Некоторые суфийские братства, развивая идеи футуввы, превращались в корпорации гази. Слово «гази» означает нечто вроде «святой воитель». Гази напоминали рыцарей-храмовников и другие рыцарские ордена, возникшие во время Крестовых походов, с той лишь разницей, что никто не отдавал им приказы и не предписывал уставы, ибо над ними не было Папы Римского. Гази формировались и управляли собой самостоятельно: собирались вокруг какого-нибудь искусного бойца, вдохновение черпали от какого-нибудь харизматичного шейха. В знак принадлежности к группе они носили особые головные повязки, плащи и другие аксессуары. У них были ритуалы инициации, включавшие в себя присягу, клятвы, особые артефакты и таинственные реликвии – точь-в-точь как у мальчишек, организующих «тайные общества».
Главным делом орденов гази становились атаки на христианские земли, главной задачей – совершать доблестные подвиги ради распространения единой истинной веры. Все это очень походило на исламскую версию легенд о короле Артуре.
В Малой Азии возникали сотни орденов гази, крупных и помельче. В поисках славы и военной добычи эти рыцари совершали рейды в приграничные «болота» – всё расширяющийся пояс территорий, на которые официально претендовали византийцы, однако их подвластность Византии становилась все более сомнительной. Время от времени какой-нибудь предводитель гази захватывал достаточно большой кусок земли, чтобы создать там маленькое независимое государство: тогда он объявлял себя амиром (или эмиром), а свое княжество – эмиратом. «Амир» – исламский титул, когда-то означавший «командир», но со временем получивший значение «князь».
Пока в восточной Анатолии образовалось множество эмиратов гази, владения Византии сокращались, и приграничная зона безвластия и беззакония передвигалась всё дальше на запад. Оспариваемые территории сдвигались, и с ними мигрировали рыцари гази: из эмиратов, где установился закон и порядок, они просачивались на «дикий Запад», где была возможность показать себя в битве и, быть может, захватить какую-нибудь военную добычу.
Однако в какой-то момент граница перестала отступать: безвластие подступило слишком близко к Константинополю, где византийцы могли встать стеной. Рыцари гази, идущие с востока, начали накапливаться на этих приграничных территориях, нос к носу с силами Византии. Здесь, в течение, как минимум, пятидесяти лет после того, как угасли войны и распри в остальной Анатолии, они еще могли найти себе работу. В силу этого процесса западные приграничные государства становились всё сильнее, восточные – всё слабее. Здесь, на военизированной границе, и родилась новая мировая империя[50].
В 1258 году н. э., в тот самый год, когда Хулагу предал огню Багдад, в одной из видных семей гази в Анатолии родился мальчик по имени Осман. Потомков его называли османлы (османами), или оттоманами – так произносили это название люди на Западе; и им суждено было основать могущественную империю.
Не сам Осман выстроил эту империю: ему удалось лишь создать самый сильный из эмиратов гази в Анатолии. Совсем недавние предки его были кочевниками-скотоводами в Центральной Азии – их клан из четырехсот человек бежал сюда от монголов; и сам Осман не слишком далеко ушел от своих корней. Дворцом для него был конь, престолом – седло, рабочим кабинетом – седельная сумка, столицей – любое место, где он останавливался на ночлег. По-настоящему сделал он для своих наследников только одно: начал завоевания. В сезон войны он вел своих людей на приграничные территории, сражался там с христианами и захватывал добычу. В «мертвый сезон» собирал налоги со всех оседлых крестьян, ремесленников и купцов, которых находил в своих владениях.
Становясь всё сильнее, османы поглощали другие государства гази: одни территории захватывали, другие понемногу выкупали. Предводители гази, прежде независимые эмиры, становились феодальными аристократами, в своих владениях всё еще могущественными, но подчиненными еще более великой силе – главе Османской династии.
Османы сильно выиграли от той единственной серьезной удачи, что определяет разницу между успешным и неуспешным царским родом: на троне их империи сменяли друг друга долгоживущие и при этом вполне дееспособные правители. Один из них, Мурад Первый, пересек Черное море и первым начал присоединять к империи кусочки европейских территорий. В его эпоху (1362–1389 годы н. э.) Османская династия уже не правила страной из седла: у нее появился столичный город, дворец, государственная бюрократия, налоговая полиция, казна. Османские правители переняли блеск вершин исламской цивилизации, не говоря уж о пышности, церемонности и некоторых ритуалах византийского двора.
Еще один османский правитель, Баязид Первый (1389–1402), запустил программу под названием девширме: она состояла в том, что пленных мальчиков из христианской Европы привозили во дворец, растили как мусульман и делали из них бесстрашных воинов. В сущности, это были уже знакомые исламской истории мамлюки, только другого происхождения: мамлюками называли турецких мальчиков, росших при арабском или персидском дворе, а это были христианские мальчики, росшие при турецком дворе. Воины девширме именовались янычарами – от турецкого выражения «ени чери», что означает «новые войска».
Янычары Баязида освободили его от необходимости заискивать перед собственными феодалами, еще недавно независимыми аристократами-гази, происходящими, как и он, из Центральной Азии. Те по-прежнему снабжали Баязида пехотой, но профессиональный корпус офицеров, командующих солдатами, составили янычары.
В своих набегах Баязид заходил всё дальше в Европу. Короли Франции и Венгрии, объединившись, попытались дать ему отпор, однако в 1396 году при Никополе, городе в современной Болгарии, Баязид разбил их соединенные силы. Теперь османский амир поистине правил империей. В сущности, Баязид перерос титул амира. Он назвался султаном, тем самым объявив себя главой Дар-аль-Ислама, светской версией халифа. Его военные приключения переросли в полномасштабные кампании: каждый год он вел новую войну, ударял то на запад, то на восток, чтобы поглотить новые эмираты гази и распространить свою власть глубже в сердце мусульманского мира. Он мчался то туда, то сюда с такой скоростью, что люди прозвали его Молниеносным. Слава его не уступала славе Цезаря.
Но затем все рухнуло. В одной из своих экспедиций на восток Баязид столкнулся с воином сильнее себя – с прославленным и ужасным Тимур-ленгом. В Анатолию Тимура призвали сами вассалы Баязида. Они жалели об утраченной независимости и потому отправили Тимуру послание, в котором жаловались, что Баязид слишком много времени проводит в Европе и сам уже почти стал христианином. Тимур-ленг, разумеется, такого потерпеть не мог: ведь он был не только безжалостным убийцей, прославленным ни с чем не сравнимой жестокостью, но и мусульманином – покровителем высокого искусства, ученым (на свой лад) и ревностным защитником веры.
В 1402 году близ города Анкары эти два благотворителя и мецената отложили любезности и сошлись в кровавой схватке, сказав себе: пусть победит страшнейший! Тимур-ленг оказался более свирепым из двоих. Он сокрушил османскую армию, взял в плен самого Баязида, посадил его в клетку, словно зверя в зоопарке, и так привез в свое богато украшенное логово в Средней Азии – в город Самарканд. Отчаяние и унижение сломили Баязида: он покончил с собой. А далеко на западе сыновья Баязида начали войну друг с другом за изувеченные останки его империи.
Похоже было, что османам пришел конец. Казалось, их постигнет судьба множества тюркских государств, что вспыхивали яркими метеорами и тут же гасли. Однако это государство было иным. От Османа до Баязида османы не только захватывали новые земли, но и создавали новый общественный порядок (который я опишу далее). Пока достаточно сказать, что и после вторжения Тимура у них хватило общественных ресурсов, чтобы выжить. Тимур вскоре умер, а его империя быстро съежилась до маленького (хоть и блестящего в культурном отношении) царства на западе Афганистана. Османская империя, напротив, не только сохранилась, но и начала расти.
В 1452 году она вышла на более высокий уровень: эта стадия началась, когда трон занял новый султан Мехмет. Мехмет унаследовал империю в приличном состоянии, однако принес с собой одну проблему. Ему был лишь двадцать один год, и со всех сторон жадно обступали его люди постарше, покруче, похитрее, каждый из которых был уверен, что человек постарше и покруче – например, он сам – больше подходит на роль султана. Чтобы убрать с дороги возможных соперников и упрочить свою власть, Мехмету требовалось совершить нечто блестящее.
И он решил завоевать Константинополь.
По-настоящему важным военным объектом Константинополь больше не был. Османы уже обогнули его с обеих сторон, вгрызаясь в Восточную Европу. Захват Константинополя имел скорее психологическое значение: этот город оставался важнейшим символом и для Востока, и для Запада.
С точки зрения Запада, Константинополь был прямым преемником Рима времен Августа и Юлия Цезаря. Для христиан он всё еще оставался столицей Римской империи, которую обратил в христианство император Константин. Лишь позднее историки взглянули на эту восточную фазу развития Римской империи по-иному и дали ей новое имя. Сами византийцы называли себя римлянами, а о столице своей думали как о новом Риме.
Что же касается мусульман – сам Пророк Мухаммед сказал однажды, что стоит мусульманам взять Константинополь, и до окончательной победы ислама будет рукой подать. В третьем столетии ислама арабский философ аль-Кинди рассуждал о том, что мусульманам, покорившим Константинополь, суждено будет обновить ислам и овладеть всем миром. Многие ученые полагали, что покорителем Константинополя станет Махди – мистическая фигура, явление которой, по мнению многих мусульман, ознаменует близость конца света. Как видим, у Мехмета были серьезные основания полагать, что взятие Константинополя станет блестящим пиар-ходом и заставит весь мир взглянуть на него по-новому.