тальным. Он настаивал, что стремится истребить любые истолкования как таковые, ибо они слишком ненадежны, и побуждает мусульман вернуться к самой Книге – что предполагало, что Коран (и хадисы) существуют в некоей абсолютной форме, свободной от человеческих интерпретаций.
Можно было бы возразить, что борьба с еретиками и раскольниками не в духе раннего ислама. Да, в то время шли споры о наследовании титула халифа – и порой кровавые споры. Но и сам Мухаммед, и его ранние последователи в целом соглашались, что, кто хочет быть мусульманином – тот мусульманин и есть. (Бывают «лицемеры» – предатели, которые притворяются мусульманами, чтобы разложить общину изнутри; но это совсем другое дело.) Всех, кто считает себя мусульманином, принимают в общину, и в том, что же на самом деле значит «быть мусульманином», сама община дальше и разбирается. Но Ибн Таймия настаивал: есть лишь один способ быть мусульманином, лишь один путь, который каждый мусульманин и должен принять и ему следовать. Никакие истолкования здесь не требуются: все, что должен знать каждый об исламе, изложено в Книге, черным по белому.
Ибн Таймия идеализировал жизнь в ранней мусульманской общине, называя сподвижников Мухаммеда «аль-салаф аль-салих» – «благочестивыми (или непорочными) начинателями». Его учение, в различных вариациях, не раз возрождалось в Индии и Северной Африке и под именем салафизма дожило до наших дней. В новостных сюжетах, посвященных «исламистам», нередко звучит слово «салафиты». А началось всё здесь, в тени монгольского геноцида.
При жизни у Ибн Таймии было не слишком много последователей. Народные массы не слишком им интересовались – возможно, потому, что он запрещал мусульманам фольклорные обычаи и обряды, давно уже вошедшие в народную религиозность, а также посещение святых мест. Кроме того, Ибн Таймия провозглашал, что почитание людей, даже великих, противоречит принципам Благочестивых Начинателей.
Властям он нравился еще меньше, поскольку отвергал привычные правила и установления. Призванный на суд улемов, чтобы защитить перед ними свое учение, Ибн Таймия заявил, что не признаёт их авторитет, что они потеряли легитимность, приняв множество истолкований и новшеств. По каждому обсуждаемому пункту своего учения Ибн Таймия упирался как мог. Сами обсуждаемые вопросы для немусульман звучат как сугубо технические: например, становится ли развод, о котором объявлено три раза, просто завершенным или неоспоримо завершенным? Общепризнанные авторитеты говорили: неоспоримым. Ибн Таймия возражал: он завершен, однако оспорить его можно. В этом случае спор кончился тем, что власти бросили Ибн Таймию в тюрьму. Вообще за решеткой он провел немало времени – и, собственно говоря, там и умер.
Ибн Таймия не воплощает в себе ни ислам как таковой, ни даже ислам тринадцатого столетия – и в то время было множество других школ и подходов – однако именно то, за что невзлюбили его клирики и представители власти, для многих простых людей стало причиной им восхищаться. Ибн Таймия принадлежал к школе мусульманской юриспруденции, основанной Ибн Ханбалом, ученым эпохи Аббасидов, неустанно сражавшимся с идеями верховенства и самодостаточности разума. Ибн Ханбал поощрял самое буквальное понимание Корана и самые буквалистские методы его применения, даже рассуждения по аналогии отрицал, считая их неправомерным расширением традиции; так же поступал и Ибн Таймия. Оба были жесткими, волевыми, несгибаемыми борцами. И то, что оба за свои идеи попадали в тюрьму, придало их учениям дополнительный ореол, независимо от их интеллектуальных достоинств.
В истории людям не раз случалось отождествлять мужество с правотой: бывает такое и в наши дни. Так, ведущий ток-шоу Билл Мар потерял работу на телевидении за то, что назвал террористов-самоубийц Одиннадцатого Сентября «храбрыми парнями». Общепринятые приличия требуют не приписывать тем, чьи идеи и действия мы расцениваем как зло, никаких положительных черт. К сожалению, такое приравнивание мужества к правоте многих заставляет думать, что истинность суждения доказывается его мужественной защитой – как будто трус не бывает прав, а храбрец не способен заблуждаться. Эта ошибка сослужила хорошую службу Ибн Ханбалу, а затем и Ибн Таймии.
Рассказывают, что Ибн Таймия написал около четырех тысяч памфлетов и пять сотен книг. Этим он заронил в почву ислама новое семя. Не сразу оно проросло и расцвело – однако и не погибло. Оно просто лежало под поверхностью исламской культуры, готовое прорасти, когда обстоятельства начнут ему благоприятствовать. Так и случилось четыре с половиной века спустя.
На столетия смут и бед, завершившиеся монгольским геноцидом, исламское общество нашло и другой ответ, более мягкий и более популярный, чем салафизм – и это был расцвет суфизма, столь же свободного и недогматичного, сколь жестка и буквалистична была идеология Ибн Таймии. В сущности, экстатический суфизм (в отличие от «трезвого суфизма») беспокоил Ибн Таймию едва ли не больше, чем язычники-завоеватели: неверные – в конечном счете, лишь внешние враги, угрожающие только физически, а суфии – враги внутренние, они ослабляют и разлагают Умму изнутри, ибо подрывают единство учения, на котором Умма стояла и стоять будет.
Суфизм – характерный для ислама тип мистицизма, имеющий некоторые общие идеи и импульсы с мистицизмом индуистским и буддистским. Суфиями называли себя люди, которые, будучи недовольны бюрократизацией религии, обращались к своему внутреннему миру и искали пути достижения мистического единства с Богом.
Цель свою все суфии понимали примерно одинаково, однако в вопросе о том, как ее достичь, их мнения сильно различались, поэтому разные суфии использовали различные духовные техники. Всякий раз, когда кто-то из суфиев достигал прорыва, молва об этом распространялась, и к просветленному или просветленной стекалось множество искателей трансцендентного, в надежде зажечь от его харизмы собственное пламя. Так вокруг видных суфиев возникали «суфийские братства»: группы искателей, которые вместе жили, трудились, занимались духовными практиками под руководством учителя, именуемого шейхом или пиром (оба слова означают «старец», одно по-арабски, второе по-персидски).
Как правило, несколько ближайших учеников шейха впоследствии также становились шейхами и в этом качестве получали признание. Когда шейх умирал, один из этих учеников мог унаследовать его авторитет и возглавить общину. Другие же могли уйти и основать собственные общины, в которых использовали те же мистические методы, что и их учитель, однако привлекали учеников уже во имя свое. Так суфийские братства развивались и превращались в суфийские ордена, где традиции мистического делания передавались непосредственно от учителя к ученику, на протяжении многих лет, десятилетий и веков.
Успешные суфийские ордена могли похвастаться множеством просветленных шейхов одновременно, живущих в разных местах, часто вместе со своими мюридами (учениками, духовными «подмастерьями»), в обителях, именуемых ханака, которые одновременно служили гостиницами и давали приют путешественникам. Можно сказать, что суфийские братства стали мусульманским эквивалентом христианских монашеских орденов, которые в том же Средневековье строили по всей Европе мужские и женские монастыри, места, куда люди удалялись от дел мирских, чтобы уделить внимание своей духовной жизни.
Однако между суфийскими братствами и монашескими орденами имелись серьезные различия. Прежде всего, в каждом монастыре имелся строгий устав, которому монахи или монахини, под руководством аббата или аббатисы, обязаны были следовать. Суфийские братства были куда более свободны и неформальны, в них было гораздо больше товарищества и гораздо меньше иерархии и подчинения.
Далее, принять обеты любого из христианских монашеских орденов означало отречься от мира и в той или иной степени приступить к «умерщвлению плоти». Дело в том, что христианство сосредоточивалось в первую очередь на личном спасении, а спасение почиталось необходимым, поскольку все люди запятнаны «первородным грехом» – открытием сексуальности в Эдемском саду. За этот грех люди и подверглись заточению в телах, живущих (и умирающих) в материальном мире.
Монахи и монахини присоединялись к ордену именно для того, чтобы отделиться от мира, воплощающего в себе падшее состояние человека. Их практики были направлены на наказание тела, ибо в теле они видели источник зла. Разумеется, монахи жили в безбрачии, ибо духовность христианство рассматривало как средство от сексуальности.
В исламе же акцент делался не на личном спасении отдельной души, а на построении совершенного общества. Люди в нем – не грешники, которых надо спасать, а слуги, призванные повиноваться. Они рождаются невинными, способными и вознестись до величайшего благородства, и рухнуть в глубочайшую пучину порока[45]. Мюриды присоединялись к суфийскому ордену, желая не спастись, а подняться выше; их ритуалы были направлены не на мучение и умерщвление тела, а на то, чтобы полностью сосредоточиться на Аллахе; если они, например, постились, то не для того, чтобы изнурить плоть, а чтобы укрепить выдержку. Они не ставили знак равенства между духовностью и безбрачием и не удалялись от мира. Суфии и будущие суфии вполне могли заниматься различными ремеслами, покупать и продавать, жениться, растить детей и воевать.
Некоторые суфийские братства превратились даже во что-то вроде рыцарских орденов: они принимали моральный кодекс, называемый футувва и очень напоминающий европейские представления о рыцарской чести, доблести и куртуазной любви. Шло ли это влияние с Запада на Восток или наоборот – спорный вопрос, который мы здесь обсуждать не станем.
Так или иначе, идеалы футуввы суфии иллюстрировали красочными и поэтическими рассказами о мусульманских героях времен начала общины. В одной из таких историй рассказывается, как некоего молодого путешественника схватили за убийство старика. Сыновья жертвы привели его к халифу Умару. Путешественник признал себя виновным. Были смягчающие обстоятельства, но он не стал на них ссылаться: он отнял человеческую жизнь и готов был отдать свою взамен. Просил лишь об одном: нельзя ли отложить казнь на три дня, чтобы он мог вернуться домой и уладить одно дело? Дома у него остался ребенок, сирота, живущий на его попечении; наследство этого ребенка он зарыл в месте, о котором никто не знает – и, если умрет, не откопав клад, сирота останется без гроша. Несправедливо, чтобы ни в чем не повинный ребенок пострадал из-за преступления своего опекуна.