По-видимому, его вспышку они относят к числу тех самых неправильных решений, которые лучше предать забвению. Мальчика душит гнев сродни тому, что однажды сделал его хлопателем, но он проглатывает свою ярость, садится и больше не открывает рта до самого конца совещания.
И только когда все расходятся, Кавено берёт его за руку, но не затем чтобы пожать. Он переворачивает её ладонью кверху и внимательно изучает его пальцы, а если точнее — заглядывает под ногти.
— Почисть-ка их получше, Лев, — советует он. — Аэрозольную краску, по-моему, надо убирать скипидаром.
28 • Риса
Риса не празднует пасху. Она даже не может сказать, на какой день она приходится — настолько девушка потеряла всякое представление о течении времени. Если уж на то пошло, то она не знает даже, где находится. Сначала она сидела в изоляторе Инспекции по делам несовершеннолетних в Тусоне, потом её перевезли на бронированном автомобиле без окон в другой изолятор примерно в двух часах от прежнего — скорее всего, в Финикс. Здесь её только и знают, что допрашивают.
— Сколько человек живёт на Кладбище?
— Видимо-невидимо.
— Кто посылает вам довольствие?
— Джордж Вашингтон. Или это Авраам Линкольн? Не помню.
— Как часто прибывают новые пополнения?
— Примерно так же часто, как вы колотите вашу жену.
Следователей выводит из себя её нежелание сотрудничать, но ей это безразлично — она не собирается рассказывать им ничего существенного. К тому же Риса понимает, что они задают ей вопросы, ответы на которые и так знают. Скорее, эти допросы призваны выяснить, говорит она правду или лжёт. А ни то, ни другое. Она попросту издевается над ними, превращая каждый допрос в фарс.
— Если вы начнёте сотрудничать, то тем самым значительно облегчите ваше положение, — увещевают её.
— С чего вы взяли, что я стремлюсь его облегчить? Жизнь у меня всегда была нелёгкая. Так что уж буду придерживаться того, что мне знакомо.
Они не кормят её досыта, но и голодать не дают. Ей говорят, что захватили Элвиса Роберта Малларда и он — в обмен на соответствующие поблажки со стороны властей, само собой, — уже выдал им всю необходимую информацию; но она-то знает, что они врут, потому что окажись он в их руках — и они бы узнали, что никакой он не Маллард, а Коннор.
Так проходят две недели. В один прекрасный день в камеру входит юнокоп. Он нацеливает на неё пистолет и без церемоний транкирует, причём стреляет не в ногу, где болело бы меньше всего, а прямо в грудь. Риса испытывает жгучую боль до тех пор, пока не проваливается в забытьё.
Она приходит в себя в другой камере — может, чуть поновее и побольше, но это всё равно тюрьма. Неизвестно ни куда её переместили на этот раз, ни зачем. Эта новая камера совсем не приспособлена для инвалидов, а тюремщики не оказывают Рисе никакой помощи. Да она бы её и не приняла; но создаётся впечатление, будто они нарочно заставляют её прикладывать титанические усилия, чтобы, например, перекатить кресло через порожек туалета или чтобы забраться на койку, которая ненормально высока. Каждый раз, когда ей нужно лечь, это испытание отнимает у неё последние силы.
В таких мучениях проходит неделя. Еду ей приносит молчаливый охранник в униформе наёмного полицейского. Риса делает вывод, что больше она не в руках Инспекции по делам несовершеннолетних, но кто её новые тюремщики, остаётся загадкой. Допросов с ней больше не проводят, и это беспокоит её — так же, как Коннора всегда беспокоит то, что власти смотрят сквозь пальцы на существование Кладбища. Неужели коммуна свободно живущих расплётов настолько никому не интересна, что копы даже не заморачиваются тем, чтобы применить к Рисе пытку ради получения информации? Неужели обитатели Кладбища заблуждаются, думая, что их существование имеет какое-либо значение?
Всё это время Риса гонит от себя мысли о Конноре, потому что думать о нём нестерпимо больно. Как он, наверно, был поражён, узнав о том, что она сдалась властям! Поражён и ошеломлён. Ну и пусть. Ничего, переживёт. Она ведь сделала это в той же степени ради него, что и ради раненого мальчика — ведь, как ни больно это осознавать, Риса стала для Коннора обузой. Если он собирается и дальше вести за собой ребят по примеру Адмирала, то он не может тратить своё время и силы на массаж её ног и морочить себе голову перепадами её настроения. Может, он и любит её, но в настоящий момент в его жизни для Рисы места нет.
Риса не знает, чего ей ожидать от будущего. Понимает лишь, что ей надо сосредоточиться на этом самом будущем, и забыть о Конноре, как бы тягостно это ни было.
Через несколько дней к Рисе приходят с неожиданным визитом. В камеру вступает хорошо одетая женщина, которую окутывает аура власти.
— Доброе утро, Риса. Приятно наконец познакомиться с девушкой, из-за которой разгорелся такой сыр-бор.
Риса немедленно решает, что всякий, использующий в отношении неё выражение «такой сыр-бор», не может быть её другом.
Посетительница опускается на единственный в камере стул. Этим стулом Риса никогда не пользуется — он не приспособлен для инвалидов. Скорее даже наоборот — он специально сконструирован так, чтобы Риса не могла им воспользоваться —как, впрочем, и всё остальное в этой камере.