Ко времени Крестовых походов церковнослужители в Западной Европе регулярно казнили еретиков – всех, кто публично проповедовал взгляды, расходящиеся с официальной доктриной – привязывая их к столбу и сжигая на костре.
По мере того как укреплялась власть Церкви в повседневных делах, епископ Римский становился в Западной Европе всё более значимой фигурой. Люди называли его il pape – «Папа», то есть «отец», ибо христианская община почитала его своим духовным отцом. На Востоке ведущей религиозной фигурой был патриарх Константинопольский, однако патриархов было много, и он – лишь первый среди равных. На Западе же Папа приобрел авторитет, далеко превосходящий авторитет всех прочих епископов. Примерно в одно время с Крестовыми походами католики начали проповедовать учение о непогрешимости Папы.
Одновременно церковь распространяла свое влияние по всему континенту и залезала в каждую щель. В каждой деревне, каждом городке, каждом квартале крупного города имелась церковь, приход и приходской священник, и все священники исполняли одни и те же ритуалы, одним и тем же образом, на одном и том же языке. Иерархия сделалась рациональной и безукоризненно стройной: каждый священник отвечал перед вышестоящим епископом, епископ – перед архиепископом, архиепископ – перед кардиналом, а кардинал – перед Папой.
Однако с затуханием Крестовых походов эта гегемония начала трещать по швам. Здесь и там реформаторы начали подвергать авторитет церкви сомнению. В конце XIV века оксфордский профессор по имени Джон Уиклиф шокировал священнослужителей, переведя Библию на самый вульгарный из известных им языков – простонародный английский. И зачем же? Чтобы обычные простые люди могли читать Библию и самостоятельно ее понимать! Священнослужители не могли взять в толк, зачем обычным людям самим понимать Библию: есть же священники, которые всё им растолкуют!
Уиклиф пошел и дальше. Он заявил, что все клирики должны быть бедны, как апостолы, и что у церквей и монастырей следует отобрать земли и передать их на светские нужды – чем, разумеется, глубоко оскорбил церковь. У Уиклифа были могущественные покровители, так что ему дали дожить жизнь спокойно и умереть естественной смертью; однако через сорок лет Папа приказал выкопать его кости, сокрушить их в пыль и развеять над рекой – как видно, за все эти годы его ярость не угасла.
Не угасла она отчасти потому, что и идеи Уиклифа не умерли. Например, в следующем поколении богемский священник Ян Гус горячо поддержал идею Уиклифа, что каждый имеет право читать Библию на своем родном языке. Он затеял масштабный проект перевода Библии. Когда церковнослужители приводили ему каноны, чтобы показать, что он поступает неправильно – Гус в ответ цитировал им Писание и отвечал, что Библия авторитетнее церковных соборов. Это было уж слишком! Церковь арестовала Гуса и сожгла на костре, сложенном из копий переведенной им Библии. Короче говоря, со своими реформаторами христиане поступали так же, как мусульмане – с протосуфием Халладжем.
Однако убийство реформаторов не убивало жажду реформ. Уиклиф, Гус и другие люди того же склада обращались к очень реальной и опасной народной потребности: жажде подлинного религиозного опыта.
Бюрократизация религии обеспечила могущество церкви и придала Европе культурное единство, однако со временем религиозная бюрократия потеряла способность передавать и доносить до людей тот ключевой опыт, что являлся смыслом ее существования. Именно в этот ее порок ткнул пальцем немецкий профессор богословия Мартин Лютер. Этого человека мучило чувство вины. Что бы он ни делал – чувствовал себя грешником, обреченным на ад. Христианские ритуалы призваны были облегчить эту вину, очищая его от грехов, но для Лютера эти ритуалы не действовали. Он перепробовал все: пост, самобичевание, ежедневное причащение, бесконечные епитимьи; но после всего этого, когда священник объявлял, что теперь он чист, Лютер этому не верил. Достаточно было заглянуть в собственное сердце – и он ясно видел, что всё еще нечист. Он знал об этом потому, что по-прежнему ощущал вину.
Но однажды Лютера посетило великое озарение. Невозможно спастись, пока не поверишь, что ты спасен. Если тебе недостает этой веры – неважно, что говорит или делает священник. А если эта вера у тебя есть – это тоже неважно. И это поднимало огромный вопрос: а зачем вообще нужен священник? Какова его роль в этой картине?
В сущности, Лютер пришел к убеждению, что спасение невозможно «заработать», как пенсию. Это дар, который можно только получить – и лишь верою, внутренним процессом, а не «делами», то есть внешними поступками и деяниями.
Вооруженный этим прозрением, Лютер огляделся вокруг – и увидел мир, полный людей, ищущих спасения «делами»; и, что хуже всего, «дела» эти прямо предписывала им огромная, богатая, прекрасно организованная бюрократия – Римская Церковь. Это наполнило его ужасом: ведь, если его прозрение истинно, все эти «дела» ровно ничего не значат и не меняют!
Из всех «дел», предписанных Церковью, больше всего тревожила и оскорбляла Лютера раздача индульгенций. Индульгенция – это избавление от наказания за определенные грехи, которое якобы способна была давать Церковь в обмен на некие добрые и ценные намерения. Эта практика восходила к Крестовым походам: тогда Папа предлагал индульгенции тем, кто соглашался идти на войну с язычниками-турками. Позже, когда такая возможность исчезла, Церковь начала выдавать индульгенции в обмен на денежные взносы. Учитывая мелкую коррупцию, которая неизбежно развивается в любой разветвленной бюрократической системе, вполне естественно предположить, что некоторые клирики на местах, увы, раздавали индульгенции в обмен на денежные взносы самим себе. Как на это ни посмотри, во времена Мартина Лютера практика раздачи индульгенций начала означать, что люди покупают себе выход из чистилища и короткий путь на небеса.
Заставлять людей платить за то, чтобы попасть в рай, само по себе достаточно дурно. Но для Лютера эта практика означала и нечто худшее. Если спасение – это прямое, личное взаимодействие между каждым человеком и Богом, то, выходит, Церковь вымогает из людей взятки за пропуск через врата, которые на самом деле не имеет власти ни открывать, ни закрывать. Это не просто коррупция. Это обман и мошенничество самого худшего сорта!
В канун Дня Всех Святых 1517 года Лютер прибил к дверям виттенбергской церкви пламенный документ, в котором выдвинул девяносто пять «тезисов» – возражений против Церкви и ее деятельности. Текст Лютера стал сенсацией буквально за одну ночь: он зажег искру, из которой возгорелось пламя протестантской Реформации.
Протестантская Реформация была не единой и не единообразной. Лютер распахнул ворота – и множество реформаторов ринулось во множестве направлений, создавая отдельные движения и самые причудливые секты, каждая со своим символом веры. Но в целом все они разделяли четыре убеждения:
• Спасение может быть опытом, переживаемым непосредственно, здесь и сейчас.
• Спасение достигается лишь верою.
• Никто не нуждается в посредниках для связи с Богом.
• Всё, что нужно знать о религии, можно узнать из Библии; для этого нет необходимости учить латынь, изучать постановления церковных соборов, суждения священников и ученых.
В определенном смысле протестантская Реформация выросла из такой же неудовлетворенности и жажды, что и суфизм. Однако на Западе не появился Газали, сумевший сочетать ортодоксальные религиозные догматы с поиском личного религиозного прорыва.
В других отношениях протестантская Реформация напоминала движения Ибн Ханбала и Ибн Таймии, полностью противоположные суфизму. Как и эти мусульманские богословы, протестантские реформаторы стремились делегитимизировать все позднейшие вероучительные наслоения и вернуться к изначальному источнику: Библии. Книге.
Но в конечном счете протестантская Реформация оказалась не похожа ни на что известное в исламе. Протестантские реформаторы взбунтовались против Церкви и Папы – а в исламе не было ни того, ни другого. На Западе религиозные реформаторы, порвавшие с гегемонией католической Церкви, стремились не создать монолитную новую церковь, а придать больше сил и возможностей отдельному человеку. Такой поиск никоим образом не ссорил их с христианством как таковым, поскольку суть христианства именно в этом: в индивидуальном поиске спасения для каждого. Но ислам – это план жизни для целой общины; и любое реформистское движение, ищущее права для каждого практиковать религию, как он или она считают нужным, пошло бы против ключевых учений ислама, против самой его сути.
Освобождая личность, протестантская Реформация запустила процесс, выходящий далеко за пределы религии как таковой. На определенном уровне разрыв с «Церковью» означал разрыв с любой церковью. Верно, что протестантские реформаторы XVI–XVII веков говорили лишь о религиозных борениях, и верно, что в каждой секте имело четко определенное и ограниченное представление о правильных отношениях человека с Богом. Возможно, никто из реформаторов не считал, что они поощряют человека свободно мыслить о вопросах веры. И всё же, независимо от их намерений, объявить поиск спасения личным делом каждого значило легитимизировать для каждого возможность думать о Боге всё, что он или она хочет. А если отдельные люди могут думать всё, что захотят, о Боге – почему же им нельзя думать всё, что захотят, и обо всем остальном?
Именно эта сторона Реформации гармонично сочеталась с новым открытием европейцами древнегреческой мысли, возрождением интереса к языческим латинским авторам и точечным влиянием арабских мыслителей. Люди, склонные искать спасения на собственных условиях, естественно, были расположены к свободным размышлениям о Боге и мире, а, встречая вокруг столько интересных новых идей, некоторые из них неизбежно начинали заигрывать с новыми способами собирать головоломку, которую видели вокруг себя.
Будь Церковь по-прежнему вездесущей и всемогущей, каждая идея требовала бы дополнительного пояснения: как она соотносится с верой? Если кто-то, например, спрашивал: