и со смертоносными когтями – одного движения такого когтя было достаточно, чтобы капкан раскрылся. Прижав художника к себе, словно ребёнка, которого у неё никогда не было и быть не могло, она взлетела в воздух крылатым воплощением ужаса…
Через несколько дней молодой художник очнулся в своей каморке. Голубоглазая Лея – дочь мастера‑стеклодува, ухаживала за ним так заботливо и умело, что он быстро набирался сил. С изумлением он узнал от неё, что дополз до одного из крайних домов, несмотря на раненую ногу и потерю крови. Людям, нашедшим его, едва удалось разжать окоченевшие пальцы, которыми он сжимал лямку рюкзака, планшет валялся рядом. Он, однако, совсем не помнил, как выбрался из капкана и дополз до города. А страшное видение и вовсе старался забыть, списав его на тогда уже начинающуюся лихорадку. Но дни проходили за днями, и когда Лея на ночь спускалась к себе, чёрная фигура вновь выглядывала из сумеречной чащи подсознания, опаляя художника безжалостным пламенем взгляда. Это становилось навязчивой идеей. Идеей, приходящей в ночи, так как день был занят болтовней с хорошенькой дочкой мастера‑стеклодува, пожиманием рук украдкой и лёгкими, ни к чему не обязывающими, поцелуями.
Всё больше привязываясь к девушке, Хельг решился, наконец, нарисовать её. Он достал пластинку из слоновой кости, смешал самые нежные краски и, полулежа в постели, рисовал с натуры, пока она, смеясь и слегка смущаясь, рассказывала что‑то, сидя у окна. Юноша был полон вдохновения и той радости, что посещает творцов, когда задуманное удаётся.
С наступлением вечера радость испарилась. Лея, коснувшись губами его щеки, сбежала вниз. А Хельг, оставшись один, долго глядел на её незаконченный портрет пустыми глазами и видел иное – ночную тень на белом снегу, яростные глаза, вмещающие весь мир.
К полуночи воображение его совсем разыгралось. Не в силах больше бороться, он достал плотный лист бумаги и мягкий карандаш и, подумав немного, принялся быстро набрасывать то, что услужливо подсказывало воображение. То ли припомненные рассказы мастеров о нечисти, бродившей по лесам во время о́но, то ли буйная фантазия превращали постепенно волка, которого он начал рисовать, в нечто совершенно чуждое этому миру. Он укоротил длинную оскаленную морду, превратив в подобие человеческого лица, распрямил спину, украсив гребнем костистых отростков и продлив чешуйчатым хвостом. Карандаш летал по бумаге, воспроизводя всё новые и новые черты. Он тщательно прорисовал крылья – широкие и перепончатые. С исступлением нанес на бумагу фаланги длинных пальцев и страшные сверкающие когти. И капли крови на зубах и, наконец, глаза…
Он так измучился, что сразу же забылся сном, едва карандаш нанёс последний штрих. С листка, выпавшего из его руки, в потолок ненавидящими глазами смотрела она – горгулья, демон ночи. А её живое воплощенье заглядывало в этот самый момент в окно. Яростные глаза под кожистыми веками туманились странной, не свойственной им задумчивостью, когда она смотрела на хрупкое тело, раскинувшееся на кровати, на печальное во сне лицо, на тонкую руку с синеющими венами, по которым бежала тёплая человеческая кровь.
На следующий день Хельг завершил портрет Леи. Он завершил его по памяти – девушка весь день была занята в лавке отца. И теперь, глядя на эти розовеющие щёки, улыбающиеся губы и смеющиеся глаза, сам удивлялся его похожести. Порой ему казалось, что ещё чуть‑чуть, и портрет заговорит с ним тихим и нежным голосом возлюбленной.
Благодаря этому, он не скучал как обычно без неё целый день и, не заметив наступления вечера, очень удивился, когда она принесла ему ужин.
Хельг не сразу показал ей портрет. Несколькими намеками разжёг её любопытство до такой степени, что она позволила ему целовать себя дольше обычного в обмен на рисунок. И когда она, наконец, увидела себя, то засмеялась, захлопала в ладоши, крича «Ах, какая же я хорошенькая!» и с восторгом бросилась ему на шею. Но вот она капризно нахмурилась и сказала, что всё‑таки в портрете чего‑то не хватает. Он, нервничая, тщательно осматривал портрет, в то время как она, отойдя к окну и оправляя растрепавшиеся волосы, украдкой следила за ним и посмеивалась. Хельг, мрачнея всё больше, сказал, что не видит недостатков. И тогда, звонко рассмеявшись, она объяснила, что имела в виду всего лишь подпись, которой каждый художник метит своё творение для истории. Он шутливо погрозил ей пальцем и, подумав немного, подписал несколько слов в нижнем углу портрета и затейливо расписался. Прочитав надпись, она охнула, закрыла лицо руками, и едва слышно прошептав: «Да!», выбежала из комнаты.
Хельг встал с кровати и надел свой лучший костюм – тот, в котором приехал из города несколько недель назад. Решив не терять времени, но не без труда – нога ещё побаливала – спустился в мастерскую Кеша. Между ним и почтенным мастером произошёл долгий разговор, наполненный всякими приличествующими делу оборотами, завершившийся полым и обоюдным согласием. Кеш на радостях выдул вместо пивной кружки цветок и, довольно напевая что‑то, принялся украшать его затейливыми лепестками. А молодой художник отправился к себе и сел за письмо родителям. Он почтительно испрашивал их благословения, восхищённо расписывал свою невесту и отзывался о мастере Кеше, как о человеке уважаемом и дельном.
Быстро темнело. Хельг зажёг свечи, запечатал письмо, подойдя к окну, загляделся на тихий вечер. Луна торжественно плыла в шлейфе зеленоватых облаков, звёзды робко приседали в реверансах, а неподвижные горные стражи задирали нос с неприступным видом часовых, охраняющих опочивальню королевы.
В такую ясную лунную погоду городок приобретал особенно уютный вид – яркой картинки с рождественской открытки. И когда она проснулась, первым, что разглядела, был дом мастера‑стеклодува и лицо молодого художника в одном из окон. Урча и позевывая, она протёрла глаза и внезапно застыла на своём насесте. Лицо художника выглядело подозрительно счастливым… Это глупое выражение только подчеркивало его человеческую сущность!
Горгулья отряхнулась и нырнула вниз. Бесшумной тенью пересекла город и приникла к стене близь окна. Навострив уши, расслышала стук в дверь и торопливые шаги Хельга. Едва он отошёл, как она, уцепившись за подоконник, осторожно заглянула внутрь.
Противная девчонка прижимала к губам руку художника! Руку, откинувшую засовы с ворот в этот мир. Горгулья заскрежетала зубами.
Юноша, смеясь, обхватил Лею и закружил по комнате.
Не в силах наблюдать идиллию, горгулья отвела глаза и заметила что‑то необычно красивое на столике у кровати. Разглядев портрет девушки, она злобно сощурилась. Мастерство молодого художника, оживляющее природу и зыбкий мир духов, и призрачных привидений, и хрустальные грёзы, и созданий света, и созданий тьмы, с особой силой проявилось в изображении человеческого лица. Лица не глупого и не самодовольного, не высокомерного и не жадного, какими она привыкла считать людей, а чистого, доброго и, что самое ужасное, существовавшего в реальности!
Задыхаясь от счастливого смеха, Лея присела на кровать. Носок туфельки придавил какой‑то листок бумаги. Она наклонилась и подобрала его прежде, чем Хельг успел отнять. Личико её, раскрасневшееся и прехорошенькое, скривилось гримасой омерзения. Фу! Что это такое? Что за чудовищ рисует милый друг?
Видя, что рисунок не на шутку встревожил девушку, художник выхватил листок и, безразлично пробормотав: «Так, детские сказки!», порвал и выбросил на улицу.
Горгулья едва успела разжать пальцы и упасть в снег, как створки распахнулись и подхваченные ветром половинки бумажного листа понеслись прочь. Люто взглянув на окно, она взмыла в воздух, поймала порхающие обрывки и, не глядя на них, устремилась к соборной башне.
Плюхнувшись на место, она посмотрела на дом мастера‑стеклодува и оскалила зубы. И лишь потом с некоторым даже волнением, неуклюже соединила половинки и принялась их разглядывать.
Весёлые огни домов давно погасли. Большие городские часы мрачно пробили полночь. А она всё смотрела на рисунок и впервые видела себя со стороны. Она видела смертоносность и быстроту крыльев, мощь гибкого тела, оскал неумолимых клыков и власть, почти равную власти Дьявола… Но, увы, другой образ затмевал мощь и превращал властительницу ночи в сон: нежное женское лицо, слабая мягкая плоть, смертное тело… Ради этого он, выделенный из людского потока даром наделять фантазии существованием, отрекся от того, во что верил! Отрёкся равнодушно, словно это ему ничего не стоило!
Она догадывалась, что люди лицемерны – ещё тогда, когда они кидали камнями в Идущего на Голгофу. Но не подозревала, что это даётся им так просто. Что переступить через себя для них ничего не значит, и можно жить дальше и плодить себе подобных!
Тяжёлые веки прикрыли свет её глаз. Стальные когти полоснули бумагу, и белые лепестки, подхваченные ветром, осыпались на уснувший город.
В открывшихся глазах не было ничего, кроме жёлтой ярости. Сила достаточная, чтобы взорвать этот тёплый раскинувшийся внизу мирок, бугрила мышцы. Она повела головой: её сестры спали – заснеженные каменные изваяния. Но ничего! У неё будет время и будут силы, чтобы вернуть их к жизни.
Теперь она знала, что должна делать. Было ошибкой считать, будто люди перестали верить. Нет! Им некого стало бояться. И страх ушел, а вместе с ним и вера.
Выпрямившись во весь рост, горгулья развела крылья и посмотрела вниз, на город, раскинувшийся у чешуйчатых лап. Она уже решила, с кого начнет… И крылья вечной ночью поглотили землю.