ся и скоро будем в Москве. Так и передайте атаманам вашим, от кого пришли сюда.
Послы уехали ни с чем. А Дмитрий Михайлович тут же назначил смотр своей армии, которая была теперь совсем готова выступить по Московской дороге.
Ночь пришла; небо полное звезд; Дмитрий Михайлович крепко спал в своем покое за закрытым ставнем. Но Ромашка совсем не ложился этой ночью. Он провел ее, сидя на крыльце, которое вело к князю в хоромы.
Вышел из-за бора месяц и поплыл к Волге. Когда он был уже на луговой стороне, кто-то дернул калитку. Ромашка открыл.
В калитку ввалился пьяный Хвалов.
«Дрянь мужичонка, — подумал Ромашка о Хвалове. — Вот не разберу — дурак он природный или дурачком прикидывается».
Хвалов кое-как по приставной лестнице взобрался на сеновал, а Ромашка пошел снова открывать калитку. Вернулись стрельцы, посланные Ромашкой разведать о Кузьке с Ерохой.
Стрельцов было двое. Они прошли по всем кабакам на посаде, но там ничего не знали о парне в красном кушаке и о хвате с серьгой в ухе.
На берегу Волги, у пристаней и причалов, и ночью толкался народ: бурлаки, ратники, уличные торговцы, которые торговали вразнос всякой снедью… У посланных Ромашкой стрельцов был слюдяной фонарь с зажженным огарком. Но и фонарь не помог стрельцам: ни Кузьки, ни Ерохи они не обнаружили и у причалов.
Оставалось еще заглянуть на базар, хотя, начиная с сумерек, там только кошки мышей ловили и бродячие собаки в мусоре копались.
На базаре, в избушке у сторожа, горела плошка. Стрельцы пошли на огонек и застали в избушке старуху — жену сторожа, торговавшую на базаре луком.
Старуха рассказала стрельцам, что только стала она разбирать свои корзины и подсчитывать дневную выручку, как на базар пришли два человека. Один — верно это — был в красном кушаке и тащил с собой лосиные рога. У другого, что с серьгой в ухе, было в шкуру лося завернуто лосиное мясо. Молодчики живо сбыли с рук и мясо и рога со шкурой, купили у старухи зеленого луку, что-то еще приторговали себе на базаре и пошли восвояси. Где их теперь, ночной порой, сыщешь? Может, утром где и объявятся — на базаре или у причалов…
— Ну, — сказала старуха, — ступайте с богом, люди добрые, и не хлопочите. Мне спать охота.
И старуха стала стлать себе на лавке. Разостлала тулуп, на тулуп положила армяк, поверх армяка — холстину. Любила, должно быть, поспать на мягком старая.
Стрельцы вернулись к Ромашке. Рассказали, как ходили по кабакам и причалам, на базаре побывали, а воров не нашли.
— Было б вам наперво на базар кинуться, а вы по кабакам весь вечер таскались, потом к причалам пошли… — пожурил Ромашка стрельцов.
— Кто ж его знал? — молвил стрелец постарше, десятник с проседью в черной бороде.
Он смущенно почесал затылок, зевнул и перекрестил рот. Устал он и от кабаков, и от причалов, и от скитания по темному базару.
— Спать пошли, — отпустил стрельцов Ромашка, а сам снова уселся на крыльце.
Едва заря занялась над приволжской ширью, князь Дмитрий Михайлович вышел на крыльцо. Рубаха на нем была расстегнута, через плечо перекинуто вышитое шелком полотенце.
Ромашка не хотел до времени беспокоить князя, а теперь решился.
— Опасаться надо, князь Дмитрий Михайлович, — начал Ромашка.
— Опасаться? — удивился Пожарский. — Чего же нам, Роман, опасаться?
И тут Ромашка поведал князю о том, что произошло вчера в бору и как прошла эта ночь.
— Я теперь, князь Дмитрий Михайлович, и на шаг от тебя не отойду, — закончил Ромашка свой рассказ — я и кузнец Андреян. Мы оба с Андреяном…
Пожарский, казалось, не придал особенного значения тому, что услышал от Ромашки. У Дмитрия Михайловича были другие заботы. Он только пощурился на утреннее солнышко, стиснул кулаки, размялся и сказал:
— Что ж, Андреян — хорошо!
Спустился с крыльца и пошел двором к колодцу.
У колодца брал воду для поварни Хвалов. Увидя подле себя князя, он завертелся, как овца в вертячке, и выронил из рук бадью. Та, громыхая цепью и колотясь о колодезный сруб, рванулась вниз. А Хвалов стоял, моргал, потел, не в силах вымолвить слова.
— Оплошал, Хвалов! — И Дмитрий Михайлович рассмеялся. — Чего же ты? Не проспался еще?
— Э-э… мэ-э… — мямлил Хвалов, топчась на месте.
— Ну, полно! Дай, Хвалов, умыться. Поторапливайся.
Руки у Хвалова дрожали. На князя он взглянуть не смел.
Однако он налил князю воды в ковш и лохань, после чего, ковыляя на кривых ногах, поплелся в поварню.
Дмитрий Михайлович вымыл руки и лицо студеной колодезной водой и стал утираться полотенцем, вышитым еще в Зарайске княгиней Прасковьей Варфоломеевной. По краям полотенца словно луговые травы цвели, садовые цветы распускались, летали заморские птицы в ярком оперении. Князь Дмитрий Михайлович вспомнил Прасковью Варфоломеевну, оставшуюся с детьми в Зарайске…
«Мастерица она, рукодельница, — подумал он. — Каково-то она там теперь без меня?»
На стук в калитку князь обернулся. Он увидел Ромашку у калитки и Андреяна. Из-за спины Андреяна выглядывал Сенька. И еще какой-то паренек топтался там…
«Птичье у него прозвище, — стал припоминать Дмитрий Михайлович. — Это он, сказывали, придумал в острожке дровни на панов обрушить. Вдвоем с Сенькой они это панам и поднесли. А теперь, говорит Ромашка, каких-то злодеев пареньки эти в бору выследили. Как же парнишке этому прозвище?.. Воробей! — вспомнил Дмитрий Михайлович. — Ну что ж! Зовись Воробьем, только летай соколом. А что Андреян тут — это хорошо», — окончательно решил Дмитрий Михайлович.
Он еще раз пощурился на солнышко, улыбнулся и, широко размахивая полотенцем, зашагал к дому.
ХОЛОДНАЯ
Когда князь верхом, сопровождаемый Ромашкой, подъехал к Ильинской церкви, площадь перед нею уже кишела народом. Подходили ратники — один полк за другим. В тучах пыли проносилась то татарская, то башкирская конница. Скрипели дубовые станки на колесах, подвозя стопудовые пушки. Набольший воевода хотел осмотреть свое войско, перед тем как выступить с ним к Москве.
Андреян, Сенька и Воробей пробрались на площадь пешком. Вслед за ними, не теряя их из виду, туда пришли оба стрельца, которые накануне искали Кузьку с Ерохой по причалам. Были со стрельцами теперь еще трое — тоже стрельцы, но переодетые в мужицкие сермяги. Под сермягами у них были веревки и ножи.
Сенька и Воробей еще издали увидели князя. Он стоял на высоком крыльце сборной избы, без кольчуги и шлема, но с саблей. Большой стол позади Пожарского весь был завален бумажными свитками. За столом сидели Козьма Минин и двое писцов-подьячих. Скрючившись, скрипели подьячие гусиными перьями, разнося что-то по длинным листам бумаги.
На площади Андреян оставил Сеньку и Воробья и присоединился к Ромашке. Впрочем, Андреян старался не очень выказываться, а то Кузька с Ерохой могли ведь еще издали узнать его, и тогда бы вся затея провалилась. Поэтому Андреян и устроился в тени, за выступом. Ромашка же в своей вишневой рубахе стоял под самым крыльцом на виду. Оба напряглись, вытянули шеи и глотали пыль.
Воробей и Сенька, как и было наказано Ромашкой, подождали стрельцов и пошли вместе с ними сначала только по краю площади. Они обошли ее дважды, потом стали пробираться из конца в конец, и всё напрасно.
Сенька и Воробей все глаза себе проглядели. Но ни в толпах любопытствовавшего люда, ни среди ратников, которые всё подходили и подходили, нигде не видно было никого, кто хоть чем-нибудь походил бы на Кузьку Кокоря либо на Ероху-хвата. А солнце уже начинало припекать, и нагретая пыль лезла Сеньке и Воробью в глаза и в нос.
Вдруг у края площади, который подходил к оврагу, толпа качнулась и раздалась. Прямо на Сеньку, на Воробья, на стрельцов, которые были с ними, шел, громыхая обрывком цепи, здоровенный медведь. На медведе была рваная, вся в лохмотьях, шапка; с шеи свисал на грудь дырявый бубен. Медведь шел на задних лапах и выглядел в толпе людей великаном. Наперерез медведю бежал человек в скоморошьем колпаке с бубенцом. Человек подбежал к медведю и схватил его за обрывок цепи.
— Сорвался-таки! — сказал он, потрепав медведя по холке. — Ах, шалун! Как есть шалун…
Медведь затоптался на месте, повернулся и подставил скомороху свою холку. Скоморох принялся гладить медведю холку по шерстке и против шерстки, приговаривая:
— Нравится, Михайлыч? Ну, вижу — нравится, нравится…
Медведь урчал, покачиваясь; урчал так самодовольно, что Сеньке казалось — улыбается Михайлыч.
Но скоморох неожиданно с силой дернул медведя за обрывок цепи и стукнул его кулаком по шапке. Михайлыч упал на передние лапы, рыкнул и оскалил зубы. Толпа подалась от него прочь, выжав из себя двоих мужиков.
Сенька так и раскрыл рот. Воробей вцепился стрелецкому десятнику в рукав. Ребята узнали мужиков. Кузька Кокорь и Ероха-хват, должно быть изрядно только что помятые в толпе, стояли, оправляя на себе зипуны.
— Ну, пошли, что ли, Михайлыч? — сказал скоморох и пнул медведя лаптем в зад.
Медведь тихонько заскулил и покорно двинулся вслед за скоморохом. А Воробей, дергая стрелецкого десятника за рукав, все твердил:
— Они, они, дядя! Имай их! Те самые, злодеи. Вон — в красном кушаке. И этот, серьга у него. Имай их!
Десятник уже и сам видел и пояс и серьгу — и Кузьку и Epoxy. Он легонько отстранил от себя Воробья, шепнув ему:
— Возьми своего Сеньку, и отойдите оба. Не мешайтесь.
Потом повернулся к своим товарищам, переговорил с ними о чем-то вполголоса, и они, все пятеро вместе со стрелецким десятником, разошлись в разные стороны.
Воробей и Сенька стояли в отдалении, ожидая, что будет дальше.
Они видели, как стрельцы, разойдясь, стали затем мало-помалу смыкаться вокруг Кузьки с Ерохой.
— Эх, Маланья! — крикнул вдруг десятник. — Ходила по квас, ан квас не про нас!
И только выкрикнул он это, как на спине у Кузьки и Ерохи, стискивая им горло, уже сидело по стрельцу, а остальные стрельцы вязали мошенникам руки.