— А-а… — протянул приказчик. — Да, а ты, чай, и считать умеешь?
— И считать умею, дяденька.
— Ан и соврал!
— Нет, правду говорю! — И Воробей в доказательство стукнул себя кулаком в грудь.
— А ну-ка, буду тебя, парень, спрашивать: летели две птицы — две синицы, малые сестрицы; а недалече от причала кукушка куковала. Потом не стало синиц. Сколько же осталось птиц?
— Одна и осталась птица, дяденька, — ответил Воробей. — Кукушка осталась.
— О-о! — поразился приказчик. — Эк ты скор на догадку! Я так думаю, что есть мне расчет взять тебя на баржу. Доплывешь со мной до места. Я-то — ни читать, ни писать, ни счет держать… Не уразумил господь. Так приставлю тебя к харчу. Смечай и записывай, сколь на обе ватаги отпущено пшена на день, сколь соли, хлеба, воблы, а ин раз, в непогоду, и зелена вина. Понял ты, грамотный?
— Понял, дяденька! — обрадовался Воробей. — Как не понять!
— То-то! — сказал назидательно приказчик. — Со мною сыт будешь и не простынешь, под кустом ночуя.
Прошла неделя, и на вторую обе баржи, идя бечевой, против течения, добрались до Ярославля.
Приказчику, которого звали Акимом Аксенычем, очень не хотелось отпускать Воробья. На всякое соображение сам Аким Аксеныч был робок и туг; Воробей же соображал решительно и быстро и притом был грамотеем. За Нерехтой, во время последнего перехода, Аким Аксеныч зазвал Воробья в свой чулан на барже, налил ему из котелка горячего сбитня в кружку и отрезал ломоть белого хлеба. Аким Аксеныч налил сбитня и себе. Попивая сбитень, он потел, тужился и наконец сказал:
— А то остался бы, парень!
— Где, Аким Аксеныч?
— Тут, на баржах.
— Нет, Аким Аксеныч. У нас с Сенькой такой уговор, чтобы вместе.
— A-а… Ну, ежели с Сенькой, то конечно…
Аким Аксеныч налил Воробью еще кружку, вытер мокрый лоб рукавом рубахи и затянул опять сначала:
— На моих харчах будет тебе, парень, жалованья пятак в неделю. Худо ли? Соглашайся!
— Никак нельзя, дяденька Аким Аксеныч. Сенька…
— Сенька, Сенька!.. Эк, несговорчив ты, парень!..
Уже в Ярославле, когда баржи чалились к берегу, Аким Аксеныч снова пристал к Воробью:
— Знаешь что, парень? Я так думаю, что мне есть расчет тебя не отпускать. Пойдем, запру тебя в чулан.
— Не пойду.
— Я так думаю, — соображал Аким Аксеныч, — что есть мне расчет тебя силком запереть в чулане.
— Поздно надумал, Аким Аксеныч.
— Почему так — поздно? — удивился приказчик. — Я так соображаю, что самое время в чулан тебя.
— А я кричать стану. Эвон, Аким Аксеныч, сколько народу на берегу толчется! Сбегутся все: что за причина — парнишка на барже вопит? Я и скажу: добрые люди, я шляхту бить иду, а меня Аким Аксеныч неволит, хочет для своей корысти в чулане запереть.
— Экий ты скорый на соображение: кричать. Конечно, коли станешь кричать… Стой! — спохватился Аким Аксеныч. — Дай подумать! Погоди! A-а… Так-так… Видишь, что надумал я: ежели станешь кричать, ну, народ сбежится, бурлаки, с берега всякая шушера… Думаю, есть мне расчет сказать им, что ты сапоги у меня украл и в Нерехте стрельцу продал. Тебя, конечно, начнут бить. Тут-то я тебя сволоку в чулан — и на замок.
У Воробья, когда он услышал такое, глазенки забегали, и он стал сопеть носом.
— Хватай концы! — крикнул здоровенный бурлачина, управлявшийся на самой барже.
До Воробья донеслось, как шаркнула баржа о высокий берег. Бурлаки на берегу, поймав концы пеньковых канатов, уже крепили их к врытым в землю столбам.
— Ну так как? — не унимался приказчик. — Решайся.
— Ну, и жох же ты, дядя! — выпалил Воробей.
— Кто жох? — И приказчик вытаращил глаза от неожиданности.
— Ты, дядя; прямой ты жох.
— Как ты, парень, можешь так говорить? Постой, дай подумать. Я так соображаю…
Но тут Воробей в своем нагольном тулупчике, как молния, сверкнул перед глазами приказчика. Одним прыжком Воробей очутился на берегу.
— Плохо, дядя, соображаешь! — крикнул с берега Воробей приказчику на прощанье. — Хоть и жох, а на соображение плох!
— Постой, постой, дай подумать! — кричал приказчик, готовый и сам прыгнуть с баржи вслед за Воробьем.
Но Воробей уже затерялся в толпе, среди неисчислимого количества телег, палаток, шалашей и коновязей. Повсюду сновали вооруженные люди, ржали лошади, дымили костры, и над каждым костром был подвешен закопченный котел.
У одного такого костра Воробей и наткнулся на Сеньку.
РАЗБОЙНИКИ
Делать было нечего. Андреян пожурил Воробья за самовольство, за то, что побегом своим нанес обиду Петру Митриеву… И тут же сказал Воробью, чтобы пристал к их возу. Будет Воробей, как и Сенька, помогать Андреяну в кузнице, станут жить все одной семьей и кормиться из одного котла. Вместе и двинутся в Москву, когда время придет, когда воевода князь Дмитрий Михайлович Пожарский поведет туда из Ярославля свои полки.
Спустя несколько дней вся семья перебралась из таборов на посад. На посаде Андреян и развернул свою кузницу — в старом шалаше, у воды, на топком берегу Которости.
Однако работа в кузнице не мешала Воробью и Сеньке поспевать повсюду, все видеть, все слышать и все замечать. Андреян не изнурял своих подручных работой. И мальчишки всюду, где собиралась толпа, уже были тут как тут.
А дни бежали, в лесу созрела ягода, и как-то сразу из-под хвои на земле и опавших в прошлом году листьев дружно полезли грибы. В воскресенье работы в кузнице не было, и Сенька с Воробьем с утра собрались в ближний бор.
Вековой, пахучий и чистый, он высился, казалось, почти до неба, до летучих облаков. Ребята не отдалялись друг от друга, и чуть только один пропадет в кустах, как другой уже кричит ему «ау!»
Проходив с час, Сенька и Воробей набрали полные лукошки боровиков и лисичек, и брать их уже стало больше некуда. Ребята разлеглись в тени на теплой хвое, слушая, как стрекочут на поляне кузнечики и пташка возится в гущине куста.
Вдруг что-то хрустнуло за поляной, словно из пищали выпалило. Сенька так и присел.
— Медведь! — молвил он, замирая. — Ишь, прет, куда ему надо, напролом.
— Так уж и медведь! — откликнулся Воробей. Он лежал с закрытыми глазами, лениво позевывая. — Лось сохатый к водопою пробирается.
— А ты откуда знаешь?.. Ой! — не вскрикнул Сенька, а только губами шевельнул. Он схватил Воробья за локоть: — Гляди!
Воробей открыл глаза, сел и увидел громадного лося с рогами, как лопаты. Животное вышло на поляну, постояло, прислушалось, дернуло рогатой головой и пошло дальше, прокладывая себе дорогу сквозь молодой сосняк.
И спустя минуту на поляну выбежал… Сенька сразу узнал его… выбежал Кузька Кокорь.
На московском воре был тот же красный кушак и та же шапка, заломленная на левое ухо. Кузька остался точно таким, каким увидел его Сенька в первый раз. А было это в тот памятный день, когда Кузька Кокорь в лавке у Петра Митриева вытащил у Андреяна кошель. За протекшее время только кушак на Кузьке обмахрился да шапка пообтерлась.
Сенька во все глаза глядел на Кузьку, который, выбежав на поляну, остановился, сунул в рот два пальца и свистнул. И сразу из кустов выставился хват с серебряной серьгой в ухе. Сенька и его узнал.
— Надо взять сохатого, — сказал хвату Кузька. — Об эту пору смирны они. Подобраться и всадить ему нож в загорбок, а то из пистоля выпалить в упор. Красная дичь, лесная… Знатный будет гостинец князю!
— Не за тем сюда из Москвы притащились, чтобы гостинцы князю дарить, — возразил хват. — Забыл ты наказ? А то сегодня — сохатый, завтра — рогатый… А дело-то как же? Решать надо князя скорей — и дальше от этой стороны!
— Чудной ты, Ероха! — И Кузька высморкался, словно в рог протрубил. — Право, чудной. Нешто я не понимаю либо забыл наказ? Да ведь как доступиться к князю? Казак у него Ромашка — видал ты его — прямой черт; глаз, говорят, с Пожарского не спускает. Мимо Ромашки так, здорово живешь, незнаемому человеку к Пожарскому не пройти. Сейчас этот Ромашка ухватит за шиворот: «Что за люди? Кто таковы? Откуда идете? Зачем к Дмитрию Михайловичу понадобилось?» Плети ему что хочешь, а он все равно враз расплетет. Говорят тебе — черт.
— Ну, так как же? — тряхнул Ероха серьгой.
— А вот так, как я сказал. Молвишь Ромашке: дескать, пришли мы величать князя. Промыслили, мол, сохатого в темном бору, так хотим поднести князю в почесть — мяско, рога, шкуру…
— Ну, а дале?
— А дале? Смекай, Ероха. С такой причиной нас Ромашка за шиворот хватать не станет, к князю допустит. А как взойдем к князю в светлицу, так уж там как доведется. Да как ни довелись, а уж там над самим князем промышлять будем. Чать, нож, Ероха, у тебя отточен?
— Верно, Кузька: отточен мой ножик. Прямо — бритва.
— И нож-от у тебя за голенищем?
— За голенищем нож.
— А это, Ероха, видал? — И Кузька, задрав полу зипуна, показал Ерохе дуло пистоля. — Так айда ж, Ероха, по следу, сохатого брать!
— Айда по следу!
— То-то! — произнес самодовольно Кузька и шмыгнул в сосняк.
Вслед за ним пропал в сосняке и хват Ероха.
А Сенька и Воробей не шелохнулись, за кустом сидя, в густой тени. Но Кузька с Ерохой ушли в сосняк, и Воробей шепнул Сеньке:
— Это разбойники… Князя они собрались убить. Сиди, Сенька, не выказывайся!
А Сенька наклонился к Воробью.
— Кузька это, — молвил он тоже шепотом. — И другой вот — Ероха… Знаю я обоих. Воры. В Москве кошель у тяти украли. Притерлись к нам на торгу…
— Говорю тебе — разбойники… душегубы! Чшш, Сенька, молчи!
И только когда совсем замерли в сосняке хруст и голоса, ребята вскочили на ноги и, прихватив лукошки с грибами, бросились в город.
Когда они уже были в дубках, которыми поросла опушка, они услышали выстрел. И словно бычьим ревом сразу огласился бор.
Ребята остановились и прислушались. Разбуженное в бору эхо пошло гулять по полянам, отдаваясь во все концы.
— Доняли-таки сохатого! — чуть не плача, сказал Сенька. — У-у, воры!