– Да ты же маньяк порядка, всегда все раскладываешь по местам, и ты теряла паспорт?
– Это было очень давно, до сих пор не понимаю, как это вышло, я же никогда ничего не теряю.
Лилу села в кресло и побледнела.
– Когда это произошло?
– Да не знаю я, еще в студенчестве. А! Вот он!
Торжествующе взмахнув паспортом, Фанни сложила его в сумочку.
– Ну что, поехали?
Лилу в задумчивости кивнула и покатила свой чемодан к лифту, следуя за Фанни.
– А помнишь, у тебя были проблемы на границе?
– Ты о чем? – рассеянно спросила Фанни, проверяя электронную почту на телефоне.
– О поездке в Нью-Йорк, твоем просроченном паспорте, когда ты испортила нам отпуск.
Продолжая смотреть на экран телефона, Фанни пожала плечами.
– Вовсе он не был просрочен, я же объясняла, произошла какая-то административная ошибка, мне сказали, что я числюсь среди нелегальных иммигрантов.
Фанни вышла из лифта, и, пройдя несколько метров, обнаружила, что Лилу остановилась и что-то лихорадочно печатает в своем смартфоне.
– Ты идешь?
– Я кое-что проверяю. Скажи, в 2001 году ты носила каштановые волосы, подстриженные под каре?
Фанни задумалась.
– Возможно. Эту прическу я долго носила.
– А, вот! Здесь написано, что в качестве туриста можно находиться в Соединенных Штатах не более двенадцати недель. А дальше это будет считаться нелегальной иммиграцией.
– Не понимаю, каким образом я смогла пробыть больше двенадцати недель в стране, куда нога моя не ступала.
– Ты, может быть, туда и не ездила никогда, – сказала, улыбаясь, Лилу, – а твой паспорт ездил.
Фанни несколько секунд неподвижно глядела на Лилу, а потом, прижав руку ко рту, произнесла:
– Ты хочешь сказать…
– Думаю, что Анжелика украла у тебя паспорт и дала его Саре, чтобы она могла выдать себя за совершеннолетнюю. Если ей удалось как-то перебраться из Англии в США и она оставалась там дольше двенадцати недель или нелегально работала под твоим именем, тогда это объяснило бы исчезновение твоего паспорта и то, почему ты считаешься в Штатах нелегальной иммигранткой!
Сара
Это было самое страшное испытание в моей жизни. Я не переставая думала об оскорблениях и издевательствах Ирис, о насилии Эрика, равнодушии отца. Не для того я терпела эти мучения, чтобы одной-одинешеньке погибнуть в ледяной воде. Гнев придавал мне силы плыть дальше. Но я выдохлась километров через десять, по моим оценкам. Выбросы судового горючего каждый раз вызывали у меня приступы рвоты, огромные вздымающиеся волны, похожие на череду барьеров перед бегуном, мешали видимости. Тренировалась я совсем в других условиях. За весь путь пловца ждет три прилива. Самый страшный, когда стартуешь с французского берега, – первый. Я назвала его Ирис. Во время второго приходится столкнуться со стаями медуз. Они поднимаются на поверхность в солнечную погоду (а была именно такая, ведь для заплыва требовалась отличная видимость, и мы специально выбирали ясный день). Поэтому Анжелика и настаивала на гидрокостюме: пересечение пролива в купальнике она считала самоубийством. Надо признаться, когда я через очки увидела медуз и попала в их медленный полупрозрачный танец, я прокляла свою глупую гордость, заставившую меня отказаться от гидрокостюма. «Смотри на это с положительной стороны, – говорила изучившая вопрос Жасмин. – Когда появятся медузы, значит, ты уже проделала половину пути. Избежать их нет никакой возможности, поэтому просто плыви, будто их нет». Я чувствовала прикосновения их щупалец, но продолжала плыть.
Оставалась завершающая треть пути. Моргана предупреждала, что финальные часы могут оказаться самыми тяжелыми – все пловцы упоминали об этом. Вовек не забуду одиночество и муки, которые я испытывала на последних километрах. Помню, как сказала себе, что до берега максимум тридцать минут, а потребовалось четыре часа. Но эта иллюзия спасла меня. Если бы в тот момент, преодолев течения, стаи медуз, подавляя рвоту из-за нефтяных выбросов, извергаемых танкерами и сухогрузами, встречи с которыми не раз грозили мне смертью, если бы в тот момент я знала, что предстоит плыть еще четыре часа, я бы сдалась и утонула. Сил больше не оставалось, свою ярость я израсходовала на волны и течения. Тогда я стала думать о маме, ее ласках, о песнях, которые она вечерами напевала мне тихим голосом, о ее руках, что защищали меня от всего мира. Я не имела права сдаться: она хотела, чтобы я прожила счастливую жизнь. Своим успехом я обязана ей. Без нее я бы не сдюжила. Именно благодаря этой любви я нашла в себе силы доплыть, не гневом единым выигрываются сражения.
До суши я добралась уже затемно и могла бы там же и умереть, если бы мне не помогли парень с девушкой, собиравшиеся полюбоваться закатом на пляже. Они подумали, что я слишком далеко заплыла и чуть не утонула, дали полотенце и предложили что-нибудь съесть, но я не могла ничего проглотить. Мое тело было почти полностью парализовано, язык так распух от соли, что я едва могла говорить, никак не получалось разогнуть скованные от напряжения и холода пальцы, которые походили на когти хищной птицы. Уж не знаю, как мне удалось, с трудом выговаривая слова, убедить их не отвозить меня в больницу. Мысль, что я приплыла из Франции, им не пришла в голову ни на секунду. Я сказала, что у меня украли вещи, – и девушка одолжила мне шорты и кофту.
Наш план был идеален. Девочки продумали абсолютно все. Несколькими неделями ранее они забронировали по телефону и оплатили номер в гостинице в пешей доступности от пляжа. Анжелика отправила туда посылку на имя Фанни Куртен – теперь меня звали именно так. Ей пришла в голову гениальная идея стащить у сестры паспорт – и я официально стала совершеннолетней, что должно было облегчить поиск работы. Я попросила эту пару отвезти меня на машине в гостиницу, где меня якобы ждали родители. Дойти пешком я бы уже не смогла, и пяти минут хода бы не осилила.
– Да ты вся в ожогах от медуз! – в ужасе воскликнула девушка, когда я села в освещенный салон машины.
Я удивленно посмотрела на свои руки и ноги: они были покрыты красными волдырями. А ведь я ничего не почувствовала. Море уберегло меня от боли.
В своей жизни я не так много встречала союзников, но в тот день я поняла, что одним из них всегда было море. И бояться его мне никогда не стоило, ведь оно привечало меня с раннего возраста, баюкало летние деньки моего детства и заботливо перенесло меня к берегам свободы.
Сара
Звук становится все назойливее. Пи-и. Ни малейшего представления о времени я не имею, как и ни о чем другом. Пи-и. Просто догадываюсь: раз эти сигналы меня донимают, значит, они раздаются уже давно. Пи-и. Электрический микроразряд. Пи-и. Реакция. Пи-и. Первая с тех пор, как я умерла.
Раздражает.
Хочу тишины. И знаю, как ее добиться. Достаточно представить, будто Ирис говорит: «Ты никогда ничего не достигнешь. Нам стыдно за тебя. Какая же ты бездарная! Ну что с тобой делать? Выпрямись, ешь поменьше, причешись. Ты никчемная. Толстая. Страшная. Тупая. Ты позор этой семьи. Срамота. Неудачница. Из тебя ничего путного не выйдет».
Медленно снова погружаюсь в себя. Пищание ослабевает. Звуки слышны все реже. Превращаются в бесконечную ноту. Падающая звезда на черном экране в больничной палате перестает подскакивать. Сплошная линия. Энцефалограмма ровная.
Тишина.
Покой.
Эти слова, словно привязанные к ногам гири, вновь потянули меня на дно, где тьма становится светом, где нет больше холода. Вот и песок. Последние пузырьки воздуха вырываются из моих приоткрытых губ.
Вдруг резкий шлепок.
Щеку жжет от оплеухи, вернее, от воспоминания о ней.
И голос, который я узнаю из тысячи, истошный крик из прошлого, разбивающий тишину, пустоту и мрак, точно угодивший в окно булыжник: «Вот дерьмо! Проснись, Леруа! Ты не имеешь права умереть! Запрещаю тебе так поступать со мной!»
Как же давно я не слышала голоса Анжелики! Но я помню ее окрик так явно, будто и не было этих двадцати лет.
Да, я помню, что ты есть, и я не имею права оставить тебя сейчас.
Я помню, что стала первой женщиной, переплывшей Ла-Манш без лодки, без сопровождения, без гидрокостюма, и никто не вправе сомневаться в моих способностях.
Двадцать лет назад я уцелела в том ужасе не для того, чтобы умереть сегодня.
Каждому пловцу известно – и не следует об этом забывать: иногда стоит позволить себе пойти ко дну. Ведь достигнув его, ты можешь оттолкнуться и всплыть на поверхность.
Именно это я и сделала.
Нынешнее время. Мэтт
За время ожидания на этом пластиковом стуле Мэттью постарел лет на двести. Он пытался разузнать хоть какие-нибудь новости, когда мимо него по белому коридору больницы Святого Иуды в Лос-Анджелесе пробегал кто-нибудь из медицинского персонала. Ему никто ничего не говорил. Он пересматривал сообщение на экране телефона жены, ставшее причиной аварии, но не понимал слов.
Мэттью не говорил по-французски и вот уже два часа и тридцать четыре минуты колебался, не прогнать ли текст сообщения через Google-переводчик. За восемь лет совместной жизни он ни разу не предал доверие Сары. Не прочел ни единого СМС в ее мобильнике, не подслушал ни одного телефонного разговора. Вскоре после их знакомства он спросил Сару, откуда у нее такой акцент, и она ответила: «Моя жизнь началась в семнадцать лет, и я не хочу говорить о том, что было раньше. Нет у меня ни семьи, ни детства, ни прошлого. Тебе придется это принять, если хочешь жить со мной». В начале их отношений, когда она с криком просыпалась среди ночи, он просто обнимал ее; когда понял, что приступы тревоги хронические, нашел ей психолога; когда она словно отрешалась от всего, уставившись на волны Тихого океана, оставлял наедине с ее мыслями; когда сказала, что не хочет выезжать за пределы Америки, отменил отпуск в Мексике; и когда однажды, захмелев на вечеринке, она стала напевать на французском никому не известную песню, он не позволил себе ни малейшего вопроса. У него самого не было никаких тайн от жены, но он принял ее секреты, принял ее такой, какая есть, со всеми страхами, темными и светлыми сторонами, с ее странностями – она, например, никогда, даже в холодные зимы, не надевала пальто, будто у нее был пожизненный иммунитет к холоду. Он принял ее целиком потому, что с первой секунды полюбил так, как любят лишь раз в жизни. Но это СМС в телефоне Сары стало роковым для них обоих, и Мэттью впервые был готов прочесть сообщение, которое предназначалось не ему.