– Но потом тебе принесли завтрак, – напоминает Грейди.
– Знаю, но я все равно хочу есть.
– Я раздобуду чего-нибудь, – говорю я.
По пути к палате я видел кафе, а еще на каждом этаже стоят торговые аппараты.
Сначала я спускаюсь в кафе – Шелби, пожалуй, не откажется от выпечки или чашки супа. Пока я изучаю меню, ко мне присоединяется Бо.
– Тоже хочешь есть? – спрашиваю я.
– Не, – отвечает она. – Только возьму кофе.
Мы делаем заказ – мне и Бо по чашке кофе и суп и сэндвич для Шелби. Я выбираю порции побольше – уверен, Грейди покусится на половину.
– Надо бы взять мальчикам печенье, – говорит Бо. – И кофе для мамы.
Пока мы ждем наш заказ, она спрашивает меня:
– Что ты собираешься делать с Рионой?
– Что ты имеешь в виду?
Сестра смотрит на меня так, словно я строю из себя дурачка.
– Очевидно, что ты без ума от нее. Собираешься делать вид, что просто позволишь ей вернуться в Чикаго и никогда больше не увидишь?
– Кто бы говорил, – замечаю я.
– И что это значит?
– Я про вас с Дьюком.
Она краснеет и хмуро смотрит на меня:
– Он мой лучший друг.
– Он влюблен в тебя с тех пор, как вам, ребятки, было двенадцать. А ты теряешь голову, едва заметив, как какая-нибудь девчонка бросает взгляд в его сторону.
– А вот и нет, – ощеривается Бо.
– Так или иначе, но друзьями вам больше не быть. Либо ты позволишь вашим отношениям развиться… либо уступишь его другой.
Бо это совсем не по душе. Она откидывает назад копну черных волос и сверкает глазами.
– Да что ты вообще знаешь? Тебя здесь не было. Ты понятия не имеешь, как мы живем.
– Но теперь я здесь, – говорю я. – Так что лучше тебе с этим смириться. Я твой старший брат и даю тебе совет старшего брата. Хочешь ты того или нет.
Бо оскаливается, обдумывая все возможные варианты ответа, которые она могла бы мне дать. Наконец, она останавливается на этом:
– В таком случае позволь мне дать тебе небольшой сестринский совет. Если уж тебе повезло найти девушку, способную тебя вынести, то не стоит отпускать ее так просто. Второго шанса может и не быть.
С этими словами она подхватывает свой кофе и бросается прочь, оставляя меня один на один с нашим заказом.
Жонглируя стаканчиками и бумажными пакетами, я отношу еду в палату Шелби.
– Спасибо! – с благодарностью говорит она, разрывая упаковку сэндвича.
Как я и ожидал, Грейди слоняется вокруг, как печальный сенбернар, пока Шелби не отдает ему половину своего бутерброда.
Мама кладет малышку в кроватку, чтобы выпить кофе, но снова и снова бросает на нее взгляд.
– Жаль, Вайя ее не видит, – говорит она. – Он обожал малышей.
Порой, когда человек умирает, кажется, словно все теперь обязаны говорить о нем исключительно хорошо, преувеличивая его достоинства и забывая обо всех недостатках.
С моим отцом это невозможно.
Как и невозможно до конца отдать ему должное – слишком хорошим человеком был Вайя.
Он не просто обожал малышей – отец был необычайно добр ко всем детям. Он шутил и смеялся вместе с нами. С безграничным терпением учил нас завязывать шнурки, или бросать по воде плоские камушки, или доить корову. Никогда не кричал, даже когда мы надоедали или делали глупости. У папы был готов ответ на любой вопрос – почему плывут облака или где спят медведи, и он всегда объяснял так, что мы действительно понимали.
Он бывал строгим, только если мы вели себя жестоко. Этого он никогда не допускал.
Я скучаю по нему. Боже, как я скучаю.
Жаль, что он не видит эту малышку. Жаль, что он не познакомился с Рионой. Его бы восхитили ее огонь и целеустремленность.
Все мои воспоминания об отце исключительно хорошие.
Я жалею лишь о том, что не было сказано. О том, что мне следовало сказать ему, когда я узнал, что мы не связаны кровными узами. Но мне не представилось возможности.
Иногда шанс дается только раз.
Я думаю о Рионе, которая в одиночестве возвращается в Чикаго.
Я думаю о нашей прогулке вдоль березовой аллеи. До того как Бо нас прервала, я хотел сказать, что никогда и ни к кому не испытывал ничего подобного. Что мне кажется, будто я влюбляюсь.
Я почти сказал это.
Жаль, что не успел.
Момент был упущен. И его уже не вернуть.
– Что случилось? – тихо спрашивает мама.
– Кажется… я совершил ошибку, отпустив Риону, – говорю ей я.
Мама смотрит на меня своими ясными голубыми глазами. У Эллиса тоже были голубые глаза, но я предпочитаю думать, что они достались мне от матери. Как и чувство юмора и кулинарные способности. А от Вайи – желание заботиться о людях, которых я люблю, и защищать их. И средства для этого. Он научил меня охотиться, стрелять и даже драться, но всегда говорил: «Не торопись с кулаками. Сражайся за то, что имеет значение».
– Большинство ошибок можно исправить, – произносит мама.
– Я пообещал тебе, что вернулся домой насовсем, – напоминаю я.
Она улыбается мне, и в уголках ее красивых голубых глаз появляются морщинки.
– Я не переживаю, – говорит мама. – Ты вернешься, когда придет время.
Я вижу, что она искренна. Мама никогда не говорит того, во что не верит.
Я отдаю Бо ключи от минивэна. Сестра не спрашивает, куда я собираюсь, потому что и так это знает.
Я вылетаю из больницы и подбегаю к стоянке такси.
– Мне нужно в аэропорт, – сообщаю я водителю.
Риона
Офис погрузился почти в полную тишину.
После того как Анджела ушла, здесь остались только мы с дядей Ораном.
Путь до его кабинета кажется бесконечным. Я слышу каждый тихий шаг моих сапог по ковру, так же как и ровное жужжание светильников над головой.
У дяди Орана самый большой кабинет в фирме, даже больше, чем у Джейсона Брайара или Виктора Вайса. Это красивая комната с высоченными книжными шкафами, от пола до потолка заставленными дорогими книгами в кожаных переплетах. Стены увешаны старинными картами и ботаническими образцами в рамках. Массивный расписной глобус стоит на золотой подставке рядом со столом дяди Орана, сделанным из старых корабельных досок, прямо как стол «Резолют» в Овальном кабинете[23]. На рабочем столе чисто, если не считать ручки «Каран д'Аш»[24] за тысячу двести долларов и канцелярского ножа, похожего на средневековый палаш.
В кабинете приятно пахнет пчелиным воском, сигарным дымом и бренди. Это аромат самого дяди Орана, который всегда был одним из моих любимых. Если дядя Оран собирался зайти к нам, это означало, что у меня есть шанс подслушать интересную беседу и неприличные шутки. И секреты. Потому что Орану всегда было что рассказать.
Дверь кабинета приоткрыта всего на дюйм, и я открываю ее чуть шире, чтобы зайти внутрь.
Оран немедленно поднимает взгляд своих темных глаз, скрытых в тени. Единственный источник света сейчас – это лампа на его письменном столе.
Трудно сказать, насколько он удивлен моим появлением. Дядя говорит лишь:
– Ты вернулась.
– Да, – отвечаю я.
– А где твой красавчик-телохранитель?
– Дома. В Теннеси.
– Ага, – говорит он, кивает и кладет ручку. – Значит, ты его рассчитала.
– Решила, что круглосуточный надзор мне больше не нужен, раз уж Джинн мертв.
Говоря это, я внимательно слежу за его лицом, наблюдая за реакцией.
И теперь я действительно замечаю что-то, вспышку в его глазах… но не удивления. Я готова поверить, что это гнев.
– Киллер мертв? – уточняет он.
– Верно.
– Ты уверена?
– Он умер у меня на глазах, а затем я похоронила его в поле. Так что да, он мертв. Мертвее, на хрен, всех мертвых.
Дядя Оран откидывается в кресле и складывает пальцы домиком перед собой.
– Риона, бесцеремонная, как всегда. Такая прямолинейная.
– Когда я была ребенком, вы хвалили меня за честность.
– Это так, – кивает он. – Проходи… садись.
Дядя указывает на кресло, стоящее напротив его стола, большое и удобное, в котором я сидела десятки раз. Сегодня вечером оно смотрится по-другому. Прямая спинка и жесткие подлокотники выглядят сурово и мрачно, напоминая мне о деревянных стульях, на которых казнят заключенных электрическим током.
Я сажусь напротив Орана.
– Мне не нравится твой внешний вид, – цыкая, говорит он. – И твои волосы. Не хотелось бы говорить тебе такое, но выглядишь не на все сто.
Я могла бы сказать дяде то же. Морщины на его лбу кажутся глубже, чем когда-либо, а мешки под глазами выглядят как синяки. Кажется, Оран схуднул, и костюм, всегда сидящий на нем так безупречно, сейчас висит на плечах.
Однако я говорю:
– Эти несколько недель прошли для меня весьма необычно.
– Ничто не улучшает трудную неделю так, как крепкий напиток, – говорит дядя Оран.
Он встает и подходит к глобусу, в котором, как я знаю по прошлым визитам, спрятано несколько бутылок алкоголя, а также хрустальные бокалы. Дядя, как всегда, наливает себе бренди, а мне – скотч. Но, когда он протягивает мне стакан, я ставлю его на стол, так и не отпив.
Прислонившись к столу, дядя Оран делает большой глоток, глядя на меня сверху вниз.
– Я всегда думал, что, если бы у меня была дочь, она была бы такой, как ты, – говорит он. – В тебе есть те же беспощадность и высокомерие, что я ощущаю в себе. Но честность… понятия не имею, откуда она взялась, – Оран посмеивается. – Уж точно не от Гриффинов.
– Я думаю, этим я в отца, – холодно говорю я. – Он, во всяком случае, вонзит тебе нож в грудь, а не в спину.
– Фергус? – произносит Оран, скривив верхнюю губу. – Да он само вероломство.
– Возможно, у нас с тобой разные представления о вероломстве, – говорю я.
Дядя Оран осушает свой бокал и аккуратно ставит его на стол.
– А может, и нет, – говорит он.
Я всматриваюсь в его лицо, удивляясь, как долго была слепа. Мне не всегда удается выразить себя так, как мне бы того хотелось, но я хорошо умею читать других.