После обращения Газан приказал своим монголам оставить в покое местных жителей. «Я не защищаю персидских крестьян, – сказал он им. – Если ограбление будет нам полезно, охотно ограблю их сам – у кого здесь есть такая власть, если не у меня? Будем грабить их вместе! Но если сейчас вы насилуете и мучите крестьян, отбираете у них быков и зерно, вынуждаете их поедать все свои запасы, что будете вы делать дальше? Когда бьете и мучаете их жен и детей, подумайте и о том, что их жены и дети так же дороги их сердцам, как вам дороги ваши. Они люди, такие же, как мы»[43]. Кажется, Хулагу или Чингиз никогда бы такого не сказали. Слова Газана – один из признаков, пусть и скромных, того, что после монгольской резни ислам и цивилизация начали потихоньку возвращаться к жизни.
10. Возрождение
661–1008 годы п. Х.
1263–1600 годы н. э.
Монгольский геноцид не был похож на Темные Века в Европе. Он наступал и отступал не медленно, не постепенно. Это был невыносимый кошмар – но кошмар кратковременный, вроде Черной Смерти, опустошившей Европу в XIV веке, или двух Мировых войн, пронесшихся по земному шару в веке ХХ.
Принстонский историк Бернард Льюис, вместе с некоторыми другими, делает из этого вывод, что монголы были не так уж страшны. Да, они разрушали целые города – но во всем нужно видеть хорошую сторону: ведь некоторые города остались нетронутыми! Льюис говорит даже, что «по современным стандартам» в разрушениях, причиненных монголами, «нет ничего особенного». Отчасти его аргументация основана на том, что мусульманский мир быстро ассимилировал и переварил монголов. Те, кому досталась Персия, скоро превратились во вполне благонамеренную шиитскую династию ильханов. Приняв религию своих подданных, монголы даже привнесли в исламский мир некое свежее дуновение, новый дух, россыпь новых идей.
Все это вполне справедливо, однако немного похоже на то, как если бы кто-нибудь сказал, что в мировых войнах двадцатого века, в конечном счете, «ничего особенного не было». Да, миллионы погибли – но ведь другие миллионы остались живы! Да, Россия, Германия, Франция и Великобритания были опустошены войной – но ведь быстро оправились, и посмотрите на них сейчас!
Некоторые даже восхищаются Чингиз-ханом и его ближайшими преемниками: они, мол, вырезали целые страны не из чистой жестокости – просто такая у них была военная стратегия, а города предавали огню и мечу для того, чтобы другие города сдавались им без боя. Читая такую аналитику, легко прийти к выводу, что монголы были, в сущности, гуманнейшие люди!
Верно, что самые известные монгольские завоеватели, Чингиз и Хулагу, выглядят почти добряками в сравнении с их наследником Тимур-ленгом (на Западе его называют Тамерланом), который явился из Центральной Азии в конце четырнадцатого века и прошел по континенту убийственным смерчем, всё на своем пути топя в крови. Тимур представлял собой последнюю вспышку того кошмара, что начался с Чингиз-хана: так в фильмах ужасов, когда огромный монстр уже повергнут, хвост его дергается в агонии и этими последними судорогами наносит новые разрушения.
Для Тимура кровопролитие было не просто военной стратегией. Он, по-видимому, наслаждался зверством ради зверства. Именно он (не Чингиз-хан) складывал у ворот взятых и разграбленных городов пирамиды из отрубленных голов. Он казнил пленников, бросая их живыми в высокие башни без окон, пока башня не наполнялась до краев. В огне и крови Тимур дошел до Малой Азии, затем так же, в огне и крови, повернул оттуда в Индию – и оставил на дорогах, ведущих к Дели, столько гниющих трупов, что вся эта область на несколько месяцев сделалась непригодной для жизни. Зверства его были слишком ужасны, чтобы избежать упоминания о них в мировой истории, однако едва ли заслуживают долгих рассуждений, ибо по сути были бессмысленны: он приходил, видел, убивал – а затем умер, его огромная империя тут же распалась, и никто толком ничего о нем и не запомнил, кроме того, каким он был чудовищем.
Так что, действительно, в качестве воплощения жестокости Чингиз-хан в сравнении со своим потомком Тимуром (по крайней мере, Тимур называл Чингиза своим предком, хотя истинное происхождение его осталось загадочным) выглядит еще очень ничего. Однако первоначальные монгольские завоевания сыграли важную роль: они изменили траекторию истории.
Прежде всего, они вызвали кризис мусульманского богословия – и некоторые ответы на этот кризис имели последствия, с которыми нам приходится бороться и по сей день. Кризис был связан с тем, что мусульманские ученые и богословы, как и мусульмане в целом, много столетий верили: военные успехи ислама доказывают истинность откровения. Но если победа означает, что откровение истинно – что же означает поражение?
Ни разу доселе мусульмане не испытывали столь сокрушительных поражений – нигде, никогда, даже в самых страшных своих кошмарах. Историк Ибн аль-Асир назвал монгольскую резню «ужаснейшим из бедствий», подобных которому мир не переживал прежде и не переживет «вплоть до конца света». Еще один видный мусульманский историк предполагал, что нашествие монголов указывает на приближение конца мира. По мнению третьего, победы монголов означали, что Бог оставил мусульман[44].
Крестоносцы хотя бы были христианами; но монголы?.. Это даже не «люди книги». Их победы поставили мучительную загадку перед богословами и подорвали веру масс: простые люди, быть может, не осознавали этого, но чувствовали. Особенно в Месопотамии, уже пережившей крестоносцев, где был разрушен Багдад, где мусульманская община перенесла самые тяжелые потрясения, любой думающий человек, исходивший из предпосылки, что цель мировой истории – в распространении исламской общины на весь мир, теперь должен был спрашивать себя: «Что же пошло не так?»
Самый жесткий ответ дал сирийский законник Ибн Таймия. Семья его происходила из Харрана, города неподалеку от точки пересечения нынешних Сирии, Ирака и Турции, прямо на пути монгольского вторжения. Родители его бежали от ярости Хулагу, не взяв с собой ничего, кроме книг, и обосновались в Дамаске, где Ибн Таймия и вырос. Стандартные мусульманские дисциплины он изучал с необычным рвением и уже в юном возрасте заслужил право изрекать фетвы – мусульманские религиозные установления.
Невыносимые ужасы толкают к крайним мнениям: в этом отношении Ибн Таймия был сыном своей эпохи. Скорее всего, пытаясь разгадать значение монгольской катастрофы, он думал о судьбе своей семьи; а может быть, склад личности подтолкнул бы его к подобным выводам в любом случае, независимо от того, когда и где бы он родился – кто знает? Но в Сирии, совсем недавно разбитой монголами, а перед этим страдавшей от Крестовых походов, Ибн Таймия, по крайней мере, нашел людей, готовых охотно его слушать. Не появись он на свет, его слушатели, быть может, нашли бы кого-нибудь другого, выражающего те же мысли.
Проповедь Ибн Таймии состояла из трех основных пунктов. Во-первых, говорил он, с исламом все в порядке: в откровениях нет ничего ложного, и вовсе не заблуждение считать, что правоту ислама доказывают победы мусульман. Проблема, утверждал он, в самих мусульманах: они перестали следовать «подлинному» исламу, поэтому Бог и сделал их слабыми. Чтобы вернуть себе прежние победы, мусульмане должны вернуться к Книге и очистить ислам от всех новых идей, истолкований и новшеств: необходимо вернуться к религии Мухаммеда и его сподвижников, к их идеалам и ценностям, даже к материальным элементам их повседневной жизни; самые древние правила и есть самые лучшие. Такова была суть учения Ибн Таймии.
Во-вторых, Ибн Таймия утверждал, что джихад есть ключевая обязанность каждого мусульманина, наряду с молитвой, постом, воздержанием от лжи и другими священными практиками; под словом «джихад» Ибн Таймия понимал вооруженную борьбу. Умма, учил он, была особенной общиной, поскольку все там были воинами. Никакие иные пророки, получавшие послания от Бога, не «учили всех людей тому, что хорошо для всех, и не запрещали всем того, что для всех дурно». Некоторые из них «совсем не поднимали оружия», другие «сражались лишь за то, чтобы изгнать врага из своей земли, или чтобы освободить угнетенных от угнетателей». На взгляд Ибн Таймии, такое ограниченное, оборонительное понимание джихада неверно: джихад означает активную, даже вооруженную и кровавую борьбу не только ради защиты своей жизни, дома и достояния, но и для того, чтобы расширить сообщество повинующихся Аллаху.
Ибн Таймия и сам отправился на войну против монголов. Те монголы, с которыми он сражался, к этому времени уже обратились в ислам – и это поставило вопрос о том, как мусульманам сражаться с мусульманами. Ибн Таймия отвечал на это так: воевать с этими мусульманами – подлинный джихад, ибо это не настоящие мусульмане. Противостоял он и христианам, и иудеям, и суфиям, и мусульманам всех направлений, кроме своего собственного – особенно шиитам. Однажды он услышал, как какой-то христианин насмехается над Пророком, и в ту же ночь вдвоем с другом выследил этого христианина и избил.
Думаю, понятно, почему агрессивная позиция Ибн Таймии находила отклик у немалого числа современников. В сущности, он говорил: «Нельзя подчиняться язычникам-монголам и крестоносцам: сплотимся и дадим им отпор, ища силу в единстве, а единство – в едином учении!» Подобные призывы всегда находят слушателей в обществе, которому угрожают чужеземные захватчики – а к этому времени исламское общество находилось под ударом уже более века.
Ибн Таймия еще расширил список тех, против кого следует вести джихад – включил в него не только немусульман, но и еретиков, отступников, раскольников. В эти категории попали мусульмане, пытавшиеся изменять ислам или порождавшие разделения своими толкованиями Корана и хадисов, отступавшими от буквального понимания этих текстов.
Ибн Таймия никогда не соглашался признать, что продвигает собственное истолкование писаний в ущерб всем ос