За годы нашего знакомства у нас было немало встреч, разговоров.
Однажды Любовь Петровна рассказывала мне (мы сидели у нее в кабинете) о своих съемках в картине «Веселые ребята». Она уверяла меня, что не было бы такой киноактрисы – Любови Орловой, не сделай ее «своими руками» режиссер Григорий Александров. Естественно, я с этим согласилась: всегда режиссеры «делают» актрис. «Нет, – сказала она, – вы не поверите: у меня не было лица. Понимаете? Меня нельзя было снимать». И она рассказала, что все операторы отказались ее снимать – настолько она была нефотогенична. Ее словам трудно было поверить: она всегда великолепно, безошибочно получается на экране. Любовь Петровна вскочила и сказала: «Я вам сейчас докажу, если вы не верите! Смотрите на мои щеки!» – «Ну, смотрю. Очень хорошие щеки». – «Да вы что?! Их нет. На экране они проваливались совсем. Вместо них были тени и ямы. Да что говорить! Сейчас я вам покажу снимки, которые я никогда никому не показывала. Вот, полюбуйтесь». И она протянула мне пачку фотографий. Я была поражена: лицо на них ее – и не ее. Она еще и еще показывала эти первые свои фотопробы у Александрова – одна хуже другой. И, довольная моей растерянностью и изумлением, стала объяснять, сколько мучений претерпели операторы, пока Григорий Васильевич не разъяснил им, в чем дело и как надо ставить свет, чтобы не искажать лицо, а сделать его выразительным. Она, как девчонка, размахивала фотографиями перед моим носом и хохотала: «Ну, что? Теперь поверили?»
…Так и бежали наши жизни рядом, то разделяясь (одна с концертами – в Донбасс, другая – в Караганду; одна – в Париж, другая – на Северный полюс), то сталкиваясь на улице, или в Колонном зале Дома союзов, или в Ленинграде – на юбилее Дома искусств, а потом снова на студии…
Во время войны я встретила ее в Алма-Ате. 14 марта 1942 года, перед моим отъездом на фронт, Любовь Петровна написала в моем альбоме: «Риночка! Мы с Вами встречались в мирное время и во время страшных минут войны. Желаю Вам самого хорошего. Успеха! Здоровья! Покоя душевного и волнений творческих. Теперь мы расстаемся с Вами. Надеюсь увидеть Вас в мирной обстановке во Внукове! Ваша всей душой Л. Орлова».
Мы встретились вновь на съемочной площадке после войны в другой стране – в Чехословакии. Григорий Васильевич Александров снимал фильм «Весна» на киностудии «Баррандов» в Праге.
В этой комедии Любовь Петровна создала два характера, притом противоположных, и была одинаково убедительна и в роли ученой дамы Никитиной, и в роли актрисы Шатровой. Мастерство Орловой казалось безграничным, трудностей для нее словно бы не существовало. Зрителей восхищают и радуют ее великолепный артистизм, безупречный вкус, изящество внешнего рисунка образов, правда поведения, а я, видевшая Любовь Петровну на репетициях и на съемках, свидетельствую: мало кто так работал над ролями, как она. К блистательным результатам она приходила не сразу. Вместе с Григорием Васильевичем по многу раз проходила каждую сцену, проверяла каждую реплику. От них не отставал в этом отношении Николай Константинович Черкасов. Казалось бы – чего тут мудрить, снимается легкая, забавная комедия. Но авторы «Весны» хорошо знали, как сложен, как коварен этот «легкий» жанр, какого мастерства он требует. И преподали всем нам урок художнической честности и ответственности.
Я попала в эту картину случайно. Съемки шли точно по графику. Вся обстановка работы, ее стиль – новые лица, какие-то неожиданности, приемы в посольстве, где нам были так рады наши люди, – все это заставляло нас всех быть сосредоточенными. Работа подвигалась хорошо. Григорий Васильевич был доволен. А Любовь Петровна бывала тронута тем особенным восторгом, которым окружали ее появление. На студии, на концертах ее засыпали цветами. Конечно, она давно привыкла к своему огромному успеху, но пражане превосходили всех в желании выразить ей свою любовь и восхищение.
И вот однажды…
Вспоминаю короткий, но очень страшный эпизод нашей работы над «Весной». Вся группа, занятая в тот день на съемках, была одета, загримирована, стоял свет, все были на месте. Не приехали только Орлова, Александров и Черкасов. Это было невероятно.
Григорий Васильевич и Любовь Петровна никогда не опаздывали ни на одну минуту. Значит, что-то случилось. Мы не знали, что все они уже в больнице, что произошла автомобильная катастрофа. Наконец приехал Григорий Васильевич. Он рассказывал обо всем, что произошло, с невообразимым хладнокровием. Было страшно слушать, кто-то плакал. В. Телегиной стало дурно.
Мне не вспомнить сейчас подробности этой катастрофы. В больнице оказались Черкасов и Орлова. Через час я была уже там. Меня впустили к Черкасову. Он лежал на койке громадный, с перебинтованной головой. Один глаз и половина лица были открыты. Синяки и ссадины заклеены пластырем. Говорил он глухо, через марлю. Видя мое волнение, старался успокоить меня: конечно, могло быть еще хуже. Он хотел рассказать, как все было, но я ему не позволила.
Любовь Петровну я увидела лишь через несколько дней – уже в гостинице. Она лежала в постели очень бледная, но не изменившаяся. Не улыбалась – ей было больно двигать губами. И все же спрашивала, как идут дела на студии. Я ей сказала, что работа продолжается, снимают сцены, где она и Черкасов не заняты, что ему уже лучше, часть головы разбинтована, сняты некоторые швы.
Потом врачи позволили Черкасову работать по нескольку часов в день. Его брали в кадр то со спины, то сбоку: лицо даже под гримом еще нельзя было снимать.
Однажды, уже через несколько дней после автомобильной катастрофы, Александров слишком резко поднял руку, указывая что-то осветителю, и громко вскрикнул. К нему подбежали, подхватили. И хотя он довел съемку до конца, его отвезли в больницу. Там выяснилось, что у него трещина в ключице. Пришлось и ему лечиться. Но он скоро вернулся к работе, хотя резких движений теперь избегал.
А тут и Любови Петровне разрешили сниматься. Было просто счастьем видеть всех такими же бодрыми и деятельными, как всегда. Картину сняли в срок, она вышла на экраны. Ее и сейчас смотрят зрители разных поколений.
К тому, что сказано многими о Любови Петровне, о ее человечности, трудолюбии, нужно прибавить еще свидетельство о ее мужестве, о силе духа.
Одна девочка недавно сказала мне: «У Орловой удивительная улыбка, я думаю, что это в кино так специально красиво снимают, для экрана. А как в жизни было, по-правдашнему?» Я рассказала этой Вике (ей 14 лет, и она, как все девочки, больше всего любит кино), что улыбка Любови Орловой несколько десятилетий сияла во всех городах и селах нашей страны, покоряя сердца. У каждого человека, говорила я этой девочке, есть своя улыбка. Природа позаботилась, чтобы у Любови Орловой была именно такая улыбка, которой радовались люди и улыбались в ответ. Еще я сказала ей, что у нашего киноискусства появилось очень много друзей в других странах благодаря картинам, где улыбалась Любовь Орлова. Я рассказала Вике, что однажды (это было в гостях у А. Н. Толстого) Иван Семенович Козловский со свойственным ему остроумием характеризовал каждого из присутствовавших писателей, ученых, актеров. Когда вошла Любовь Петровна, он сказал: «Собственно говоря, можно было бы погасить все свечи – улыбка Орловой способна осветить этот зал».
Давным-давно
Я нашла в своем ящике тоненькую серую книжечку, вернее, тетрадку в жестком переплете. И с удивлением узнала ее. Оказывается, это мой дневник 45-го года. Написано торопливым мелким почерком: мало места. Стала разбирать с большим интересом.
Оказывается – опять едем. Война кончилась. Куда же мы отправляемся?
Наша бригада артистов едет в Германию, в Берлин, для выступлений перед советскими воинами на Октябрьских торжествах.
21–28 сентября
Пути, разъезды, бесконечные стоянки, отцепляют, перецепляют, всю ночь вагон ползает по всем стрелкам, еле гремит, валится от толчков, а утром тот же пейзаж, та же разбитая платформа.
Проехали Вильнюс. Дождь. Не вышли даже из вагона. Подъезжаем к Кенигсбергу. Дождь, солнце, снова ливень, и так весь день.
29 сентября
Кенигсберг. Первое, что увидели, – открытую платформу товарного поезда, на платформе картофель, на картофеле узбек. Дождь, солнце, снова дождь, грязь невылазная, худенькие бледные детки разных возрастов бродят между вагонами, у каждого в руках мисочки или бидончики. Солдаты наливают туда суп или кашу. Солдат выходит из вагона, говорит обеспокоенно: «А что это Эльза сегодня не приходила?»
30 сентября
Ездили в город. Это очень далеко. Все разбито настолько, что нельзя себе представить, как это было раньше. Подъехали к старой крепости. За решеткой видно, как там работают немцы, которые там живут. Стоило разрушить весь мир, чтобы у себя в крепости сидеть за решеткой. Подошла и рассматривала в упор, как обезьян. Очень красивый немец, высокий, с правильными чертами «арийца», с красивыми светлыми волосами, стоял, заложив руки в карманы, и смотрел на нас очень спокойно и долго. Пока выясняли с комендантом, пойдем ли мы внутрь, подошли еще несколько человек, стали просить папиросы. Мы не дали и уехали.
Открылся памятник героям. Очень некрасивое сооружение. Обелиск. Дождь проливной, спрятаться некуда. Снова солнце. Обсыхаем. Странный климат. Говорят, что это так и надо – тут море и много влаги. Обсохли.
Едем домой.
Опять развалины, развалины. Сиротливо выглядят на третьем этаже на голубой кафельной стене ослепительно белые писсуары.
Вечером концерт, на который является за кулисы масса москвичей, приехавших на открытие памятника.
2 октября
Перелет Кенигсберг – Берлин. Кошмар и ужас, но недолго, 2 ч. 20 мин. Укачало вполне. 3 часа ехали с аэродрома через ночной Берлин. Все нереально. Такой величественный, темный, страшный немецкий разрушенный город. Колонны, гербы, статуи на карнизах высоких разбитых дворцов, статуи внизу среди груд щебня, искореженных железных конструкций. Парки, дворцы, триумфальные арки и снова развалины, руины, и так мы пролетали мимо, мимо, пока не проехали Потсдам и дальше по изумительной дороге приехали в Бабельсберг, это пригород в 36 км от Берлина.