таухид: единство, нераздельность и универсальность Аллаха. Из этого они выводили, что Коран не может быть вечным и несотворенным (как учили улемы), поскольку, будь так, Коран представлял бы собой второе, помимо Аллаха, божественное существо, а думать так – богохульство. Поэтому они учили, что Коран – такое же творение Аллаха, как люди, звёзды, моря или океаны. Это великая книга, но всего лишь книга. А раз это всего-навсего книга – значит, Коран можно и толковать, и даже (о ужас!) исправлять!
Таухид, продолжали они, запрещает думать, что у Аллаха есть руки, ноги, глаза и т. п., хотя Коран и говорит о нем таким образом; значит, антропоморфный язык Корана следует понимать метафорически.
У Бога, продолжали они, нет атрибутов, таких как справедливость, милосердие или сила; приписывать атрибуты Богу – значит разделять его на части, делать поддающимся анализу, что нарушает таухид – принцип единства. Бог – единое неразделимое целое, слишком огромное и великое, чтобы человек мог его воспринять или вообразить. То, что люди называют атрибутами Божьими – на самом деле лишь окошки, через которые мы смотрим на Бога. То, что мы приписываем Аллаху, говорили мутазилиты, есть лишь наше описание самих себя.
Из своей концепции Аллаха мутазилиты выводили идею, что добро и зло, правое и неправое есть лишь разные стороны неизменной реальности Бога, отражающей глубокие закономерности, которые люди могут изучать и познавать так же, как изучают законы природы. Короче говоря, то или иное поведение правильно не потому, что так гласит Писание. Нет: Писание предписывает нам то или иное поведение, потому что оно правильно – и было правильным еще до того, как об этом сообщило Писание; оно правильно по своим внутренним рациональным причинам, которые можно познать разумом. Итак, разум, согласно мутазилитам, – достоверный и надежный инструмент для открытия этических, моральных и политических истин независимо от откровения.
В этом пункте спор между богословами возымел последствия и для науки – предложил метод исследования одним лишь разумом, без обращений к откровению. Мутазилиты учили, что с помощью разума можно открывать морально-этические истины, однако в это время и в этом месте законы человеческого поведения и законы природы относились к одной области исследования: поиску абсолютной истины.
Философы-естествоиспытатели, как правило, связывали себя со школой мутазилитов, без сомнения, потому, что она поощряла их методы исследования. Некоторые из этих философов даже ставили разум превыше откровения. Так, философ Абу Бакр аль-Рази смело заявлял, что чудеса, приписываемые пророкам прошлого – лишь легенды, и что рай и ад – категории нашего разума, а не физическая реальность.
Нетрудно понять, почему такие взгляды создавали напряжение между философами и улемами. Прежде всего, взгляды философов вели к мысли, что улемы не нужны. Если любой разумный человек способен, поразмыслив над законом, сам определить, справедлив он или дурен – зачем обращаться к ученым, хранящим в памяти все до единого изречения Пророка Мухаммеда?
У улемов были все возможности отбить подобную атаку. Они контролировали юриспруденцию, школьное образование, социальные институты – например, заключение браков, и так далее. Важнее же всего, что им симпатизировали народные массы. Но и у мутазилитов были свои преимущества – точнее, одно важное преимущество: благоволение двора, халифов, аристократии, высших лиц государства. Дошло до того, что седьмой халиф из династии Аббасидов сделал учение мутазилитов официальной доктриной своего халифата. Теперь судьи должны были сдавать экзамены по философии, а будущие администраторы присягать на верность разуму, чтобы получить должность.
Тогда мутазилиты и их последователи пошли дальше: начали, при помощи государства, преследовать тех, кто с ними не соглашался.
И здесь мы возвращаемся к Ахмеду ибн Ханбалу, основателю законодательной школы Ханбалия, последней по времени появления и самой консервативной из ортодоксальных школ. Ибн Ханбал родился в Багдаде в 164 году п. Х., всего через тридцать шесть лет после воцарения династии Аббасидов. Рос он в атмосфере разочарования, охватившей определенную часть общества, когда Аббасиды оказались такими же светскими правителями, как Омейяды. Ибн Ханбал собирал вокруг себя толпы, проповедуя, что ислам сбился с пути и мир катится в ад, где и окажется, если вовремя не сменить курс. Единственная надежда на спасение, учил он – в том, чтобы безжалостно вычистить все новшества и вернуться к нравам Первой Общины, к Медине времен Пророка Мухаммеда. И прежде всего он бескомпромиссно заявлял: никто не может определять, что хорошо и что дурно, собственными силами. Гарантировать безопасность твоей души может лишь строгое следование Мухаммеду и доверие только к откровению. Другие учителя исламского закона высоко ставили принцип суждения по аналогии (кияс) в случаях, когда шариат сталкивался с новыми ситуациями; Ибн Ханбал решительно отвергал этот метод и требовал полагаться только на Коран и хадисы.
Его препроводили ко двору халифа и приказали провести дебаты с тогдашним ведущим богословом по вопросу о том, сотворен или не сотворен Коран – вопрос, заключавший в себе тогда тему роли рассудка в этических изысканиях. Философ бил Ибн Ханбала логикой – тот наносил ответные удары Писанием. Философ связывал его аргументацией – Ханбал вырывался из его пут, призывая имя Аллаха в вышних. Очевидно, «победить» в споре такого рода было невозможно, ибо спорщики не могли договориться об условиях. Когда Ибн Ханбал отказался отречься от своих взглядов, его избили, но и тогда он не изменил себе. Его бросили в темницу, но и там он держался за свои принципы: никогда, никогда он не позволит человеческому рассудку восторжествовать над откровением!
Тогда власти усилили давление. Ибн Ханбала били, пока не вывернули ему суставы, затем заковали в тяжелые цепи и отправили в тюрьму на несколько лет. Но и там Ибн Ханбал не отрекся от своих взглядов. А история его преследований, скоро ставшая известной по всему халифату, как легко догадаться, не дискредитировала его идеи, а лишь обеспечила ему ореол мученика. Простые люди, которым давно уже было не по душе богатство и пышность Аббасидского двора, теперь взволновались; а когда народные массы волновались, на это приходилось обращать внимание даже могущественным Аббасидам – ведь за смертью почти каждого халифа следовал спор о том, кто станет его преемником, и в этом споре каждая сторона желала привлечь на свою сторону страсти толпы. Когда стареющего и больного Ибн Ханбала освободили, восторженные толпы приветствовали его на улице, встретили радостными криками и на руках донесли до дома. Видя это, двор халифа серьезно охладел к исламской философии и к греческим идеям, из которых она произошла. Следующий халиф удалил от двора мутазилитов и осыпал Ибн Ханбала почестями, что указывало на падение престижа мутазилитов, а с ними и философов в целом. Им предстояло умаляться, а ученым, развивающим ортодоксальное учение, – расти; и выросли они до того, что в конце концов перекрыли мусульманским интеллектуалам всякую возможность вести исследования, не сверяясь с откровением.
Суфии
Однако, едва ученые принялись кодифицировать закон, почти сразу нашлись люди, которые стали спрашивать: «Неужто к этому и сводится откровение – к набору правил? Неужели в исламе нет ничего большего? Я чувствую, что должно быть что-то еще!» Инструкции от Бога в вышних – прекрасно; но некоторые жаждали ощутить живое присутствие Бога здесь и сейчас. От откровений они ждали преображения и встречи с трансцендентным.
Некоторые из таких людей начали экспериментировать с духовными упражнениями, выходящими далеко за пределы обязательного для мусульманина. Они неустанно читали Коран и часами повторяли нараспев имена Аллаха. В Багдаде, например, жил человек по имени аль-Джунайд, который каждый день после работы четыреста раз повторял обычную последовательность мусульманских молитв. Некоторые из таких людей – быть может, в противоположность роскоши мусульманской элиты – принимали обет добровольной нищеты, жили на хлебе и воде, отказывались от мебели и носили простую одежду из грубой, нерасчесанной шерсти, называемой по-арабски суф; поэтому их стали звать суфиями.
Суфии не провозглашали никакого нового вероучения, не стремились создать новое течение в исламе. Бесспорно, они противостояли мирскому тщеславию, алчности и развращенности – но так же (хотя бы в теории) обязан был поступать любой мусульманин. Суфии отличались от других лишь тем, что спрашивали: «Как очистить свое сердце? Какие именно нужны молитвы, песнопения и жесты, чтобы, отринув всё прочее, полностью погрузиться в Аллаха?»
Они начали работать над техниками, позволявшими изгладить страсти и вообще всё, что отвлекает от Бога, не только из молитвы, но и из жизни. Некоторые говорили, что ведут священную войну с грязным и низменным в себе. Обращаясь к хадису, в котором Мухаммед делал различие между «великим» и «малым» джихадом, они объявляли, что внутренняя борьба со своим эго и есть «великий», истинный джихад. (Под малым джихадом они понимали борьбу с внешними врагами общины.)
Постепенно об этих чудаках пошли разговоры: рассказывали, что некоторым из них удалось преодолеть барьеры материального мира и встретиться с Аллахом лицом к лицу.
В Басре, например, жила поэтесса Рабия (Рабиа) аль-Басри, чья жизнь теперь овеяна легендами. Рожденная в последние годы правления Омейядов, юной девушкой она застала воцарение Аббасидов. В детстве, когда она путешествовала вместе со своей семьей, на их караван напали разбойники. Ее родители были убиты, а Рабию продали в рабство. В конце концов она оказалась в Басре, рабыней в доме у какого-то богача. Хозяин ее – так гласит легенда – скоро заметил в своей рабыне удивительную духовную высоту и чистоту. Однажды ночью, когда она погрузилась в молитву, он увидел, что от нее исходит свет. Человек этот понял, что в доме у него живет святая, и был объят благоговейным трепетом. Он освободил Рабию и пообещал достойно выдать ее замуж. Поклялся, что поможет ей породниться с одним из лучших семейств в городе. Пусть только скажет, кого хочет видеть своим мужем – и он всё устроит!