– Скажи им, как в песне у Гольдмана: «Она обзавелась ребенком сама»[21].
– В мое время детей зачинали с отцом, и это было гораздо проще.
Жасмин прекрасно знала свою мать и понимала: несмотря на эту ремарку, уже через десять минут после звонка все родственники, весь дом и бо́льшая часть квартала будут знать о ее беременности; точно так же, как мать сообщала всякому встречному о каждом ее продвижении в карьере, привлеченных инвестициях и найме новых сотрудников в стартап. Жасмин основала компанию несколькими годами ранее, вопреки надеждам родителей, которые представляли ее учителем математики. Семидесятишестилетняя соседка Бенсалахов, мадам Голюпо, так расписывала достоинства мобильного приложения Жасмин, что ее впору было нанимать на работу в Силиконовую долину.
– Мама, это будет мальчик. Ну все, мне надо ехать.
– Ох, мальчишечка, внучок, хорошо, очень хорошо.
Голос матери дрожал от нахлынувших эмоций, будто с этим уточнением новость стала достовернее.
– Ах да, ты торопишься, тебе надо ехать, – сказала она, пытаясь скрыть волнение. – Поезжай, я очень горжусь тобой, жду не дождусь увидеть внука, я подумаю над его именем, ведь тебе некогда.
– Хорошо, подумай. Целую, мама! – нежно сказала Жасмин и положила трубку.
Она посидела немного в тишине, потом включила зажигание. Нужно было съездить к Анжелике, прямо сейчас, потому что сегодня утром от нее пришло кое-какое сообщение, и, прежде, чем планировать будущее, следовало разобраться с прошлым.
Выезжая с парковки, Жасмин вспомнила события двадцатилетней давности, случившиеся через несколько дней после исчезновения Сары. Когда Анжелику во второй раз вызвали в комиссариат полиции, девочки сообразили, что куртку Сары оставлять у подруги нельзя, и сунули ее в стиральную машинку в надежде избавиться от следов ДНК, но пятна крови накрепко въелись в ткань. Жасмин сказала матери, что плохо себя чувствует и поедет с ней на машине от Леруа. Она сложила куртку в полиэтиленовый пакет и намеревалась повесить ее в шкаф Сары, что было проще простого. Но в дверях Жасмин столкнулась с Эриком, который отправлялся играть в футбол с друзьями. Он как ни в чем не бывало улыбнулся ей и сказал:
– Ты поменяла прическу? А тебе идет.
Потом он бросил свою спортивную сумку под вешалку в прихожей и пошел на кухню выпить воды, напевая: «Будто я не существовал, прошла мимо меня она, как царица Савская. „Аиша, все это тебе“, – я сказал…»[22]. И тут Жасмин подумала о всей той душевной боли, что не излечить никогда, о насилии, что останется навсегда безнаказанным. Она почувствовала, как внутри нее поднимается ярость, словно волны, которые вот-вот разобьются о гранитные скалы. Ею овладел гнев, она расстегнула молнию на сумке Эрика и спрятала куртку, испачканную в крови, под его спортивным костюмом, который из недели в неделю стирала и утюжила ее мать.
Сара
На кладбище я пришла лишь через несколько дней после того сообщения Анжелики. Во-первых, не сразу догадалась, что она будет ждать меня именно там. Во-вторых, не хотела, чтобы в школе видели, как мы с ней разговариваем. И в-третьих, когда эйфория первых мгновений прошла, мне стал казаться подозрительным этот белый флаг, выброшенный без причины. После нашей жестокой ссоры в школьном дворе я все еще не доверяла ей и отчасти побаивалась ловушки, которую могли устроить Моргана, Жасмин и Анжелика, используя наш с Анжеликой старый секретный код, чтобы втроем избить или унизить меня. Мне было бы очень горько, если бы нынешняя вражда впервые запятнала нашу детскую дружбу. Раньше мы никогда не тревожили прошлое. Никогда не касались прежних клятв и признаний. Было негласное правило: на войне все средства хороши, но эти воспоминания неприкасаемы. Мы обе хотели защитить годы нашей дружбы, единственный по-настоящему счастливый период в жизни каждой из нас.
Однако вытерпела я лишь несколько дней, а потом, когда подошло привычное для бассейна время, отправилась туда, проплыла один раз туда-обратно, чтобы пропитаться запахом хлорки, намочить полотенце и купальник, не то Ирис станет задавать вопросы, чем я занималась вечером, затем я села на велосипед и поехала к скале, где находилось кладбище.
Анжелика была там, сидела на надгробном камне, вся в черном, словно в трауре по себе прежней, который носила уже несколько лет, и мы, Леруа, были тому виной. Увидев ее одну, я почувствовала облегчение. Несколько секунд мы в нерешительности смотрели друг на друга. Ни пирсинг в носу, ни это черное облачение не могли скрыть красоту Анжелики. На мне тогда была белая замшевая куртка – предмет зависти всех девчонок в классе. Выбор Ирис, обычно все ее подарки вызывали у меня отвращение, но эта куртка была действительно красивой.
– Привет, – произнесла Анжелика.
– Привет, – ответила я, готовясь к обороне. – Что ты хотела?
Анжелика ответила не сразу. Она снова уселась на ближайшем надгробии, достала сигарету и зажигалку, которой ей пришлось чиркнуть несколько раз, чтобы прикурить: в тот октябрьский вечер дул сильный ветер.
– Я хотела помириться, для этого и приходила к тебе. Слишком уж затянулась наша ссора.
Я не ответила, и она стала смотреть на меня в упор, выпуская дым с несколько усталым видом, словно пытаясь разгадать непостижимую тайну.
– Помнишь, что мы обещали друг другу? – продолжила она. – Пусть даже мы не будем разговаривать много лет, но если одна позвонит другой в дверь, мы продолжим общаться так, будто расстались только вчера. Так вот, я предлагаю возобновить наш разговор с момента, который предшествовал дню рождения Эрика, и забыть все, что случилось потом.
Я не знала, что сказать в ответ. Не потому, что не хотела, это предложение было величайшим подарком из когда-либо мне преподнесенных, но все выглядело слишком хорошо, чтобы быть правдой. Хотя в глубине души у меня не было сомнений. Пусть Анжелика и сожгла когда-то в кухонной мойке изображения святых, но она с детства обладала уникальным даром: умела искренне прощать.
Мы долго смотрели друг на друга. Потом я медленно вынула руки из карманов, села рядом, но на небольшом отдалении, и попросила:
– Дай затянуться?
– Я думала, ты не куришь.
– А я и не курю.
Она протянула мне свою сигарету. После первой же затяжки я закашлялась. Я никогда не курила – боялась, что это плохо скажется на моем плавании.
Между нами повисло молчание. Но не то неловкое, которое хочется заполнить, а совершенно естественное для людей близких, которым нет нужды все время поддерживать разговор. Я обхватила колени руками, закрыла глаза и на одном дыхании сказала:
– Мне очень жаль.
Она кивнула, глядя в морскую даль. День клонился к концу, на кладбище надвигались тени, погружая во тьму укромные уголки за склепами. Излишне было объяснять, о чем именно я сожалею. О том, что не поверила ей, не защитила, разорвала нашу дружбу, наказав за то, что она не стала молчать.
– Что сказать в свое оправдание… Бенжамен сомневался, когда его брат все отрицал. А я поверила. Тогда я не думала, что Эрик способен… ну, ты понимаешь.
– А теперь?
– Теперь я уверена, что все было правдой.
У меня вырвался невольный вздох, едва заметный вздох отчаяния. Я машинально оглядела могилы вокруг, будто Эрик мог прятаться здесь и наблюдать за нами. О его ночных визитах в мою комнату я никогда никому не рассказывала. И сама старалась о них не думать. Все это как бы меня не касалось, имело отношение лишь к моему телу, да и то в те моменты, когда его будто покидала жизнь. Признаться в этом – все равно что броситься в пропасть. Но если кто и мог такое понять, то только она.
Я произнесла эти слова очень тихо и даже не была уверена, что Анжелика расслышала меня. Но все же почувствовала, как с этим «теперь я уверена» и всем, что в нем заключалось, мой груз лег на ее плечи, увидела, как сжались ее челюсти.
– Прости, – сдавленно сказала она, – мне так жаль!
Извиняться ей было не за что, но она придвинулась ко мне и обняла, как тогда, в день похорон моей матери. Та маленькая девочка, одолжившая мне плеер с песней Аксель Ред, желая облегчить мое горе, – по-прежнему именно тот человек, на которого я могу положиться. И вот уже много лет никто не обнимал меня с такой любовью. Она плакала. Я же сидела неподвижно, словно окаменев, эмоций во мне было не больше, чем в окружавших нас надгробиях.
– Ты должна молчать, она меня убьет, если узнает, что я кому-то рассказала.
Анжелика ослабила свои объятья, и я протянула ей пачку бумажных носовых платков.
– Она – это кто? – спросила Анжелика, высмаркиваясь.
– Ирис. Помнишь, как перед осенними каникулами я потеряла сознание, когда мы играли в школе в гандбол, и учитель отвел меня к медсестре?
– Помню…
– Я была беременна.
Ошеломленная Анжелика тут же посмотрела на мой живот.
– Я сделала аборт. Ирис возила меня для этого в Лилль, чтобы никто не узнал. Как ты понимаешь, с положением моего отца и всеми его дурацкими речами о нравственной строгости, упадке семейных ценностей и так далее никак нельзя иметь дочь, которая в пятнадцать лет забеременела и тайно сделала аборт, это пятно на репутации.
– А отцом ребенка был…
– Да, Эрик.
Анжелика молчала. И я тихим голосом, не глядя на нее, начала рассказывать:
– Впервые это произошло в восьмом классе. Однажды, когда он приехал со своих подготовительных курсов на выходные, я проснулась среди ночи, а он – здесь, в моей комнате… – тут я запнулась, и Анжелика, обняв меня за плечи, проговорила:
– Если тебе слишком тяжело, то необязательно…
– Нет… Я… Меня будто парализовало, я не сказала ничего, позволила сделать это, не могла пошевелиться… Мне кажется, он не понял, подумал, что я хочу, я сама виновата, я…
– Ты не виновата. Все он прекрасно понял, – сказала как отрезала Анжелика, – ему было по фигу.