— Вы… вживаешься, да?
— Я серьезен, как никогда.
— Потому что я для тебя слишком прост, да? Потому что вырос в детдоме, а потом в спортшколе не ел ничего слаще морковки, да? — Он раскрыл глаза и полоснул по нему голубым зрачком. — Потому что стал чемпионом Болгарии по борьбе, когда ты ходил с чиновничьим кейсом и угоднически козырял начальству? — его голос сорвался до визга. — Под…ваешь меня за то, что в мою честь поднимали национальное знамя Болгарии в странах Европы, пока ты фотографировал тайные архивы, да?
— Ты понимаешь, что время уходит? Что завтра уже будет поздно? — у Бояна кончалось терпение.
— Вчера было рано, завтра будет поздно… Это кто, Ленин сказал? Пешо, убери эту жертву, — он щелкнул пальцами, подзывая официанта и сердито указывая на зажаренного барашка, — принеси устриц и шампанского!
— Я торчу здесь, в этой дыре, чтобы сделать дело… — завелся Боян.
— А мы что делаем, братан? Ты выкручиваешь мне руки, чтобы я подписал эти бумаги, чтобы своими руками сбагрил куда-то на край света собственные деньги… Ох, у меня сейчас голова лопнет!
— Не на край света, а в Америку и Швейцарию.
— Ага, в край свободы и часов…
— В противном случае Валютный совет сначала их заморозит, а потом приберет к рукам, — мстительно сообщил Боян. — Я для себя уже все решил. Грядет четкий и строгий финансовый порядок.
— Погоди, — Краси ухватил его за руку. Силенки у него были еще те. Удерживая Бояна на месте, он уставился на него своими глазищами, а это была настоящая жуть. У Бояна заболела кисть. — Объясни по человечески… Какой такой порядок? Зачем? Кому он нужен, этот порядок? Политикам, которые исходят слюной при виде подачек, или одураченному народу, который уже остался без штанов?
— Порядок нужен деньгам.
— Мне или тебе? Мы и так ходим в золотых штанах.
— Не нам, а деньгам, — устало повторил Боян.
У Краси Дионова что-то щелкнуло в мозгу, кажется, он понял, почесал голову и крикнул в сторону оркестра:
— Хватит! — На них обрушилась оглушающая тишина, обнажившая всю тошнотворную роскошь кабака. Музыканты испуганно переминались с ноги на ногу, певички потянулись к выходу, унося свою упакованную в блестки плоть.
— Ты дважды наезжал на меня с обвинениями, что я тебя кинул, — у Бояна по-прежнему шумело в ушах. — Я потерял полдня в компании твоих девиц, чтобы спасти тебя от твоей собственной глупости, спасти тебя и нашу дружбу…
— Бог и Дионов ничего не прощают. И не забывают, да? — ухмыльнулся он, а потом неожиданно спросил: — Ты ведь меня презираешь?
— Слегка.
— Верно, я это носом чую… слегка презираешь и сильно меня стыдишься. Тебе бы век меня не видать, правда?
— Закрой это позорище, найми архитекторов, пусть здесь все перестроят и сделают из кабака приличный бизнес-клуб.
— И что еще мне сделать… мелочи пузатой?
— Научись молчать, начни носить костюмы и выбрось свою золотую цепь в помойку. Осчастливишь какого-нибудь безработного интеллигента.
Безропотно, с взрывоопасным смирением — как ребенок, забывший буквы за время летних каникул — Краси Дионов подписал все документы, закапав одну из платежек устричным соусом. Пятно не исчезло, напоминая невысохшую слезу.
Вырвавшись, наконец, из этого провонявшего жареным мясом великолепия, Боян преисполнился чувством собственной правоты. Сколь безответственно управляемым ни выглядело бы их государство, когда-нибудь порядок все же должен был в него вернуться и упрочиться. Он не был нужен ни банкирам, ни миллионерам, разбогатевшим на кредитовании, ни политикам, ни разложившейся судебной системе, даже обедневшему народу не был нужен, потому что большая его часть сводила концы с концами за счет мелких махинаций и хаоса. Таксист, подкручивая свой электронный кассовый аппарат, обманывал клиента, а тот, в свою очередь, в крохотном частном магазинчике подсовывал таксисту брынзу с истекшим сроком годности. Эта обоюдная зависимость в бедности, мошенничество в нищебродстве, казалось, не имели конца-края. Порядок действительно был нужен единственно и только деньгам.
Неизвестно почему, напоследок ему все чаще вспоминалась та полузабытая встреча с Манфредом Мюллером, известным немецким магнатом, державшим в руках всю легкую промышленность Мюнхена, да, пожалуй, и всей немецкой провинции. В ходе внеочередных выборов Боян негласно финансировал лидировавшую партию, и, придя к власти, благодарный премьер-министр включил его в состав бизнес-делегации, которая с помпой посетила Баварию. Более того, он устроил ему встречу с Манфредом Мюллером. В Мюнхене Боян поселился в небольшом, но весьма престижном отеле «Опера». В пятницу, ровно в одиннадцать, его ждала личная машина Мюллера — новенький БМВ, но куда менее навороченный, чем тот, на котором ездил Боян.
— Это машина господина Мюллера? — с изумлением поинтересовался он.
— Да, это личный лимузин господина Мюллера, — гордо ответил ему шофер на плохом английском.
Офис немецкого мультимиллионера находился рядом с мэрией, они прибыли точно по расписанию — в одиннадцать двадцать господин Мюллер принял его в своем кабинете, строгий чопорный комнате с потолочными балками, книжным шкафом, массивным письменным столом резного дерева, несколькими креслами и журнальным столиком. «Здесь все застыло во времени… традиция — вещь хорошая», — разочарованно подумал Боян.
Манфред Мюллер за письменным столом небрежно перелистывал папку с коммерческими предложениями Бояна. Оферта по казахстанскому хлопку была более чем аппетитной. И количество, и качество, а главное, цена должны были нарушить олимпийское спокойствие Мюллера. Боян заложил в цену личную прибыль в сто процентов — речь шла о десятках миллионов долларов. Он даже был готов в ходе переговоров снизить цену еще на восемь процентов.
Господин Мюллер был в преклонном возрасте: пергаментная кожа, водянистые недоверчивые глаза, пробор в желтеющих сединах и старомодный костюм. На письменном столе стояли лишь один телефон и старинная статуэтка распростершего крылья орла. И все. Он не выказал особого радушия при встрече, не предложил Бояну выпить — секретарша с внешностью старой девы принесла лишь чашку чаю с медом и несколько кружков лимона. Тело господина Мюллера издавало странные, еле уловимые звуки, словно при каждом его движении у него в суставах ломалась хрупкая пересохшая бумага. Он чем-то неуловимо напоминал Генерала — может, твердостью характера.
— Я тщательно ознакомился с вашим предложением, — он зашелестел, как рак, и захлопнул папку. Его английский был безупречен, водянистые глаза полнились необъяснимой грустью.
— Внимательно вас слушаю, — Боян воспитанно сделал глоток чая.
— Вынужден вас разочаровать, господин Тилев. Этот казахстанский хлопок мне нужен, но ваше предложение меня не заинтересовало.
«Этому восковому старичку куш кажется слишком малым», — подумал Боян.
— Я могу попытаться договориться с поставщиком и снизить цену еще на восемь процентов, — с деланно убитым видом предложил Боян.
— Здесь речь не о восьми процентах, господин Тилев…
«Он с меня три шкуры сдерет, старый мошенник, три шкуры — не меньше», — Боян повертел в руках опустевшую чашку и поставил ее на столик.
— Насколько мне известно, — Бояну хотелось затянуться сигаретой, — вы покупаете хлопок такого же качества в Китае по двойной цене. — Курить хотелось зверски. — Думаю, это выгодное предложение.
— В этом все и дело, — неопределенно кивнул господин Мюллер, — ваше предложение чересчур выгодно… — и протянул Бояну костлявую иссохшую руку, давая понять, что аудиенция окончена. Он его просто выставлял за дверь. Они пожали друг другу руки с дружелюбием людей, случайно познакомившихся на улице, которым больше не суждено встретиться. Боян был уже у двери, когда господин Мюллер неожиданно остановил его своим неестественно металлическим голосом, в котором прозвучали нотки жалости:
— Завтра суббота, господин Тилев. Я буду отдыхать на своей вилле на берегу Штарнбергского озера. Приглашаю вас к себе — мне будет приятно с вами отобедать.
В отеле Боян заказал себе бутылку Chivas Regal, лед, два сифона газированной воды и до трех часов ночи не сомкнул глаз. По его представлениям, этот заплесневевший боровичок совершенно не походил на миллиардера. Он или впал в старческий маразм, или был еще тем пройдохой. Властелин всей баварской легкой промышленности даже не выслушал его, захлопнул дверь перед самым носом, а потом снова ее приоткрыл… Что бы это значило? Боян разложил перед собой документы и тщательно перечитал их, взвешивая все возможности, разные варианты сделки, учитывая все вероятные капканы, которые могли возникнуть на завтрашних переговорах. И курил сигару за сигарой. До опупения.
На следующий день, ровно в одиннадцать, тот же самый не слишком престижный БМВ и шофер в ливрее, выглядевшей куда величественней машины, ждали его у подъезда отеля. Они медленно выбирались из города, запруженного машинами, пока не выехали на автобан. Всю дорогу, целый час, шофер, так и не снявший фуражки, как настоящий немец не проронил ни слова. Они съехали налево, вблизи мелькнула серебристая поверхность прославленного Штарнберг-зее, и въехали на песчаную аллею, обрамленную старыми кряжистыми деревьями. Вилла Манфреда Мюллера, построенная в типично баварском стиле, внешне не производила особого впечатления. Господин Мюллер сам встречал их у колоннады перед парадным входом, словно пребывая в уверенности, что Боян Тилев прибудет именно в это мгновение. Все вокруг было замечательно красиво и… скучно. Подстриженная лужайка, спускаясь с холма, доходила до небольшой рощицы и продолжалась за ней до самого берега озера, до причала, у которого застыло несколько яхт. Не было никаких экзотических кустов, фонтанов и водопадов — вот только на всех подоконниках цвели цветы в горшках. Яркая, красочная, самая обычная герань. Господин Мюллер стоически боролся с порывами ветра. Весь пейзаж фокусировался на нем, подчиняясь ему и дополняя своего хозяина.