— Сестримски, — не сдержался я.
— Совершенно верно, Сестримски. — Он вытащил бумажник, долго выбирал самую засаленную пятидесятидолларовую купюру, затем протянул ее мне, — это за банковскую экспертизу. Я вам полностью доверяю. Вы можете подписать мой, — он сделал ударение на слове «мой», — нотариальный акт после проверки. Следовало бы обмыть сделку, но меня ждут дела. Всего доброго, — и демократично протянул мне руку. Я пожал ее с чувством, что сжимаю пухлый скользкий блин.
Мы с Мирославой смотались в «Булбанк». Сотрудница банка проверила все купюры и вернула их нам со вздохом сожаления — все были настоящими. Мы направились обратно к нотариусу, я нервничал. Ее окно с прочной металлической решеткой выходило прямо на парк царя Бориса. Когда мы вышли на улицу, улыбка Мирославы изобразила меланхолическое, сочащееся кровью сердце.
— Мы могли бы выпить по чашечке кофе, — неизвестно почему, она кивнула в сторону парка.
— С этой кучей денег… — я кивнул на мамин учительский портфельчик, который держал в руках.
— Да, это я не подумала, но позвольте спросить, — она смущенно взглянула на меня, — вы тот самый Сестримски, который так много писал о власти?
— Да, — не стал я запираться.
— Я читала ваши книги, — мечтательно произнесла Мирослава. — И вполне вас понимаю, сейчас все стараются избавиться…
Домой я вернулся часа в два и тут же набрал телефонный номер Борислава.
— Алло! — у него был привычно-бодрый, многообещающий голос.
— Дача продана, — сообщил я, — у меня на руках сорок тысяч долларов. Они прямо передо мной, я на них смотрю.
— Марти, значит, мы теперь богаты, — он замолчал. Ему было нужно время, чтобы поверить. Я представил себе, как он теребит мочку уха. — Но Вале ни слова, ты же знаешь…
— Мне теперь кажется, что я совершил ошибку.
— Чепуха… — он что-то объяснил жене, сгоравшей от нетерпения, и передал ей трубку.
— Значит, ты продал дачу, — зазвенел в трубке ее голос, — ну вот, самое время теперь сделать ремонт в ванной и поставить в квартире стеклопакеты, немецкие «Саламандр».
— Эти деньги нужны мне для других целей.
— Не скажи, «Саламандр», это «Саламандр», Марти, самая престижная фирма в мире. Такие рамы у тебя ни в жизнь не пожелтеют. Чтоб «Саламандр» да пожелтел! Это просто абсурд!
— Для совсем других! — резко заявил я.
— Мы сегодня с моей половиной ходили на выставку строительных материалов «Стройко» в зале «Универсиада». Смотреть ламинированные напольные покрытия. Выбор огромный — от пятнадцати до сорока долларов за метр. Но там был слишком темный ламинат. А твой архитектор велел, чтоб пол был цвета меда — светлого пчелиного меда. Поэтому с выставки нас направили в офис фирмы. Мы схватили такси…
Пока она молола языком, я пожарил яичницу из трех яиц, съел ее, вымыл посуду и сходил в туалет. Я сильно нервничал.
— …и решили, ну его, этот ламинат, купим настоящий паркет, дубовый, он толще и его можно циклевать.
— Чего же вы таскались на эту выставку?
— Во, и я себя спрашиваю, чего? Передаю трубку благоверному, он тут хочет тебе что-то сказать…
— Борислав, завтра в десять я за тобой заеду, — хмуро буркнул я.
— Правильно Марти, пора съездить к твоему Живко по поводу картин.
Я положил трубку. Разделся и лег в постель, положив с собой рядом мамин портфельчик. Попытался было читать, но…
Вечером вся наша королевская рать собралась в гостиной. Темнело, но у меня не было сил встать и включить верхний свет. Мама с Катариной сидели на диване, Вероника — в кресле, я — на табуретке у идиотского компьютера. Я достал все четыре пачки долларов и выложил их на журнальный столик. Мы молча их созерцали. Никто не шевелился. Все казались пришибленными и, вероятно, напуганными.
Сероватые купюры нереально идеальными стопочками лежали на столе, а мы чинно сидели вокруг них.
— Мы станем богатыми, — я не посмел сказать «счастливыми».
— Сорок маленьких кучек, — сказала Катарина.
— Ты рехнулся, — сказала Вероника.
— Давайте ужинать, — сказала мама, — я пожарила кабачки.
На следующее утро ровно в пол-одиннадцатого мы с Бориславом, одолев крутой холм над Княжево, остановились у жалкого домишки на опушке леса. На окнах по-прежнему сушилось застиранное белье, и я подумал, что оно так и висело, неснятое, все эти месяцы. Борислав рассказывал мне о нашем будущем антикварном магазине, я молчал. Вручил ему мамин учительский портфельчик и почувствовал облегчение.
— Борислав, ты уверен? — глупо спросил я.
— В чем?
— В этом гребаном камне.
— Мы с тобой уже богаты, Марти, — ответил он. — Теперь нужно затаиться. Молчать, как могила, потому что если братки что-нибудь пронюхают, они его приберут к рукам.
Я ждал его больше часа, осеннее солнце напекло крышу Лады, я, наверное, задремал бы, но боялся, что они с Григорием напьются. Я трижды выходил из машины и нервно нарезал круги, за занавеской окна в первом этаже какая-то плешивая старуха не сводила с меня глаз — я почувствовал себя воришкой на стреме. Потом стал громко звать Борислава. Он вышел, торжественно улыбаясь. Григорий был в тех же засаленных джинсах. Его беззубый, как огромная незажившая рана, рот, казалось, всосал меня без остатка.
— Теперь он ваш, — вздохнул он, — прости, Господи, батюшку моего и Его Императорское Величество.
Воздух над Княжево с высоты нашего холма казался дымно-коричневым. Я махнул на прощание Григорию, мы с Бориславом сели в машину и поехали вниз. Он раскрыл ладонь — на ней лукаво сверкнула платиновая коробочка. Он достал из кармана странный прибор, похожий на мобильник с хоботком, приставил его к камню, и на нем вспыхнула сигнальная лампочка, затем раздался тревожный писк. Борислав прямо затрясся, словно его ударил ток.
— Останови машину, — он дрожал с головы до пят, как в лихорадочном бреду, еле ворочая языком от волнения. Я уже столько раз наблюдал это его состояние в бинго-клубе, что понимал — это не от жадности, так на него действовало везение в игре. Лампочка погасла, камень, казалось, вздохнул с облегчением.
— Мечта! — выдохнул он, а потом кивнул на приборчик, — я захватил его на всякий случай, одолжил у Тедди. Это настоящий бриллиант, Марти, аппаратура подтвердила. Только нужно затаиться, если о камне пронюхают — нам конец…
— Раз нужно, затаимся, — я взял у него бриллиант. Он был холодным и глубоким, как вода. Как ржавая вода.
— Пусть он будет у тебя, — сказал Борислав, — у вас всегда кто-то есть в доме. И еще, сейчас поедем к нотариусу, и я подпишу бумагу, что взял у тебя взаймы сорок тысяч долларов, — он торжественно коснулся мочки уха.
— Зачем? — ответил я. — Я тебе верю.
— Верить нельзя никому, — мудро заметил он. — Умный сначала семь раз отмерит… Я настаиваю, Марти, у меня твои деньги будут надежней, чем в банке.
Я отвез его к тому же нотариусу, полной женщине, в офис у площади Журналистов. Она меня узнала и любезно улыбнулась при встрече, но выслушав, зачем я пришел, нахмурилась.
— И вы хотите дать в долг такую невероятную сумму денег? — она подняла брови и многозначительно посмотрела на меня. Я словно услышал Веронику: «Ты рехнулся?»
— Он мой друг, — я протянул ей свою личную карту.
— Деньги уже у меня, мадам, поэтому мы решили… — Борислав заикался от смущения и положил ей на стол свой старый паспорт, который не удосужился сменить на пластиковую личную карту, — чтобы у господина Сестримского была полная гарантия, напишите, что я беру эти деньги в долг, чтобы выплатить ипотеку за свою недостроенную квартиру в квартале «Лозенец». Это ведь другое дело?
Нотариус снова пристально посмотрела на меня, промолчала, а потом вызвала своего помощника.
Я снова не находил себе места. Весь вечер потратил на то, чтобы найти у нас в доме укромное местечко, где бы мог спрятать камень. Постарался поставить себя на место гипотетического вора и осмотрел балкон, детскую, спальню родителей и гостиную. Наконец решившись, разобрал на части вентилятор в ванной комнате и сунул в дыру завернутую в полиэтилен коробочку.
Вечером в гостиной снова собралась вся королевская рать, но на этот раз я зажег все лампы. Чтобы предстать во всем своем великолепии, бриллиант нуждался во внимании и освещении. Мама с Катариной сели на диван, Вероника застыла в кресле, а я подтянул табуретку поближе к гнусному животному — компьютеру.
— Монограмма Николая II, — кивнул я в сторону коробочки и раскрыл ее. Светло-коричневый, величиной с полпальца камень в золотой оправе с тонкой цепочкой заискрился и приковал наши взгляды. Мы не шевелились. Смотрели на него. Молчали.
— Ну, каков? — спросил я, уловив их разочарование.
— Можно потрогать? — с опаской спросила Катарина.
— Ну конечно, — великодушно позволил я.
— Я видела бриллианты, но величиной с булавочную головку, — вздохнула мама, но не потянулась за носовым платком.
— У этого карат восемьдесят, не меньше, — объявил я.
— Надо же… — Катарина надела камень на цепочке себе на шею — получилось колье. И рассмеялась.
— Тебе не идет… — скандальным голосом заявила Вероника.
— Давайте ужинать, — сказала мама, — я вам сварила куриный суп.
На следующее утро я поставил на место вентилятор, потуже затянув гайки, тщательно закрыл на два оборота входную дверь и помог маме зайти в лифт. Я обещал свозить ее в Симеоново — взглянуть на дачу в последний раз. Мы как-то слишком торжественно под руку прошли двором, который я недавно выкосил, и подошли к входной двери, но открыть ее не смогли — замок уже сменили.
— Да и что там брать? — спросила мама.
Мы сели на скамейку у веранды, она остановившимся взглядом смотрела вдаль, и я почувствовал, что в сущности, мама спрашивает себя, с чем она здесь расстается. Ее ладонь машинально погладила скамейку.
— Вон, у того куста роз, когда тебе было пять лет, ты наступил на ржавый гвоздь. Как бежит время…
— Не помню, — я снова нервничал.
— А там, — она медленно повернулась и указала на окно моей комнаты на втором этаже, — ты прочел свою первую книжку. Ты был тем еще сорванцом, до четвертого класса тебя было не засадить ни за книги, ни за уроки. Ты даже букварь не раскрывал. Когда тебя приняли в пионеры, и я привезла тебя сюда в красном галстуке, папа встретил тебя во-он там, у калитки, и подарил тебе книжку Асена Босева. «Пионерское лето» или «Пионерия, где ты?», уже не помню. Твой отец…