Он старался доставить себе удовольствия разного толка, подсознательно понимая, что любое удовольствие, даже самое стыдное, дает чувство свободы, а он ведь привык к свободе, к этому прекрасному и опасному наркотику, который ему обеспечивала власть денег.
Как-то, одним бесконечным вечером у него зазвонил мобильный телефон.
— Узнал, кто это? — Звонил Илиян Пашев.
— Не ждал… в это время.
— Ты попал в серьезный переплет, — сказал Илиян. Его голос звучал холодно и делово.
— Да, не повезло…
— Я бы выразился куда жестче, — трудно было понять, издевается он или сочувствует. — Сегодня я купил сеть твоих автозаправок и ресторанов «Хай!». Мы торговались с твоими знакомыми борцами… думаю, я дал за них приличную цену, — он запнулся, — приличную и для меня, и для тебя.
— Благодарю.
— Не стоит благодарности. Я помню наш разговор в «Шератоне». Постараюсь тебе помочь, — и отключился.
Боян сел на бортик бассейна, опустив ноги в прохладную воду. Сигара увлажнилась и стала горькой. Вдруг ему пришло в голову, что Илиян неслучайно так настаивал на их встрече в «Шератоне». «Нам непременно нужно встретиться, — сказал он тогда. — Немедленно!» Десять лет они делали друг другу подсечки и выкручивали руки. Их беседа была странной и, с точки зрения здравого смысла, невозможной. Что, в сущности, хотел ему сказать Пашев, прибегнув к метафоре о минусе и плюсе, о низменном и высоком? И почему предложил ему свою дружбу? После стольких лет вражды, усталости и омерзения? Илиян тогда, не скрывая тоски, подчеркнул: «Теперь мы не можем друг без друга». И тоска эта была не нарочитой. А что, если это было предупреждение, если какими-то неведомыми путями Илиян узнал о капкане, подготовленном Бояну или им двоим, и попытался его обезвредить? Что если он, непобедимый Пашев, — у Бояна перехватило дыхание, — тоже был порождением Генерала? Его образом и подобием? Боян вдруг осознал, что его вечный соперник был членом Великой ложи Вольных каменщиков, у них были разные духовные отцы, но все же оба они были посвященными братьями. Вспомнил, как хищно блеснули его глаза, когда он предложил ему разделить курорт «Святой Никола» и как тут же они погасли. «Сейчас деньги мне нужны для другого…» Для чего «другого»? Может, для того, чтобы вернуть долг никому не известному «кузену», надоедавшему и Марии, и Магдалине от имени Генерала? Возможно ли это? Вряд ли. Скорее всего, это плод его больного воображения. «Я просто сойду с ума, — громко произнес Боян, — я и в самом деле рехнусь!»
Тем временем Краси Дионов не дремал, наслаждаясь возможностью позлорадствовать над чужим несчастьем, он сообщил кому только мог о крахе Бояна, о том, что его высокомерный компаньон рухнул с высот своего величия, как те памятники времен социализма, значение которых раньше преувеличивали, а потом просто переплавили или распихали по складам на городских окраинах. Былой факт существования бизнесмена Бояна Тилева сменился никому не нужным мифом. Оказалось, что так называемые друзья были готовы простить ему все, даже незаслуженный взлет, но испугались его падения, как заразы, которая могла перекинуться и на них, словно он по глупости подцепил срамную неизлечимую болезнь и сейчас в полном одиночестве расплачивался унижением, распадом разлагающейся плоти. Бояна окружила тишина, стыдливая и желчная, ибо ничто человеческое им не было чуждо. Те, кто раньше звонили ему по пять раз на дню, напрашиваясь на встречу, присылали цветы Магдалине, знали его привычки лучше него самого, вдруг испарились. Оба его мобильных телефона в одночасье онемели. Когда он ненадолго заскакивал к себе в офис, его встречали смущенные, сбитые с толку, куда-то спешащие секретарши. Боян забросил все дела. Он только продавал. Яростно и самоубийственно. Его еще не гнали из клуба Краси Дионова, но вокруг него уже образовалась пустота, словно он издавал постыдный запах.
Теперь он все понимал. Он был обречен расплатиться с колумбийцами всем, что имел, самим собой, а прибыль от украденного кокаина должны были прибрать к рукам они, недоступные, неизвестные, а потому и неопределимые. «А может, и несуществующие», — порой думал он в смятении. «Генерал… даже Генерал вряд ли их знал. Теперь уж его не спросишь…»
— Им и смерть твоего дядюшки Георгия была ни к чему, — отрешенно заметила как-то Магдалина, — его убийство им понадобилась только, чтобы следы вели к тебе! Чтобы обвинить только тебя.
Его чувства к Магдалине развивались тоже как-то странно, непредсказуемо. Она не надоедала ему охами и вздохами, не лезла с утешением, оставаясь незаметной и безупречной, стараясь смягчить его метания от гнева до беспросветного отчаянья. Но, что самое важное, в ней не было и тени страха бедности или горечи по поводу того, что судьба снова забросит ее в Сапареву Баню, вернет к ее истокам, откуда в свое время ее так зловеще выдернул Корявый. Она единственная осталась верной Бояну до конца, и это его раздражало и каким-то необъяснимым образом разочаровывало. Если бы Магдалина вела себя, как шлюшка, надежд которой он не оправдал, Бояну было бы легче. Ему было бы с кем разделить свою вину и свою слабость. Но Магдалина пыталась ему помочь, спасти его от него самого. Она его любила, а это расстраивало его, лишало остатков воли, просто убивало.
— А если я наотрез откажусь? — спросил он ее как-то, неожиданно для себя.
— От чего откажешься? — она осторожно поливала бонсай, склонившись над ними с лейкой в руках.
— Платить. Этот дом, он как крепость. Если я привыкну к своему страху…
— Тогда тебе придется замуровать себя здесь до конца жизни. Как в тюрьме. Жить и дрожать, как заяц. Ты же рехнешься… И все равно они до тебя доберутся.
— Могла бы и поддержать меня. Это мой последний шанс.
— Это была бы твоя очередная глупость. Если не дотянутся до тебя — доберутся до твоих детей. Они разорвут тебя на части… прожуют и выплюнут!
Магдалина, как всегда, была права. Выхода не было, все, к чему он прикасался, разило страхом.
— Начнешь все сначала, — отстраненно говорила она.
— На какие шиши? Они ведь не ранили меня, а убили наповал.
— Продадим мои драгоценности.
— И откроем продуктовую лавку или кафе?
— Но ведь это будет твое кафе. Наше кафе…
— И ты встанешь за стойку бара?
— Встану, куда скажешь. Мы ведь живы-здоровы.
— Но я, я… — он задыхался от боли, — я не могу смириться с барной стойкой. Я ведь был Бояном Тилевым, а теперь ни жив ни мертв.
— Ты и остался Бояном Тилевым! — рассудительно отвечала она. — Дай себе время, и ты это поймешь. Дай только время, и разруха пройдет, забудется сама по себе. Будем жить, как другие, как все вокруг.
— Я не могу, как все… я был Бояном Тилевым!
Разруха! Это было единственное оставшееся — разъедающее слово. Медленная наркотическая атрофия, судороги ума, паралич воли и малодушие остатков доброты. Нет! Если бы пришлось открыть свой бар или ресторан, то он скорее сделал бы это с Марией. Боян начинал ненавидеть Магдалину. Страстно и неотвратимо. Ее самоотверженность, деликатное молчание, вымученную ночную ласку и приветливую утреннюю улыбку. Ему стало казаться, что если бы он не расстался с Марией, на него не обрушилось бы все это безумие. Магдалина была в курсе всех его дел, она стремилась во всем участвовать, в известном смысле он пошел на ту роковую сделку с Краси Дионовым наперекор ей, именно потому, что она ей противилась — переоценив свою власть над ним, Бояном. Он сделал это назло ей, чтобы продемонстрировать собственную независимость. Удивительно, но он разрушал себя с последовательностью утопленника, который старается утянуть на дно того, кто протянул ему руку помощи, пытаясь его спасти. Он предавал последнего, остававшегося ему верным человека. Магдалина любила его, и в этом была ее непростительная вина.
Через десять дней после той роковой ночи Краси Дионов появился у него с грузовиком, чтобы забрать коллекцию картин. Он ничего не смыслил в живописи, но не скрывал своего удовольствия, снимая со стен картины, с наслаждением протирая их барочные лепные рамы, хоть пыли на них, конечно, не было. На стенах остались еле заметные светлые пятна — задумчивые, обращенные внутрь себя, как взгляд слепца. Самый вопиющий знак пустоты. Только теперь Боян понял, что прежде чем стать воспоминанием, разруха есть действие, исполненное подробностей, как медленно обгладываемая кость. Коллекция была подобрана со вкусом, с терпением, он вложил в нее не только безумные деньги, но и душу. Боян уже был пьян — он начал пить с раннего утра, и это смягчило удар.
Краси Дионов налил себе тоже. Уселся напротив Бояна, взял его сигару, раскурил и выдохнул дым ему в лицо. За окном темнело.
— Настанет вечер — при лунном свете усеют звезды весь свод небесный…[49] — напевно продекламировал он.
— Убирайся, — сказал Боян.
— Я не только за картинами, — развеселился Краси, — я и по другому поводу…
— По какому?
— Поторговаться… Помнишь, у меня в клубе, ты сказал, что поторгуемся.
— Вы обобрали меня до нитки.
— Тогда речь шла о твоем БМВ, — он кивнул в сторону гаража, — и о квартире в «Лозенце».
— Там живут мои дети и жена, скотина!
— Согласен, скотина, но жизнь — штука суровая. Настоящая куча дерьма — эта долбаная жизнь.
Усталость переросла в полное безразличие, он был готов на все, лишь бы Краси Дионов убрался с глаз долой.
— Чего ты хочешь? — безразлично и смиренно спросил Боян.
— Я… это… — он поколебался, но все же произнес с беспощадной ясностью: — Магдалину!
— А меня ты не хочешь трахнуть, животное? — но его ярость была пьяной и вялой, и Дионов это почувствовал.
— Ты мне не интересен, братан, парни меня не заводят, — он отпил виски, затянулся сигарой и выпустил круги в потолок. — Будешь ломаться, прям сейчас скомандую своим ребятам, чтобы ехали в «Лозенец».
Боян с трудом поднялся на ноги и, пошатываясь, поплелся на второй этаж за пистолетиком, который в свое время предусмотрительно припрятал. Он не колебался в своем решении. В сознании мелькнуло нечто неизведанное, патетическое, он почувствовал себя героем старого советского фильма. «Это будет не убийство всенародно любимого атлета, — ехидно сказал он сам себе, — я просто застрелю свое унижение», потому что Краси Дионов явился не только, чтобы забрать картины, а чтобы унизить его до последнего предела. «Прихлопну ублюдка, и не посмотрю на его миро