Лесса КауриРазочарованная
– Люди разучились верить в чудеса, – говорил, попыхивая трубочкой, мастер‑стеклодув, сидевший в уютном трактире в окружении других мастеров. – Вот раньше, возьми любое зеркало – все чудесные! А нынче дочка гадала, словно стекло мутное, ничего не кажет. Так и осталась без суженого. И это в такую‑то ночь!
Хельг – молодой художник, тихонько сидел в углу, наслаждаясь элем и неспешными вечерними разговорами завсегдатаев. Он не так давно приехал сюда, чтобы рисовать величественные горы под лоскутным одеялом снегов и вечнозеленых лесов. Приехал и всей душой влюбился в этот маленький городок, заснувший патриархальным сном на склоне – чистый, заснеженный, с яркими пятнами красных и зелёных черепичных крыш, и старинным готическим собором, на башнях и стенах которого застыли фантасмагорические изваяния.
Собор был гораздо древнее городка. Его отличали длинные, словно нарисованные линии остроконечных, тянущихся к небу крыш, мощные контрфорсы, толстые, поросшие мхом стены, неизвестно зачем выстроенные в этом безопасном месте. С самой высокой точки склона собор нависал над городом, словно бессердечный страж, внося единственную мрачную ноту в величественный снежно‑белый хор. Горожане давно мечтали разрушить его. Но несомненная древность постройки вызвала к жизни некую бумагу за крючковатой подписью, которая лишила жителей надежды когда‑нибудь совершить это.
Хельг не спешил уходить из трактира. Снаружи выла метель, предвещая на завтра ясную погоду, высокое чистое небо и красоту, от которой дух захватывало. Но несмотря на то, что он собирался встречать рассвет, уходить отсюда ему не хотелось. Дитя мегаполиса – суетливого чистилища помыслов человеческих, он впервые позволял себе ничегонеделанье среди неспешных бесед седобородых крепких стариков, словно сошедших со страниц сказок. Зайдя однажды, Хельг с тех пор проводил здесь все вечера, слушал истории о чудовищах и превращениях, о былом мире, его обычаях и странностях.
Не раз потом, приходя в свою каморку на третьем этаже старого дома, принадлежащего, кстати, мастеру‑стеклодуву, он воспроизводил на листах услышанное. Из хитросплетений карандашных линий или ярких мазков кисти появлялись то вековые дубы, приподнимающие морщинистые веки навстречу рассвету, то лисы, оборачивающиеся огненно‑рыжими девицами, водящими хоровод в свете полночной луны, то духи Безмолвия – три белых оленя‑одногодка с золотыми рогами.
Как и всегда, Хельг одним из последних ушёл из трактира. Выходя, покосился на низкие тучи. Заметив движение над крышами, задрал голову, но, нет, ничего там не было кроме ухмыляющихся снежных бесенят, пущенных ветром завывать в трубу.
Он нагнал Кеша‑стеклодува, и дальше они пошли вместе, кутаясь в подбитые мехом плащи и пряча лица от колкого снега.
А чёрная тень, которую не увидел молодой художник, следила за ними из‑за печной трубы злыми жёлтыми глазами и расправляла озябшие крылья, чтобы взмыть в ночное небо.
Она покидала соборную башню раз в год, на Рождество, чтобы заглянуть в окна, расслышать человечий смех и заскрипеть клыками в бессильной злобе перед людским неверием. «Ваша власть пропорциональна человеческой вере, – однажды сказал Хозяин, грея ладони в адском огне. – Вы – дети мои – живы, пока вас боятся!»
Со времени её рождения мир не стал лучше, но изменился. И перемена заставила её сложить крылья, убрать когти и застыть одним из гранитных изваяний башни. Люди перестали верить. Люди перестали бояться. Они, как и прежде, возносили перед сном молитвы о спасении своей души, но верили ли они в душу? И, что самое главное, надеялись ли на спасение? КНИГА превратилась в настольный сборник пророчеств и компиляций, другие, как белые, так и чёрные – в ценные экспонаты частных коллекций. К Богу людей гнала необходимость, а не надежда, к Сатане – любопытство. Пфф!
Ух, как она ненавидела людишек – беззащитных, но самодовольных, пустых, но самодостаточных, растерявших и Силу, и Веру, не стремившихся приобрести ничего, кроме Богатства или Славы!
Она догадывалась, куда направляются эти двое, одного из которых – молодого, видела впервые. Пока люди, в бушующей метели и по колено в снегу, добрались до дома, она уже побывала там и разглядела сквозь замёрзшее окно скромную комнату на третьем этаже, заставленную пустыми рамами, холстами и акварелями. Один из рисунков привлек внимание, и неожиданно для себя она решила не засыпать сегодня до следующего Рождества, а явиться сюда завтра, чтобы хорошенько всё рассмотреть.
Она дождалась, пока юноша войдёт в комнату, встряхивая у порога шапку и рукавицы, разглядела его светлое, доброе лицо и чуткие пальцы, и, усмехнувшись, унеслась в ветреный поток, поднявший её на угол башни. Пустующее место занесло снегом. Она по‑птичьи расчистила лапами место и уселась, завернувшись в крылья. Безжизненные глаза уставились вниз – горгулья уснула. Но на этот раз уснула до утра.
Горное величественное солнце только коснулось вершин тёплыми пальцами, как тьма сползла с них и залегла прозрачной вуалью в ущельях.
Поднимаясь по промёрзшему склону, Хельг чувствовал себя Адамом до создания Евы: чистым, свободным, одиноким. Никто не был нужен ему, не смели шевельнуться в сознании суетливые мысли. Было просто и хорошо, как Богу, в последний день творения оглядывающему плоды трудов своих.
Художник вышел на поляну и с одного взгляда понял, что до вечера никуда отсюда не уйдёт. Рюкзак, термос и рукавицы полетели в стороны. Он швырнул планшет для рисунков в снег, рухнул на спину, раскинул руки крестом в его толстой перине, и безмятежно смеясь, взглянул в задумчивые голубые глаза. Глаза неба. Глаза Бога…
С наступлением тьмы горгулья проснулась. Взгляд её скользнул по крышам города, тёмным пространствам лесистых склонов, вершинам гор, которые белели, словно айсберги, среди просторов небесного океана.
Она сорвалась с башни и бесшумно понеслась к дому мастера‑стеклодува. Над крышей сложила крылья и, поморщившись, нырнула прямо в печную трубу, из которой шёл дым.
Тварь вывалилась в гостиной, чуть было не обжегши хвост, метнулась в тёмный угол, брезгливо отряхиваясь. Запах дыма не принадлежал к числу её любимых запахов. По крайней мере запах ЭТОГО дыма.
Здесь было тихо, но внизу, в магазинчике, в котором Кеш продавал свои творения, звенели голоса – его самого, дочери и покупателя.
Горгулья проковыляла в коридор. Она уже и забыла, что это такое – ходить, летать ей было гораздо удобнее.
Художника не было. Она заглянула в замочную скважину и толкнула дверь чешуйчатым плечом.
Весь последующий час она, сидя на полу, разглядывала его рисунки. Это не были рисунки Мастеров, виденные ею в прежние времена. Но её желтые глаза замечали в них нечто, чего она давно уже не встречала. Его рука – лёгкая и точная – рисовала призрачный лунный свет так, что он казался духом, а не явлением природы. Она узнавала жизнь – в его деревьях, теснившихся на краю нарисованного обрыва, в его горах, попирающих смиренную землю… В его пейзажах не было самолюбования, не было личности, но была дикая душа минувшего мира. И – что ей нравилось более всего – он не рисовал людей! Не было надоедливых человечков: лишь горы, деревья, животные, духи, небеса…
Чутко прислушиваясь к звукам, доносившимся снизу, она копалась в куче листов, небрежно разбросанных хозяином по всей комнате, пока не вытащила один – карандашный набросок собора. Точность линий, выраженная резкость теней и света, в которой узоры, высеченные в камне, сочетались с фантасмагоричностью фигур, восседавших на капителях, были переданы Хельгом со всей выпуклостью и живостью, на которые он был способен. Горгулья глядела на своих сестёр, и её безобразное лицо растягивалось в подобии улыбки. Он почувствовал в скульптурах не холодные каменные изваяния, а живых созданий тьмы: безжалостных, алчущих крови, лишь уснувших под сенью веков. Уснувших, а не обращенных в камень! Он рисовал то, во что верил. И от этого она оживала!
Но где художник? Где он, чтобы она снова могла заглянуть в это милое лицо, в эту слабую человеческую сущность, наделённую столь сильным наитием? Она поднялась и раскрыла окно. Ветер, ворвавшийся в комнату, разметал листки. Она раздражённо махнула хвостом и всё‑таки вернулась, чтобы привалить приглянувшийся эскиз тяжёлой стеклянной чернильницей. Потом взобралась на подоконник и взмыла в ставшее совсем тёмным небо. В трактире Хельга не оказалось – она не увидела его на привычном месте, украдкой заглянув в окно. И тогда, чутко поводя ноздрями и легко взмахивая кожистыми крыльями, полетела вверх по склону. Туда, где слабо искрилась человеческая душа в тёмном лесу. В месте, где ей вовсе не полагалось быть в такое время.
Хельг откинулся на спину, тяжело дыша. Отчаяние вновь охватило его! В который раз он проклинал себя за то, что задержался, рисуя закат, не торопился, занося на бумагу неправдоподобные оттенки светотени. Когда солнце скрылось, внезапные густые сумерки упали на землю. Он быстро убрал кисти и краски в рюкзак, подхватил планшет и поспешил вниз, стараясь ступать по своим же следам. Но где‑то шагнул в сторону, заблудился и, в довершении всего, клацанье стальных челюстей, вызвавшее резкую боль в левой лодыжке, подсказало ему, что он попал в один из волчьих капканов. Он откопал его и попытался отжать пружину, но дьявольское изобретение не желало выпускать добычу. А между тем темнело и холодало. И если здесь были волчьи капканы, то должны были быть и волки.
И действительно, скоро чёрная тень мелькнула между деревьями и глянула на него холодными глазами. Он схватил рюкзак и, ругаясь, швырнул в её сторону. Но тень продолжала приближаться, и ужасные сияющие очи надвигались с неумолимостью смерти. Хельг попытался вырваться, птицей забился, забыв о капкане. Такая резкая боль пронзила его, что он потерял сознание. И вовремя! Ибо это была она – большая, чёрная, волокущая длинный хвост по глубокому снегу… Бережно обхватила его длинными пальцам