кому продал, сколько на этом заработал и в каком дорогущем магазине они с Валей оставили залог за партию плитки для ванной комнаты в их новой квартире. Валя вырывала у него телефонную трубку, ее восторженный голос забрасывал меня подробностями.
— Марти, поскольку мне некому это рассказать, а новости просто напирают изнутри, — она имела в виду, что в нынешние времена опасно хвастаться своим благополучием, — только тебе могу… ты единственный, кому… Джакузи… это что-то, ванна у нас — шик и блеск, но если ты увидишь краны и душ… полный отпад, по двести долларов каждый! Я говорю своему, давай купим другие, они тоже золотые, по сто десять долларов штука, а он ни в какую… нельзя, говорит, ведь и Марти будет в джакузи купаться. Он за тебя что хошь отдаст!
— Вы меня не сварите в вашем джакузи? Поосторожнее, а то болгарская литература осиротеет, я ведь национальное достояние!
— Ха-ха-ха!.. Тебе все шуточки, но чтоб ты знал, наше джакузи — с тройным заземлением. Когда я тебе запущу массаж и «колючие» струи, слюни пустишь от восторга! А ты слышал, Чоко снова лоханулся? Ему подсунули подделку под майсенский сервиз, но на тарелках не было печатей со скрещенными саблями. А что это за Майсен без сабель, Марти? Можешь себе представить, как Чоко… ха-ха-ха… — она бесхитростно радовалась чужому несчастью, как ребенок при виде невиданного ранее экзотического животного.
Я отключал слух, варил себе кофе или читал газету, под журчание ее непрерывной болтовни мог сварганить на кухне какое-нибудь нехитрое блюдо. На свою голову нашел им среди своих знакомых архитектора, специалиста по внутреннему дизайну, который взялся придумать им оформление и меблировку новой квартиры. Теперь они заставляли меня участвовать во всех их задумках, порой мы целый день бродили по магазинам импортной кухонной мебели в центре города — их интересовало все только итальянское: мебель, стиральные и посудомоечные машины, ламинированный паркет и кондиционеры. Валя подробно расспрашивала, поражалась, ругала продавщиц за безбожные цены, но сделав свой выбор, утирая пот со лба, ничего не покупала, откладывая «на потом» — ведь все в их квартире, от занавесок и постельного белья до мягкой мебели из натуральной кожи в гостиную, тоже итальянской, должно было быть с иголочки.
— Ты только глянь на мои ногти, — она нервно тыкала ими мне в лицо — я уже и витамины пью, по семь долларов за баночку, но ведь стирать приходится руками, бедные мои рученьки…
— Валя, уймись, — сердито окорачивал ее Борислав.
— Что, скажешь: не так? Я твои трусы-носки стираю вручную! И рубашки, и остальное… Если бы я не берегла копейку, ты бы давно остался без штанов. Скажи ему хоть ты, Марти!
Изредка ему удавалось дожать меня, и тогда я выводил его поиграть в бинго. Мне приходилось придумывать для Вали отмазку, и чем неправдоподобней и абсурдней она была, тем больше Валя была склонна ей верить. По моей версии, мы ездили в Банкя, к моему другу Живко, преуспевающему бизнесмену, который увлекся собирательством картин. А на самом деле устраивались в каком-нибудь задымленном бинго-клубе или в салоне игровых автоматов на бульваре «Витоша». Борислав играл азартно, очертя голову, не жалея денег, всегда готовый терять. Я зевал от скуки, перечитывая газеты от корки до корки, нередко он давал мне по десять левов, подталкивая к покер-автоматам, но в отличие от него, я жаждал выиграть, мечтал обхитрить это дурацкое устройство и по этой причине неизменно проигрывал. Он наслаждался своей личной свободой, отнимая у меня мою, словно свобода была жидкостью, а мы с ним — сообщающимися сосудами, механически связанными труднообъяснимой бессмыслицей. Меня смертельно напрягали две вещи — постоянная необходимость следить, чтобы он втихаря не напился, потому что после первой же рюмки становился неуправляемым (мне приходилось не спускать с него глаз, сопровождая даже в туалет), и невероятные усилия вытащить его поздно ночью из этого средоточия страсти. Он прикипал взглядом к задымленному экрану компьютера с ледяным, отстраненным, каким-то запредельным спокойствием, словно поставив на кон человеческую жизнь, но не свою, а чью-то, совершенно ему безразличную. Это занятие изменяло его до неузнаваемости, невозможно было оторвать его от него самого, от этого полуобморочного сна, потому что его страсть была подстать забытью. Обычно он играл до тех пор, пока не проигрывал все деньги.
— Как тебе не стыдно! — в бешенстве шипел я, — ты пустил на ветер двести левов, а рядом полно людей, которым не хватает на хлеб!
— Стыдно! — не спорил он с невинностью разумного младенца, — но мне хочется играть!
Каждые полчаса звонила Валя, они настолько были привязаны друг к другу, что без него она впадала в панику.
— Ждем Живко перед его виллой, — бормотал он в трубку, — не могу сейчас говорить…
— Почему?
— Перед охраной неловко… — безумие этой фразы на какое-то время лишало ее дара речи.
— Так чего вы там торчите с этой охраной, дождь на дворе, стемнело уже… Этот ваш Живко и без того не слишком щедр… Дай трубку Марти.
— Алло, Валюшка? Не беспокойся, он ни капли… — юлил я, с трудом сдерживая раздражение, мне хотелось придумать что-то успокаивающее и радостное, даже не столько для нее, сколько для себя. Я нажимал отбой, в зале было нечем дышать; от лютого сигаретного дыма, запаха сохнущей на теле мокрой одежды и миазмов человеческой алчности у меня нестерпимо болела голова; числа выстраивались на мониторе, как речь заикающегося идиота, мне хотелось заорать или от души шлепнуть по какому-нибудь пробегающему мимо девичьему заду. Я допивал свою пятую за день чашку кофе и перечитывал газетную статью об очередном скандале в парламенте.
— Вот увидишь, Марти, скоро мы разбогатеем. По-настоящему разбогатеем. Откроем свой антикварный магазин… Ты держись за меня, со мной не пропадешь, я уже все разнюхал, — в его устах это слово звучало ужасно смешно, но, бог весть почему, мне становилось грустно.
— И как же это случится? — спрашивал я исключительно для поддержания беседы.
— Бриллиант… — загадочно шептал мне в ответ Борислав, — тот самый белоэмигрант, чей отец был адъютантом Николая II… Я у него купил почти все и хорошо на нем заработал. Все оказалось подлинным, остался только камень, а он… — Борислав важно отрывал взгляд от экрана, выдыхал струйку сигаретного дыма и показывал величину камня, с фалангу его безымянного пальца, — камень огромный, просто красавец. Не идеальной чистоты, но весит не менее восьмидесяти карат. Черный бриллиант в оправе, старинная русская работа.
— Почему же ты не купил его сразу?
— Откуда столько «капусты»?.. Этот выжига требует за него сорок тысяч долларов.
— Это нереальные деньги, — со скукой отмахивался я.
— Совершенно реальные, хоть сумма и немаленькая. Мне нужна цифра тридцать два, чтобы получить «бинго».
Шары подскакивали в прозрачной сфере, девичий металлический голос равномерно называл цифры, словно на испорченной пластинке. «Бинго!» — выкрикивал кто-то в зале и ошалело улыбался.
— Пора уходить, — дергал я его за рукав, — ты ведь обещал, что это последняя игра.
— В десять часов — большая игра, на кону двести левов, мы их сделаем, Марти! Вот увидишь! — он сноровисто, с улыбкой младенца, которому сунули погремушку, пересчитывал лежащие перед ним деньги.
— А почему же вы с Валей не собрали эту сумму? — спрашивал я, чтоб хоть чем-то себя занять.
— Причем тут эта овца? У нее в голове опилки, — он снова теребил мочку уха, возвращаясь к экрану, — все, что заработаем, вбухивает в эту квартиру. Деньги свободы требуют, они должны работать, Марти, а эта квартира — она как сито, что ни нальешь, все вытечет. Она мне уже поперек горла, но ведь Валя тоже человек, приходится терпеть!
— Человек, — не слишком убежденно соглашался я. — Сидит там сейчас одна, волнуется…
— Она не обо мне волнуется, на меня ей плевать, она о себе, любимой… ты смотри, мне для выигрыша нужны всего лишь «восемнадцать» и «сорок девять».
Как-то летним утром, когда мы направились «на виллу Живко в Банкя», прежде, чем осесть в задымленном бинго-клубе, Борислав, как-то смущенно улыбнувшись, торжественно попросил меня отвезти его сначала в квартал «Княжево». Мы свернули на какую-то заброшенную улочку, карабкавшуюся вверх по склону, асфальт сменился булыжником, дважды Лада буксовала, мы еле добрались до места, в котором дорога упиралась в ветхий, построенный, наверное, в пятидесятые годы дом с осыпавшейся штукатуркой и заросшим сорняками фонтаном. Дом казался перенаселенным — на всех окнах сушилось застиранное бельишко, которое уже и не отстирать. Национальный флаг бедности, зажавшей нас в тиски.
— Сейчас я покажу тебе нечто потрясающее, — слово «потрясающее» прозвучало в его устах забавно, но неизвестно почему мне снова стало грустно.
— Я пойду с тобой, — заявил я.
— Не выйдет, Марти, — решительно остановил он меня. — Клянусь памятью матери, что не возьму в рот ни капли.
Он уже не раз произносил при мне эту клятву, и я давно понял, что память о матери для него пустые слова, заклинание, не имеющее ни малейшего значения. И не очень-то понимая почему, решил отпустить его одного — может, потому что сам маялся тяжелым похмельем. По склону за домом карабкался вверх хвойный лес, воздух благоухал сосной и грибами. Я ждал его более получаса и уже начал тревожиться, во рту пересохло. Наконец из подъезда вышел Борислав, многозначительно и надменно улыбаясь, а с ним — хилый дедок в засаленных джинсах. Все его лицо было в морщинах, но они придавали ему не кротость, свойственную старости, а странный зловещий вид. Зубы у деда выпали, рот напоминал обнаженный до ран провал, я никогда не встречал человека с такими неистово горящими глазами. Он выглядел, как человек, сжигаемый лихорадкой.
— Григорий, это тот самый эксперт, о котором я упоминал. — Борислав вытащил из кармана лупу и указал ею на меня. Затем представил своего спутника: — Григорий, мой старый знакомый…
Старик сел в машину на заднее сиденье и полуоткрыл рот, как чахоточный. Я почувствовал, что растворяюсь и исчезаю где-то в глубине его рта, за маленьким язычком. Он молча смотрел на меня своими лихорадочными глазищами. Меня пробрал холод. Затем он сунул руку в свои засаленные штаны и вытащил маленькую коробочку. Борислав торжественно взял ее в руки и передал мне.