Разрушенная невеста — страница 2 из 41

   Теперь обстоятельства были сходны с теми, которые существовали пять лет тому назад, но только не было энергичных людей, никто не дерзал, и это было причиной молчания, которым были встречены слова князя Дмитрия Михайловича.

   Как раз в это мгновение в зал совета спешно вошел князь Алексей Григорьевич Долгоруков, ведя за руку свою дочь Екатерину, недавнюю царскую невесту. Княжна была бледна и сильно взволнована.

   -- Простите, государи мои, я задержал вас! -- обводя взглядом собравшихся, заговорил князь Алексей Долгоруков и громко добавил: -- Вам ведомо, что его величество император Петр Второй ко Господу преставился и по нем престол должна занять вот она, -- указал он на свою дочь, -- Екатерина Алексеевна, обрученная невеста почившего государя.

   Но вдруг он получил отпор оттуда, откуда не ожидал. В его же родственнике, фельдмаршале князе Василии Владимировиче Долгорукове вдруг сказалась та черта его характера, которая заставляла его рвать в клочки указы грозного царя Петра, несправедливые по его мнению.

   -- Ты не в себе, князь Алексей, -- сурово проговорил он, -- видно, с горя да с печали не помнишь, что говоришь. Пошел бы ты лучше с дочкой вон. Не место ей, где этакое государское дело решается.

   Несмотря на оппозицию фельдмаршала во время семейного совета, князь Алексей даже не предусматривал с его стороны такой резкой выходки. Он растерялся.

   -- Но ведь на то была воля покойного императора, -- залепетал он. -- Вот некое письмо, Петра Второго завет. Он накануне смерти своей соизволил подписать духовную. Пусть, кто хочет, глядит, -- собственноручная подпись.

   С изменившимся от волнения лицом он стал протягивать во все стороны написанную князем Иваном духовную и при этом тыкал перстом в подпись, будто бы императорскую. Несмотря на серьезность мгновения, по залу пробежал легкий смешок. Князь Алексей Григорьевич понял, что его дело проиграно.


II


   Об инокине Евдокии почти не говорили. Так же мало говорили об Екатерине Ивановне, герцогине Мекленбургской, и малолетнем герцоге Голштинском. Несколько дольше собрание остановилось на царевне Елизавете Петровне, но видно было, что и она, непривенчанная дочь Петра Великого, была не по сердцу. Все ждали что скажет князь Дмитрий Михайлович. Голицын был представителем самой знатной фамилии в государстве, но в то же время судьба была для него злодейкой. Его никогда не отдаляли от власти, но вместе с тем он и не приближался к ней. Может быть, опираясь на свою знатность, он был слишком горд для того, чтобы унижаться и заискивать перед кем бы то ни было. Но в то же время он ясно сознавал, что только фаворитизм выдвинул на его глазах стольких людей, чаще всего совершенно недостойных. Его оттесняли от первых мест люди худородные, но умевшие приближаться к источнику власти, угождать, служить лично, к чему Голицын, природный аристократ, не чувствовал себя способным. С негодованием смотрел князь Дмитрий Михайлович на брак природного русского царя Петра с худородной женщиной, около которой сосредоточивались ненавистные ему аристократы-выскочки. И вот, несмотря на все свое негодование, он должен был преклоняться перед этой женщиной, как перед самодержавной государыней. Наконец он дождался счастливого времени: на престол вступил законный наследник, от честного брака рожденный. Но какая же награда была дана Голицыну, человеку, сильней которого, конечно, никто не желал воцарения сына несчастного царевича Алексея? Чуть не опала, а вся власть, к которой он так стремился, очутилась в руках двоих Долгоруковых, как нарочно, самых незначительных из всего рода по своим личным достоинствам.

   -- Дом царя Петра Великого пресекся, -- объявил он собранию. -- Кто же наследует? Тот, кто во всяком случае -- отпрыск дома Романовых. Пропало потомство царя Петра, осталось потомство царя Иоанна: три дочери его -- Екатерина, Анна и Параскева. О Параскеве и говорить нечего, она замужем за худородным Дмитрием Мамоновым и уже не принцесса посему; Екатерину Ивановну трудно выбирать -- она замужем за герцогом Мекленбургским, да и посол датский Вестфален говорит, что из-за нее, ежели она на престоле будет, большой спор с его государством выйти может. Кто же тогда остается? Средняя дочь царя Ивана Алексеевича, герцогиня Курляндская Анна Ивановна. Она вдовствует и беспотомна... Бестужев из Митавы не раз отписывал, что поведением она серьезна и ведет себя до сей поры, как честная вдова; притом же она и наружностью царственна, а когда приезжала из Митавы в Петербург или Москву, то всем здесь угождать старалась. Вот я на кого указываю. Так не хотите ли вы, чтобы Анна, герцогиня Курляндская, взошла на престол, права на который она имеет?

   -- Так! Так! -- раздались крики. -- Верно! Чего лучше, Анну! Давайте Анну выбирать! Анну, Анну! -- слышалось со всех сторон.

   Метко брошенное предложение словно осенило всех этих людей. О герцогине Курляндской никто не вспоминал в эти тревожные мгновения, и вдруг заявление Голицына как бы озарило новым светом весь вопрос, на который до того не было ответа. Анна Иоанновна сразу для всех явилась новым человеком, у которой каждый мог чего-нибудь добиться. Ведь она там, в Митаве, даже и не знала, что происходило в Москве, стало быть, каждый мог приписывать себе честь ее избрания на русский престол, а тем самым обязывать ее на будущее.

   -- Анну, Анну! -- дружно подхватили общий крик члены верховного совета.

   Долгоруковы волей-неволей должны были присоединить за Анну и свои голоса.

   Как раз в это время, когда уже окончательно выяснилось избрание большинства, в зале совета появились Андрей Иванович Остерман и знаменитый вития Феофан Прокопович, архиепископ новгородский. Остерман посмотрел вокруг своим рысьим взглядом и вдруг в момент, когда наступила тишина, закричал так, что его голос был слышен один:

   -- Да здравствует императрица Анна, самодержица всероссийская!

   Голицын на своем месте весь так и вздрогнул, услыхав этот крик. Он был научен горьким опытом; он знал, что ему будут сперва благодарны, сначала поласкают человека, неспособного быть фаворитом, а потом какой-нибудь сын конюха, русского или курляндского, через фавор оттеснит первого вельможу на задний план. Вельможество самостоятельного значения не имеет; при самодержавном государе значение человека зависит от степени приближения к нему, надобно же покончить, с этим, надобно дать вельможеству самостоятельное значение, при котором оно могло бы не обращать внимания на фаворитов.

   -- Высокое собрание! -- услыхал он слова Феофана Прокоповича. -- Совершив столь важное дело избрания на всероссийский престол, пойдем же в дом Божий и вознесем молитвы Всевышнему о благоденствии государыни нашей.

   -- Постой, постой, -- остановил его князь Дмитрий Голицын, -- государыню мы избрали, но, воля ваша, только надо и себе полегчать.

   -- Как полегчать? -- послышался вопрос.

   -- Да так, чтобы воли себе прибавить! -- ответил Голицын.

   Опять воцарилась тишина. В словах князя Дмитрия Михайловича все увидели что-то новое, но не соображали, что именно.

   -- При Екатерине от Меншикова мы зло терпели, -- медленно заговорил Голицын, -- Уж он ли не мудрил над всеми! А что такое Меншиков? Худородный выскочка из посеянных великим Петром плевал. Так неужто и впредь терпеть то же? А ведь мы, здесь собравшиеся, -- народ всероссийский, так и нам право принадлежит государево дело править. Что Меншиков? Ежели бы у Монса {Вильям Иванович Монс (родился в 1688 г.) брат первой фаворитки царя Петра Алексеевича, Анны Монс; был его личным адъютантом и с 1713 г. камер-юнкером при дворе императрицы Екатерины; затем возведен был в камергеры, попался в казнокрадстве и взяточничестве и в 1729 г. казнен. Но главной причиной его казни были близкие отношения к императрице Екатерине, о которых стало известно Петру Великому.} голова уцелела, так по смерти Великого Петра он над нами владычествовал бы, и мы все ему должны были бы повиноваться и кланяться. Вот о чем я говорю: чтобы не были мы, отечества радетели, в загоне. Ежели избрали мы герцогиню Курляндскую российской империи повелительницей, так должно ей условия поставить, на которых она бы российским государством правила и народ наш своими претензиями не обижала.

   -- Верно, верно! -- закричали прежде всех верховники. -- Нужно государыне условия поставить и в Митаву послать. Коли будет согласна, так и избрать ее.

   Все члены верховного совета вполне поняли ту мысль, которую высказал князь Дмитрий Михайлович.

   -- Где Андрей Иванович? Где Остерман? -- раздались восклицания. -- Пусть он напишет пункты, он -- мастер на это!

   Но в зале заседания Остермана не было. Андрей Иванович провалился, как сквозь землю, еще при первых словах князя Дмитрия. Не было и Феофана Прокоповича. Вместо этого явился посланный им, который пригласил всех, кто был во дворце, в Успенский собор для слушания благодарственного Господу Богу молебствия по случаю избрания на царство Анны Иоанновны.

   Огласилась Москва златоглавая радостным звоном: стар и млад спешили в храм Божий помолиться за избранную государыню. Большой Успенский собор не мог вместить всех желающих присутствовать на торжественном молебне. В соборе было душно, свечи едва горели от духоты. Духовенство во главе с Феофаном было в блестящих ризах, члены совета, сенат и весь генералитет в парадной форме и лентах. Вот молебен кончился; рослый, басистый протодиакон громогласно стал говорить многолетие: "Благочестивейшей, самодержавнейшей государыне нашей, императрице Анне Иоанновне -- многая лета!" -- громко и дружно раздалось в соборе... Певчие подхватили. Радость изобразилась на лицах у всех...

   Но что случилось с верховниками? Они смутились; некоторые из них покраснели, другие побледнели и стали перешептываться между собою. Они поняли, что в самом же начале их делу был нанесен большой удар этим своевольством новгородского архиепископа. Тот народ, который они так смело представляли собою, уже слышал о новой государыне, как о с_а_м_о_д_е_р_ж_и_ц_е, и принимал ее, именно как таковую. Хитрый монах обошел умнейших из людей своего времени, но никто из верховников и не думал отступаться от борьбы.