Ученый, кажется, забыл обо мне. Увлеченный своими мыслями, он почти декламирует:
— Современному поколению, конечно, не увидеть торжества моей заветной мечты. Но такое время наступит. Пусть нас, гельминтологов, считают фантазерами, — я убежден в том, что большинство паразитов будет уничтожено полностью как вид и человечество, оздоровленное, окрепшее, вступит в новую биологическую — безгельминтную — фазу своего развития. Больше того, я знаю, что именно Советский Союз — родина гельминтологии — хронологически станет первой страной в мире, где враг будет истреблен. Эта вера помогала мне преодолевать трудности, стоящие на пути каждого работающего человека. В прошлом она поддерживала мою энергию, сейчас возбуждает то оптимистическое мировоззрение, без которого немыслимо творчество работника науки.
Мы долго еще говорим о том, какими средствами ученый мыслит выиграть войну с паразитическими червями, войну, которую животный мир планеты уже однажды проиграл. Скрябин рассказывает об организационных формах борьбы, разработанных в Советском Союзе, о химических, физических, биологических методах уничтожения врага. Неожиданно какая-то забавная мысль заставляет старого ученого рассмеяться.
— Боюсь, что мы не учитываем моральный фактор, столь необходимый в любой войне.
— Простите, о чем это вы?..
Скрябин уходит в соседнюю комнату и приносит банку с заспиртованными аскаридами. Он ставит банку на стол и явно заинтересованно спрашивает, знаю ли я, какое впечатление вызывает вид гельминта у людей, впервые встречающих этих животных. Мы смеемся.
— Вот об этом я и подумал, — говорит Константин Иванович. — Наука и государственные организации, наступая на гельминтов, должны опереться на поддержку всего народа. А для того, чтобы активно участвовать в сражении, каждый человек должен преодолеть в себе отвращение к ним. Для пользы дела нужна ненависть, а не отвращение. Врага надо знать. И вам, литераторам, тоже.
— А как вы сами… — не очень смело пытаюсь я парировать.
Вместо ответа Константин Иванович выхватывает с полки какую-то книгу и быстро находит нужное место:
— «Естествоиспытатель, — читает он, — придерживается другого взгляда. У него натура ребенка. Ведь и ребенок схватывает каждого червяка и пытается познакомиться с ним, пока ему не внушат, что это отвратительно. Почему бы, в самом деле, нам не взяться за аскариду и так долго допрашивать ее, пока она не расскажет нам всю свою историю? Я почти уверен, что тогда ее омерзительность быстро будет забыта, и она покажется нам если не очень красивым, то все же весьма замечательным созданием природы, подобно павлину или райской птице».
Скрябин торжествующе захлопывает книгу.
— Так писал сорок лет назад знаменитый немецкий зоолог Рихард Гольдшмидт. Я посоветовал бы прочитать эту книгу каждому человеку. Гельминтологической грамотности, научных знаний о паразитах — вот чего не хватает нашим современникам, будущим бойцам противопаразитной армии.
Знаете что, — говорит он, захваченный вдруг новой мыслью, — не пишите вы обо мне. К чему это? Лучше расскажите в своем очерке о гельминтной опасности, о нашей науке, о ее успехах и задачах. Вот вам литература… (на столе сразу выросла стопа книг и журналов). Если чего не поймете — приходите запросто, в любой вечер…
Я покидаю гостеприимный дом на улице Горького, когда в открытое окно с Красной площади доносится бой курантов: час ночи. И почти одновременно в прихожей раздается звонок. На пороге с тяжелым портфелем в руке — ближайшая ученица Скрябина, профессор Надежда Павловна Шихобалова. Ее появление никого не удивляет. Это обычное время, когда, завершив день в лабораториях и институтах, оба они собираются на часок-другой поработать над совместной монографией.
Снова улица Горького. Теперь уже совсем безлюдная. Я иду, нагруженный книгами. Как кадры киноленты, передо мной проходят эпизоды только что состоявшегося интервью. Хочется сохранить в памяти каждую интонацию, каждую деталь в облике замечательного ученого. И вдруг, перебивая свежее впечатление, откуда-то совсем издалека наплывает другое воспоминание: поэт Эдуард Багрицкий; его любимое выражение: настоящему поэту для успеха его творчества необходимы три С —
Смысл,
Страсть,
Стиль.
Почему только поэту? А подлинный ученый разве мыслим без больших идей, подлинной страсти и стиля? Своего собственного стиля в науке?
К. И. Скрябин — студент Юрьевского ветеринарного института 1903 год.
Я подхожу к фонарю, достаю и бережно разворачиваю давешнюю телефонограмму. Сейчас она совсем не кажется мне странной. Как же я сразу не понял? Ведь внимательному глазу маленькая записка говорит очень много. Она раскрывает характер исследователя, стиль ученого-труженика, для которого даже ночь — не помеха для работы. Нет, я не могу согласиться с Константином Ивановичем. Нужна, непременно нужна книга об академике Скрябине. И, конечно, она должна вобрать в себя все его «три С» — существо, смысл гельминтологии, страсть, с которой ученый и его школа вершат любимое дело, и стиль, его собственный неповторимый человеческий стиль.
II. Размышления о шестом классе
Мне вспоминается то давнее зимнее утро, когда, может быть впервые в своей жизни, я попал в театр на «взрослый» спектакль. Ставили «Коварство и любовь» Шиллера. Я с волнением ожидал начала. Вдруг сидевшая рядом девочка опросила у матери:
— А почему тут в программе написано, что одно действующее лицо зовется Вурм? Ведь «вурм» значит «червяк»…
— Смотри внимательнее на сцену — и все поймешь.
Моих школьных познаний в немецком языке тоже хватило для того, чтобы обратить внимание на странное имя героя. Впрочем, развернувшиеся на сцене события очень скоро все разъяснили. Гнусный царедворец, ради личных выгод разлучающий любящие сердца, совсем не случайно получил от драматурга такое имя.
Много раз потом я находил у литераторов разных эпох стремление выразить общечеловеческое отвращение ко всему тому, что еще древнеримские ученые определили как «маленькое, вытянутое, мягкое и ползающее».
Я — царь, я — раб,
Я — бог, я — червь, —
восклицал Державин.
Для него червь был последней степенью ничтожества. Почти двести лет спустя молодой советский поэт снова возвращается к этой антитезе:
Идут к своим целям дорогами разными
Червяк через щель, человек — по параболе.
Люди, пожалуй, слишком часто выражали червям свое нерасположение и слишком долго не снисходили до того, чтобы поинтересоваться, как они устроены и как живут. Во второй половине XVIII столетия знаменитый систематик Карл Линней, разделивший животный мир на классы, отряды и семейства, безоговорочно отвел последний, шестой класс червям. Линней допустил немалую путаницу в своем шестом классе, но он же первый привлек к нему внимание биологов. До него червями занимались одни только врачи, да и то лишь сугубо прикладным образом. Собственно, медики древности и были основоположниками науки гельминтологии, если считать за науку их умение изгонять глистов из тела человека. Этим искусством, по свидетельству папируса Эберса, египетские врачи владели уже в XVI веке до нашей эры, в эпоху XX династии фараонов. За шестьсот лет до нынешнего летосчисления о червях-паразитах писали библейские мудрецы. Впрочем, их познания в этой области едва ли можно принять всерьез. Под огненными змеями, которые упоминаются в Пятикнижии Моисея, нужно, очевидно, понимать ришту — огромного червя, поселяющегося в подкожной клетчатке человека. Со змеями путал паразитических червей и отец медицины Гиппократ (460–377 годы до н. э.). А учитель Александра Македонского Аристотель не умел отличать их от личинок насекомых.
Эпоха Рима ненамного продвинула гельминтологию вперед. Зато она оставила в наследство потомкам весьма распространенное ныне слово — паразит. Паразитами первоначально, отнюдь не в оскорбительном смысле, именовались грамотные, но простые люди, которых не владеющие письменностью патриции приглашали сочинять всякого рода жалобы, кляузы и доносы. На время «сочинительства» хозяин, заискивая перед грамотеем, приглашал его за свой стол. Так из греческих слов «пара» — «около» и «ситос» — «питание» возник термин, без которого трудно представить современную биологическую науку. Впрочем, как уже говорилось, римляне знали о паразитических червях еще меньше греков.
Куда ни шло, если бы подобная безграмотность ограничивалась лишь временами глубокой древности. Но даже спустя две тысячи лет высокообразованные европейские врачи XVII и XVIII веков оставались в твердой уверенности, что черви-паразиты могут зарождаться в недрах тела хозяина сами собой. Спор среди ученой братии шел только о том, из какого материала происходит зарождение, Большинство почтенных докторов сходилось на том, что гельминты образуются из крови и других соков хозяина, а то и просто из частей съеденной пищи.
Венский врач Бремзер, получивший за свое умение гнать гельминтов уважительное прозвище «вурмдоктор», еще более «детализировал» эту идею. В его трудах зарождение гельминтов приобрело, я бы сказал, сугубо классовый характер. Простолюдин, чья еда ограничивается брюквой и черным хлебом, по мнению доктора Бремзера, плодит розовых аскарид — родных сестер земляного червя, а в благородном господине, потребляющем булки, куриное мясо и макароны, заводится столь же благородный белый солитер.
Естествоиспытатель Петр-Симон Паллас, автор трехтомного сочинения «Путешествие по разным провинциям Российского государства», был, видимо, первым, кто разрушил древнюю легенду о самозарождении глистов. Этому способствовали живой характер петербургского академика и ось Палласова возка, сломавшаяся во время очередного путешествия в деревне неподалеку от Твери. Ожидая, пока починят возок, Паллас разговорился с мужиками и узнал, что бедствием здешних мест является падеж овец. Ученый не поленился отправиться на скотные дворы, покопаться там, где в его времена не очень-то охотно копались обитатели академических кабинетов. Он нашел в навозе яйца червей-паразитов, вызывающих, как позднее стало известно, тяжелое заболевание овец — фасциолез. Но главное, ученый уяснил себе, что никакого самозарождения червей в теле животного или человека не происходит. «Нельзя сомневаться, — записал Паллас, — что яйца глист, всюду рассеянные вне тела, переносят различные изменения, не теряя своей жизнеспособности, и только войдя с пищей или питьем в подходящее тело, развиваются в глисту».