Рестораны и столовые были даже хуже, чем сейчас. Например, я уж не говорю, что у меня от подобного питания обострялась язвенная болезнь, но было совершенно невозможно утром получить стакан чаю, если ты не возил с собой чайник и плитку (я не возила). Иногда чай бывал в вокзальном буфете, и я ехала туда. Потом там тоже стали предлагать по утрам только водку.
Я выходила из этого положения так. Садилась за столик в кафе или ресторане и просила официантку:
– Пожалуйста, мне стакан чаю и жалобную книгу.
Тетка-официантка таращила глаза и спрашивала:
– А жалобную книгу зачем?
Я смотрела ей прямо в лицо:
– А стакан чаю вы мне дадите?
– Чаю нет.
– Ну, вот об этом я и напишу.
– Уж лучше я вам чай вскипячу.
Относясь серьезно к работе на эстрадной сцене, я должна была в соответствии с планом выезжать в поездки по Союзу несколько раз в год.
Все было всегда сложно и трудно: сроки моих гастрольных выступлений (то театр не пускает, то съемки), состав артистов в концерте, реклама, маршрут. Ну что об этом толковать. Это надо рассказывать подробно, вникая во все тонкости и детали. Нет, проще совсем не говорить о подробностях деловой стороны, существовавшей кроме творческой.
Но зато я объездила весь Союз и старалась преодолевать иногда чувство страха и даже трусость. Ведь надо было, например, лететь не только в Астрахань или в Архангельск, а долго-долго добираться до Сахалина, который бывает не только Южный, но и Северный. Умные люди старались избегать подобных маршрутов. Но большинство выполняло их. Ведь все время надо помнить – телевизоров-то еще не было. Да и сегодня людям все-таки нужно живое общение с искусством.
А разве актеру не нужно быть везде, где живут люди, которые хотят его видеть, встречаться с теми, кто приходит на концерт смотреть именно тебя? В Ашхабаде или в Хабаровске ты видишь: люди идут в зал филармонии днем, берут билеты, платят деньги; вечером, придя на концерт, будут тратить свое время. Они идут сегодня смотреть тебя. И такое чувство благодарности и тепла охватывает твою бедную душу, которая боится: а вдруг не придут люди, а вдруг ты им не понравишься? Милые мои товарищи – все, кому знакомы эти чувства!
Конечно, актерам театра все это также понятно. Но сам Театр защищает актера от добавочных тревог: все заранее подготовлено, привезены декорации, ждет помещение, гостиницы, транспорт и помощь (ведь чемоданы и инструменты тоже нужно нести). Само имя Театра уже защищает тебя. А тут? Батюшки мои!
Вот невероятный случай конца 60-х годов, мне рассказывали о нем мои товарищи. Однажды группу никто не встретил на вокзале в чужом городе, и актеры, зная, что концерт назначен на сегодня, тревожась, что выступление может сорваться, отправились на трамвае, не зная ни города, ни адреса и твердо помня только одно – надо прибыть на место. Их взялись проводить и помочь им добраться добровольцы-зрители, ехавшие с ними в одном трамвае. И все-таки концерт состоялся. Этот случай экстраординарный, как говорят сегодня – ЧП, когда были допущены все недопустимые административные ошибки и промахи.
Наши тогдашние гастроли были не увеселительные поездки, а трудные, бесконечные дороги. Например, ездили на Сахалин через Дальний Восток. Десять суток в поезде, а потом еще самолетом. Укачивает меня всегда. Бывало, что выносят из самолета замертво. А ведь надо приехать и тут же вечером работать. И главное – никому не объяснишь, как ты сюда добирался.
Не скажу, что я такая уж любознательная или умная, но я не могу, приехав бог знает куда, немедленно лечь спать только потому, что не спала ночью – летела или ехала. А вообще актеры, как правило, приехав куда-либо, долго сидят в номере или ложатся спать, особенно дамы. И это разумно: нужно восстановить силы. Но я почему-то поступаю не так. Если тем более дадут какую-нибудь еду или чай, я немедленно привожу себя в порядок и отправляюсь куда глаза глядят. В Алма-Ате – на Медео, в Северо-Сахалинске – в баню.
Может быть, теперь там, в Северо-Сахалинске, все иначе. А было так. Деревянные тротуары на столбах над черной нефтяной топью. На дороге пыль летом устроена так, что, как только проедет машина, пыль поднимается над крышами невысоких домов и домиков, и, едва она осядет на дорогу, новый транспорт поднимает ее аккуратно на ту же высоту. А пешеходу деваться некуда – ты идешь по деревянному настилу, ты беззащитен. Пыли все равно, на кого садиться, и она ровным слоем ляжет на твою башку, на лицо, так что можно быть чистым только в ту минуту, когда ты спустился из бани по деревянным ступенькам на деревянный тротуар.
Ну и что? А я завтра опять пойду в баню.
Амур
Не каждому в жизни довелось увидеть Амур. Я не говорю о первопроходцах или строителях. Я имею в виду обыкновенных людей, которые работают, служат в другой стороне. Это сейчас сел – полетел. А раньше – поди доберись куда-нибудь за отпуск! Разве что до Малаховки.
А вот я – видела Амур. Если бы я была писателем, могла бы порассказать («Амур-батюшка»!).
Когда мы по маршруту гастролей добрались до Хабаровска, я утром, когда все еще спали, встала и побежала смотреть город. А там внизу течет Амур.
Я бегу-бегу вниз, вниз, по деревянной лестнице… Бесконечно длинная лестница. Когда же это она построена? Наверное, давно. Еще, еще вниз!
И вот я уже вижу что-то необъятное и прекрасное. А как спустилась вниз, так и замерла, не могла вымолвить ни слова. Это я увидела Амур. Неслось мимо меня что-то громадное, сверкающее. Река несется и гремит.
Откуда же берется столько воды? Ведь с сотворения мира, наверное, ни разу не ремонтировали.
Потом я помнила об этой реке целый день. А на другой день утром проснулась и подумала: не может быть, наверное, мне приснилась она. Как вскочила, как побежала проверять, правда ли я видела Амур. Опять скорее, скорее вниз, по бесконечным ступенькам. И вот я снова увидела это чудо. Значит, правда, есть Амур, и паром-корабль идет на ту сторону.
Мчится опять река и еще несет на себе какие-то плоты, баржи, буксиры, аккуратно, терпеливо, даже не переворачивает их «на ухабах».
Так я каждый день бежала утром на свидание, как влюбленный, и помню эти встречи всегда.
Друзья-товарищи
На гастролях у меня всегда были в группе друзья-товарищи. Например, Тоня Ревельс и Валя Новицкий или Борис Брунов и Наум Штаркман. Этот Наум Штаркман, великолепный пианист, совсем никогда никуда не желал ходить, несмотря на мои мольбы и просьбы. Так и сидел в гостинице. Но Брунов без разговоров волок его прямо как на веревке. Штаркман же был, видно, мамин мальчик, который с трех лет целые дни проводил за роялем, и мама никуда его не пускала. Но уж я и Борис хорошо его таскали повсюду. В Самарканде заставляли Наума перелезать через все стены и прыгать во все гробницы. А на Волге он впервые в своей жизни сел в лодку, правда в костюме и в шляпе. А мы босиком и почти в чем мать родила. Борис сидел на веслах. Мы переезжали на ту сторону Волги. Как тихо! Только вода журчит.
И вдруг Брунов кладет весла, встает, качнув лодку, и спокойно ныряет в воду. А я подумала немного, потом пересела на весла и стала грести дальше, к тому берегу. Лодку немного сносило. Штаркман сидел ни жив ни мертв (хорошо, что его мама была в Москве!). А я, уверенная в том, что Брунов не нуждается в подмоге, добралась до берега и вытащила и лодку, и Наума.
Время шло. Брунова все не было видно. Потом он все-таки приплыл, несколько растерянный: он не ожидал, что я без него решусь переезжать Волгу и благополучно доберусь до берега. А я-то, конечно, совсем не подумала, что это ему может быть трудно, такому здоровущему и молодому, переплыть Волгу. И ведь это был ответ на его розыгрыш: надо же – встал, прыгнул и уплыл, ни слова не сказав. Фактически он даже не знал, умею ли я грести. А я умела, нечаянно (занималась академической греблей и гребла в четверке). Конечно, я поступила необдуманно, уж не говоря о Штаркмане, который вообще мог упасть в воду ни с того ни с сего.
За неделю до этого мы были в другом городе, и я утром на водном стадионе смотрела, как прыгают с десятиметровой вышки отдельные психи. Потом выяснилось, что один из них был Борис Брунов, он сам мне сказал об этом. Я ему, как старший товарищ, объяснила тогда, что в данное время он ни прыгать, ни разбиваться не имеет никакого права: каждый из нас не должен забывать, что вечером выступление. И целый день мы должны помнить об этом и знать, что мы на работе и все зависим друг от друга. Однако про себя я еще раз удивилась его храбрости. Он не был профессиональным спортсменом, но постоянно восхищал меня своей ловкостью. Должно быть, я так уверовала в его спортивную доблесть, что оставила посредине реки с чистой совестью.
Могла ли я тогда думать, что после моей проповеди, после такой умной лекции я сама нарушу это актерское правило и в день концерта свалюсь в погреб!
Было это в другой поездке, без Бориса Брунова. Я, вообразив себя на свободе, покатила со своей прелестной Зоей Гайдай за город и, осмотрев Печерскую лавру, заехала к Зое на дачу. Входя в комнату, я едва переступила порог и, ничего не подозревая, сверзилась в открытый кем-то люк погреба. И сломала плечо.
В больнице я не дала залить себя в гипс: ведь вечером концерт, сорвать его нельзя, это скандал, билеты все проданы, я – гастролер, подведу товарищей и филармонию.
И я дала подписку врачам, что согласна потом остаться калекой без всяких претензий. Явилась на выступление, была одета с помощью всех и на сцене терпела непереносимую боль, поддерживая левой рукой правую, которая висела, как плеть.
Ночью мне сделали жесткую повязку («дезо»), и я вместо двадцати одного дня (трещина в суставе) терпела около года. А там, в Киеве, концерты продолжались по плану, как было объявлено. Так мне и надо.
А ведь как хорошо я все объяснила Брунову!
Этот Брунов появился так. Во время гастролей по Дальнему Востоку мы сидели на вокзале перед отъездом. Кто-то из группы сказал мне: