Во время одного из концертов в Свободном театре я пела песенку с Л. Утесовым. Шел какой-то смешанный концерт, народу было страшно много, но сидели зрители только в передней половине зала, а дальше стояли и даже ходили. Сзади шумели, зрители оборачивались, шикали. Потом до нас донеслись какие-то громкие голоса.
В антракте мы узнали, что произошла целая история. Какие-то кретины из числа присутствующих начали задевать дурацкими, оскорбительными репликами Сергея Есенина. Он легко поддавался на такие провокации – начал ругаться. Одни его останавливали, стыдили, другие, наоборот, подзуживали. Короче, началась драка. Это была нэпмановская молодежь. Так они развлекались. На другой день одни могли рассказывать, что заступались за Есенина, другие – что хотели проучить его. Участие в таком скандале – уже реклама для них: глядишь, и их ничтожные имена упомянут в хронике рядом с Есениным.
После концерта все что-то оживленно рассказывали, обсуждали, а я почему-то отнеслась к инциденту спокойно. Только жалко было, что опять имя поэта связывают с каким-то скандалом. Сергея Есенина я видела несколько раз. Разговаривать не приходилось, но один раз слушала, когда он читал. И всегда с отчаянием воспринимала рассказы о его неудачах, восторгалась его стихами и боялась за его судьбу. Жалела его издали.
И вот на другой день после того концерта в Свободном театре я сидела в своем «Англетере». В дверь постучали. Вошел Есенин. Я этого не ожидала. А он пришел просить у меня прощения, будто там, в зале, все произошло из-за него. Просит простить. Я его утешала. Он меня поцеловал и был, по-моему, рад, что я не сердилась. Он побыл недолго, и я его не удерживала, но потом болела душа: один раз видела его так близко, могла говорить, слушать. А разговор был ни о чем и ни за чем. Все всегда постоянно обсуждали: как так? почему? отчего? – всё о нем, о его женитьбе, делах, поведении. А он вот так. И всё.
…А когда в 1923 году я ехала по Невскому от «Балаганчика» до «Англетера» на извозчике, могла ли я думать, что вот тут, за углом, живет еще незнакомый мне мой будущий друг? Проезжая спокойно мимо Большой Конюшенной, я не предполагала, что эта улица станет улицей Желябова, и не знала, что там, в Волынском переулке, живет человек, с которым я встречусь через много лет на другом конце света, в Абхазии, в доме отдыха «Синоп», и что журналист Ю. Ганф скажет мне:
– Вот, Риночка, познакомьтесь. Это архитектор Котэ Топуридзе, мой друг из Ленинграда, – и что после этого я сорок лет буду женой этого Котэ Топуридзе, буду жить с ним всегда рядом и от этого буду самым счастливым человеком на свете…
Вообще поразительно, как судьба строит жизненные сценарии. Когда мы уже долго жили вместе с Константином Тихоновичем, выяснилось, что и в Ленинграде, и в Москве все друзья, самые близкие, у нас были общие, а мы с ним ни у кого ни разу не встретились. Видимо, когда один из нас приходил в какой-то дом, другой ушел из него за пять минут до этого. И мой дорогой Е. Шварц был любимым другом К.Т.Т. И Б.М. Эйхенбаум поил меня чаем, а когда я уходила, очевидно, встречал Константина Тихоновича. Так я сужу потому, что мы нигде не столкнулись, даже в дверях. И Ираклий Андроников, и профессора Котэ – и Руднев, и Щуко – все они были нашими общими друзьями. Благодарю тебя, судьба, за то, что мы все-таки встретились хоть потом.
Жизнь наша была бешеная, наполненная работой. Спать я вообще считала преступлением. После театра – клуб, встречи, зрелища. К.Т.Т. (так я буду называть Константина Тихоновича на страницах этой книги) не возражал, но ему приходилось работать и ночами, как всем архитекторам, – проекты, сдачи, подачи, утверждения.
Я выясняла довольно долго, что это за человек. Потом я поняла, что он не человек, а явление особого рода. Несмотря на его ужасный характер, я называла Константина Тихоновича «мой ангел», и домработница мне говорила:
– Твой ангел звонил. У него поздно будет заседание. Чтобы ты никуда не уходила. Ждала.
Я рычала от ярости, но ждала. Идя с репетиции, я боялась, что в самом деле, войдя в комнату, увижу край полотняного одеяния ангела, вылетающего в балконную дверь, и его босые белые, как у скульптуры, ноги с ровными пальцами.
И вот я рассказываю, как трудно все было. У нас долго не было жилья, оба мы были одинаково не ушлыми. (Как-то шли мы с Ростиславом Яновичем Пляттом, и он сказал мне: «Риночка, почему мы с вами такие не дошлые и не ушлые?»)
Мой ангел, судя по речам его, яростно-гневным или ангельски-добрым, был из тех, кто участвовал в восстании ангелов, описанном Анатолем Франсом. Никогда нельзя было придумать, догадаться, что и как он скажет.
Иногда появляются люди, у которых откуда-то возникают деньги. Некоторые из них хотят покупать старинные вещи для украшения своей жизни. Один такой модный человек в мебельном магазине попросил К.Т.Т. посмотреть выбранный им для себя стол:
– Посмотрите, пожалуйста, как вы думаете, – говорит он с видом знатока, – это Павел или Александр Первый?
К.Т.Т. взглянул на стол и сказал:
– По-моему, это поздний Николай Второй.
Он не хотел высмеять человека-невежду, он про сто объяснил, что и как. К.Т.Т. никогда не говорил ничего остроумного нарочно, специально. Но его реплики бывали так неожиданны и смешны, что долго пересказывались друзьями.
Как-то он пришел со стройки стадиона в Лужниках с красным, обожженным солнцем лицом. Я немедленно заставила его сесть и стала мазать воспаленную кожу кремом. Физиономия его исказилась мукой, и, зажмурив глаза и сжав зубы, как под пыткой, он процедил:
– Имей в виду, я все равно никого не выдам.
Если сестра Котэ, приготовив завтрак, после долгого ожидания кричала ему:
– Ты опаздываешь! Скоро ты или нет? – он выходил из ванной совершенно голый, босиком, с полотенцем и, шлепая мокрыми ногами, говорил тихо, спокойно:
– Практически я совершенно готов.
Театр сатиры
Я еще играла в «Балаганчике», а уже из Москвы шла телеграмма, и в ней было написано, что меня приглашают в новый театр – Театр сатиры, который создается в столице. Это было впервые, что меня приглашали. Вот, наконец-то! А то я всегда сама являлась: «Здравствуйте, я приехала к вам работать!»
Я снова в Москве. В те годы театры Москвы и Ленинграда были разобщены больше, чем сегодня театры Минска и Караганды: пока весть о новой премьере, удаче или неудаче московского театра доходила до Ленинграда, спектакль мог быть вообще снят с репертуара. Встретившись в гостинице «Европейская» (Ленинград), или в московском «Национале», или на гастролях, актеры набрасывались друг на друга, как инопланетяне:
– Что у вас?
– А как у вас?
– Неужели? Ай-яй-яй!!
И вот в Москве первый торжественный сбор первой труппы Театра сатиры. Великолепный состав: Поль, Китаев, Корф, Тусузов, Рудин, Милютина, Курихин, Зенин, Волков, Петкер, Дегтярева – и это еще не все. Режиссеры – Типот, Гутман и другие.
Начинается новая работа, новая жизнь. Все опять сначала, все заново: новые люди, новые порядки. И снова надо добиваться успеха, ролей, новых друзей. Рождался московский театр обозрений – сатирический, критический, талантливо придуманный. Москва приняла новый театр с большим интересом и вниманием. Шел первый спектакль – «Москва с точки зрения». Семья провинциалов приезжает в Москву и весь спектакль путешествует по городу, встречаясь с самыми разными людьми, учреждениями, событиями, попадая в самую разную обстановку, приключения, перипетии.
В одной остропародийной сцене, отыскивая приют для ночлега, провинциалы попадают в гротесково уплотненную квартиру. На сцене – небольшая комната, где живет множество квартирантов, и каждый занят своими делами. По очереди, выхваченные лучом света, идут сценки.
Вот, например, на переднем плане большой платяной шкаф. В то время как остальная часть сцены погружается в темноту, раскрываются настежь дверцы ярко освещенного изнутри шкафа. Там стоит стол, по бокам два стула, над столом лампочка с оранжевым шелковым абажуром, а за столом молодая пара пьет чай. Они довольны и счастливы и, склонившись головами друг к другу, под гитару поют старинный русский романс:
Как хорошо, как хорошо,
Как хорошо с тобою мне быть!
В очи глядеть, любить и млеть,
И в поцелуе, ах! замереть!
Дверцы шкафа закрываются, зато выдвигается его длинный нижний ящик. Зрители видят в нем лежащего на животе студента, который, подперев обеими руками голову, вслух зубрит сопротивление материалов. На другой стороне сцены сверху, с потолка, свисает трапеция, на которой днем, возможно, упражняются жильцы, а сейчас, удобно скорчившись, устроился еще один молодой квартирант. Он читает, очевидно, что-то очень интересное и время от времени громко хохочет.
Успех этого спектакля и вообще театра был огромным – настоящее событие. И форма, и темы удивляли зрителя, поражали совершенно неожиданным смелым решением злободневных бытовых вопросов.
Я уже не пела в программе, а носилась по всему спектаклю от начала до конца как обозреватель, младшая дочка этой семьи, не думая о себе и только радуясь, что театр и спектакль нравятся Москве. Многие актеры чувствовали так же. Но некоторые были прозорливее и старались даже в обозрении иметь какой-то сольный номер, какой-то персональный успех. И, разумеется, это было очень умно и важно для них.
Обозрение шло ежедневно. В это же время репетировался новый спектакль, по-моему, это было обозрение «Семь лет без взаимности» – об эмигрантах, уехавших из Союза и нигде не находящих ни пристанища, ни покоя.
Обозрение «Мишка, верти!» опять восхитило Москву. Это была первая пародия на тему кино. (Боже! Сколько же раз это было потом!) Киномеханик ошибочно пускал ленту задом наперед. Все шло обратным ходом: доходило чуть ли не до того, что на улицу выползал городовой. Но тут механик Мишка замечал ошибку и пускал ленту в нужном направлении.
Одно из обозрений называлось «Насчет любви». Оно охватывало тему любви всесторонне, как научное исследование. Отдельные герои были командированы в Москву, чтобы собрать данные для изучения этого вопроса. Командировочные удостоверения с печатью, которые, сидя за канцелярским столом, выдавал командированным товарищ Петров, персонажами не читались, а распевались в самых разных ритмах и манерах. Балерина пела: