Такие и подобные им разговоры часто происходили у Долгоруковых, и на опальных полетели доносы в Петербург. Однако особых последствий эти доносы не имели: правительство ограничилось лишь приказом не выпускать Долгоруковых из острога; у них были отобраны и описаны некоторые вещи, а также было возбранено принимать горожан.
Но несмотря на это, березовские жители и приезжие не переставали посещать опальных.
Особенно часто стал у них бывать подьячий Тишин, некрасивый сорокалетний вдовец. Ему пришлась по нраву красивая и неприступная княжна Екатерина, "разрушенная царская невеста". Так же, как пристав Шмыгин некогда сватал за себя княжну Марию Меншикову, тоже "разрушенную" царскую невесту, -- так теперь и приказный Тишин, прельстясь красотою княжны Екатерины, возымел желание жениться на ней. Тишин слыл за богатого, имел свой дом и хозяйство. Он был вполне уверен, что отказа со стороны княжны Екатерины и ее брата князя Ивана не будет, и, не долго думая, решился сделать княжне Екатерине предложение.
Как-то утром, воспользовавшись моментом, когда княжна была одна, Тишин решился приступить к делу; для этого он нарядился по-праздничному и смело сказал княжне:
-- Мне бы, Катерина Алексеевна, надо с тобою поговорить.
-- О чем нам говорить? -- чуть не с отвращением промолвила княжна, которой очень не нравился подьячий.
-- Есть о чем.
-- Ну, говори, если есть о чем. Только скорее, я спешу.
-- Сейчас, сейчас... Вот видишь ли, Катерина Алексеевна, ты пришлась мне по нраву... Я к тому же богат -- у меня есть свой угол, и про черный день я скопил немало денег.
-- Все твое при тебе и останется... Я никак не пойму, зачем ты это мне говоришь?
-- А вот сейчас узнаешь. Я... я жениться на тебе задумал, -- сразу выпалил Тишин.
-- Ты?.. ты задумал жениться на мне? -- меняясь в лице, тихо переспросила у подьячего княжна Екатерина.
-- Известно, я... а то кто же... Чай, обрадовалась?
-- Ну как мне не обрадоваться!.. Чай, женою подьячего мне лестно быть, -- едва превозмогая свой гнев и закусывая от страшного волнения губы, промолвила княжна.
-- Так по рукам, что ли?
-- Да, да...
-- Стало быть, честным пирком и за свадебку?
-- Да, да...
-- Я так и знал, что отказа мне не будет... потому быть моей женой лестно всякой девице... С твоим братом, что ли, надо еще поговорить?
-- Не советую... Если ты скажешь ему хоть половину того, что сказал мне, то быть тебе, подьячему, битым.
-- Как! За что? -- тараща глаза от удивления, спросил у княжны Тишин.
-- За твою, подьячий, дерзость. Разве свататься за меня не дерзость? Вон! Поди вон! -- повелительно крикнула княжна, показывая ему на дверь.
-- Да ты что же?.. Смеешься, что ли, надо мною? То радуешься, что я хочу жениться на тебе, то вон гонишь!
-- Ступай вон, не то позову своих и тебя, дерзкий, палками прогонят.
-- Так ты вот как? Хорошо... это тебе даром не пройдет... Спесива ты была царской невестой, да сплыла... Постой, я покажу вам всем, как надо мною глумиться... будете помнить! -- погрозил Тишин и вышел из горницы, сердито хлопнув дверью.
-- Что же это?.. Господи! До чего я дошла?! Какой-то подьячий смеет предложение делать мне, бывшей невесте императора... О горе, горе мне!.. За что эта напасть? За что эта ужасная мука? Что я сделала? Чем провинилась? За что меня преследуют? Даже и тут, в дальней ссылке, мне не дают покоя! -- рыдала княжна Екатерина Долгорукова, оскорбленная до глубины души грубым предложением Тишина.
Действительно, сватовство к Екатерине Долгоруковой не прошло для Тишина даром; княжна пожаловалась на него своему брату и его приятелю, поручику Овцыну.
-- Вот до чего я дожила, вот до чего дошла, что пьяный подьячий смеет свататься за меня!.. Сирота я горькая, беззащитная... некому и заступиться за меня, -- со слезами проговорила княжна Екатерина.
-- Как некому заступиться? А меня-то вы забыли? Нахал Тишин жестоко поплатится за свое сватовство, -- грозно проговорил поручик Овцын, неравнодушный к "разрушенной царской невесте", и с двумя своими товарищами жестоко избил Тишина.
Однако последний был злопамятен; он затаил на время свою обиду и стал выжидать случая отплатить обидчикам. Это не замедлило представиться ему.
Как-то раз князь Иван, будучи под хмельком и нисколько не стесняясь и не боясь Тишина, стал говорить не с должным уважением про императрицу Анну Иоанновну, а первейшего министра Бирона всячески поносил и ругал.
-- Эх, князь, напрасно ты так говоришь, право, напрасно! Держать бы тебе надо свой язык за зубами, -- как бы увещевая Долгорукова, сказал ему Тишин.
-- Я правду говорю.
-- Смотри, как бы тебе за эту "правду" не пришлось поплатиться.
-- Что же, или ты доносить на меня думаешь? -- презрительно спросил князь Иван. -- Так разве ты забыл, что доносчику первый кнут? Да и где тебе доносить! Тебе не поверят: ты стал такой же сибиряк, как и я... Станешь на меня доносить, тебе же голову снесут.
-- Я и не думаю на тебя делать донос, -- проговорил подьячий.
-- А кто же доносчиком на меня будет? Ты знаешь? -- спросил у подьячего захмелевший князь Иван.
-- Знаю, -- ответил Тишин. -- Ваш пристав.
-- Это майор Петров? Ну нет, он на нашей стороне, он задарен и доносить на нас не будет.
Князь Иван говорил правду: пристав Петров был в хороших отношениях с ссыльными Долгоруковыми, и когда подьячий Тишин пожаловался ему на них, то он не обратил никакого внимания на эту жалобу и замял дело.
Тогда Тишин подал донос сибирскому губернатору, причем уже, кроме Долгоруковых, обвинял и Петрова, и березовского воеводу Бобровского за послабления им.
Результатом этого доноса было прибытие в Березов капитана сибирского гарнизона Ушакова, родственника знаменитого начальника тайной канцелярии. Тот явился в мае 1738 года инкогнито, но с секретным предписанием. Ему было поручено прикинуться присланным по повелению императрицы будто бы для того, чтобы разузнать о житье-бытье Долгоруковых и улучшить их положение.
Быть может, несчастным узникам блеснул даже с его приездом луч надежды на избавление от заточения. Ушаков отлично сыграл роль. Он познакомился с Долгоруковыми, с разными березовскими жителями и священниками, водил с ними хлеб-соль, вступал в беседы и таким образом под рукой узнал все, что ему было нужно. В результате немедленно же по его отъезде в Березове был получен приказ из Тобольска -- отделить князя Ивана от жены, братьев и сестер.
Иван Алексеевич был заключен в тесную землянку, где его еле кормили, и притом самой грубой пищей. Землянка была так тесна, что в ней с большим трудом мог поместиться один человек.
Новое несчастье, обрушившееся на князя Ивана, повергло Наталью Борисовну в страшное горе и отчаяние. Несколько раз порывалась она приблизиться к землянке, где томился ее несчастный муж, но солдаты отгоняли ее прочь. Наконец как-то ей удалось вымолить у солдат, чтобы они дозволили ей подойти к землянке, и то ночью.
Крадучись и оглядываясь по сторонам, Наталья Борисовна с небольшим узелком подошла к месту заточения мужа.
-- Что, голубчик, можно ли мне хоть издали увидеться с мужем? -- обратилась она, чуть не плача, к одному из сторожевых солдат.
-- Можно-то можно, да боязно! -- ответил ей солдат. -- А вдруг увидит?
-- Кому увидать, голубчик? Теперь все спят.
-- И ты бы спала, а то ишь, шляешься ночью, -- огрызнулся на княгиню Долгорукову другой сторожевой солдат.
-- Умолкни, Петруха, не смей так говорить: у княгини святая душа!.. -- остановил товарища первый солдат. -- Подходи, княгинюшка, подходи поближе да стукни в дверь!
Княгиня тихо постучала в дверь и в небольшом отверстии землянки, заменяющем оконце, увидела страдальческий облик своего злополучного мужа.
-- Господи!.. Натальюшка, ты ли?! -- послышался дорогой ей голос, прерываемый рыданиями. -- Да как тебя допустили?
-- Выплакала, вымолила у солдат... вот и допустили...
-- Голубка моя сердечная, сколько горя, сколько несчастья со мною ты увидала!.. Мученица ты, Натальюшка, мученица!
-- Не я, а ты -- мученик, ты -- страдалец.
-- За прошлое, за былое несу наказание. Люди злы, они ищут моей погибели, и чувствуется, что мне не миновать казни. Да, да, враги не дадут мне на свете жить; они всю подноготную поднимут, все переберут и обвинят меня в ужасном преступлении. Но я смерти не боюсь, мне страшен позор. Слушай, дорогая, святая моя!.. Когда меня не станет, оправдай меня перед сыном, скажи, что я невинно пострадал по наговору злых людей и нашего родового имени ничем позорным не запятнал. Я был молод, были грехи, за славой я бежал, и в этом вся моя вина. Только научи нашего сына молиться за несчастного отца.
-- Он и то за тебя молится, Иванушка.
-- Научи Михаила не мстить моим врагам, служить душой и сердцем земле родной, чтить государыню и ей повиноваться. Ну, прощай, Наташа! Ступай, храни тебя Господь!.. Еще увидят тебя здесь, тогда и тебе, и мне, и сторожевым солдатам будут беды. Спасибо тебе, голубка! Скажи спасибо от имени несчастного князя Ивана и солдатам, что стерегут меня, за то, что твои мольбы и слезы нашли отклик в их сердцах. Ступай!
-- Завтра ночью я, Иванушка, опять к тебе приду.
-- Приходи, будь ангелом моим! Поцелуй и перекрести за меня Мишеньку. Скажи, что из тюрьмы его отец шлет ему благословение.
Наталья Борисовна, заливаясь слезами, отошла от землянки. И каждую ночь до того дня, как князя Ивана тайно увезли в Тобольск, она приходила к мужу, подкрепляла его своими словами и советами и приносила пищу.
Солдаты не останавливали ее.
-- Эх, если и пострадать нам за нее придется, то знать будем, что страдаем за святую душу, -- говорили они.
В конце августа 1738 года князь Иван Долгоруков и двое его братьев, Николай и Александр, а также воевода Бобровский, майор Пет