Строго говоря, это ни для кого не было новостью. На практике халифат исчез с лица земли много столетий назад; однако в мире между Стамбулом и Индом он всё еще занимал важное место в общественной мысли и воображении, отчасти аналогичное месту древнего Рима на Западе: в нем воплощалась вековечная мечта о едином вселенском сообществе мусульман. На Западе призрак древнего Рима существовал вплоть до конца Первой мировой войны: следы его можно проследить в Австро-Венгрии, в сущности, финальной форме «Священной Римской империи», и в титулах монархов, на момент начала войны правивших Германией и Россией: и «кайзер», и «царь» происходят от «Цезаря». Рим был мертв уже много веков, но мечта о едином вселенском государстве не меркла до конца Первой мировой войны. То же верно и для халифата. Отменив халифат, Ататюрк отменил саму его идею: вот что взволновало мусульманский мир.
По крайней мере, это взволновало традиционалистов. Но многих ли интересовало их мнение? Ведь они остались не у дел. В сущности, на ближайшие полвека Ататюрк сделался образцом исламского лидера. Своя «версия» Ататюрка появилась и в Иране. После войны последний шах из Каджарской династии столкнулся с «революцией черни», партизанской войной, которую повели против него последователи Джамалуддина аль-Афгани. Силы шаха состояли из двух армий: одной командовали офицеры из Швеции, другой наемники из России[81]. Слишком поздно шах понял, что реальную угрозу его власти представляют не бродяги-партизаны, а иностранцы, которые его поддерживают! Когда к «революции черни» начали присоединяться большевики, Великобритания занервничала. В России только что захватил власть Ленин, и им вовсе не хотелось, чтобы такое повторилось и в соседних странах. Британцы решили, что шах слаб и не способен подавить большевиков, так что помогли одному иранскому полковнику свергнуть его и сесть на престол самому.
Этот полковник, Реза Пехлеви, был светским модернистом на манер Ататюрка, только без любви к демократии (надо сказать, далеко не все светские модернисты были демократами). В 1925 году полковник объявил себя шахом и основал новую иранскую династию. Он провел в стране примерно те же реформы, что и Ататюрк, особенно в области дресс-кода. Чадры, покрывала, тюрбаны, бороды – всё это обычным гражданам было теперь запрещено. В новом Иране носить тюрбаны могли лишь зарегистрированные священнослужители, но для этого им требовалось предъявлять лицензию и сертификат – а где их взять, учитывая, что никакого института формальной «сертификации» священнослужителей в исламе отродясь не было? А всякий, кого ловили на улице в тюрбане и без лицензии, мог заработать тумаков и отправиться в тюрьму.
Примерно то же происходило в Афганистане, где в 1919 году унаследовал престол решительный и отважный молодой человек по имени Аманулла. Этот луноликий юноша с усами в стиле Эркюля Пуаро, пламенный поклонник младотурок, дал Афганистану либеральную конституцию, провозгласил освобождение женщин, щедро финансировал новорожденную систему светских школ – и, разумеется, принял новый дресс-код: никаких покрывал, бород, тюрбанов и прочего.
В этой политике дресс-кода особенно любопытно, что пятьдесят лет спустя, придя к власти в Иране и Афганистане, радикальные исламисты принялись делать то же самое, только наоборот: женщин вдруг начали заставлять носить чадру, а мужчин – избивать за появление в публичном месте без бороды. Но сам принцип, предлагающий бить людей и бросать их за решетку за форму одежды и прически – этот принцип принимали обе стороны.
Эти три правителя между Стамбулом и Гиндукушем продвигали светский модернизм, используя государственную власть. Другие части Дар-аль-Ислама жили все еще под имперской властью; однако в них возникали и расцветали мощные движения за независимость, возглавляемые всё теми же светскими модернистами. Например, в Индии самым видным мусульманским лидером был красноречивый адвокат с британским образованием по имени Мухаммед Али Джинна.
Короче говоря, в 1920-е годы светский модернизм распространился по всему мусульманскому миру: обаянию этого нового политического кредо покорялось одно общество за другим. Я называю это движение «светским модернизмом», хоть это и неточный термин; вернее было бы говорить «светский модернистский националистический государственнический прогрессизм», но даже такое неуклюжее словосочетание не описывает его целиком. Достаточно сказать, что это было широкое течение взглядов и отношений, основанных на идеях Саида Ахмада из Алигарха, Амира-Кабира в Иране, младотурок в Стамбуле и бесчисленных иных интеллектуалов, образованных трудящихся, специалистов, публицистов и политических активистов, представителей средних классов, сложившихся на Ближнем Востоке за предыдущее столетие. Мусульманские общества вдруг поняли, куда им нужно двигаться: в том же направлении, что и Запад! Разумеется, Запад вступил на этот путь раньше, и они сильно отстали – ну что ж, значит, надо спешить. Тем больше причин не обращать внимания на разные тонкости и нюансы, вроде демократии, и модернизироваться изо всех сил!
В Афганистане и Иране государство давило на граждан, однако в «прогрессивных» целях. Монархи в обеих странах спешили строить дороги и плотины, заводы и фабрики, больницы и офисные здания. В обеих странах создавались авиакомпании, учреждались государственные (и цензурируемые государством) газеты и национальные радиостанции. В обеих странах открывалось всё больше государственных светских школ. В Иране собственный университет уже был, теперь появился и в Афганистане. Оба правительства принимали меры, направленные на освобождение женщин и вовлечение их в общественную жизнь. Оба стремились сделать свои страны как можно более «западными», однако не видели связи между этим и расширением свободы подданных. Они обещали людям не свободу, а процветание и самоуважение.
Похоже было, что ислам как нарратив мировой истории подходит к концу. Пусть это было не так – но очень на это похоже. Встречное течение Запада взорвало мусульманские общества, погрузило их в глубочайшее уныние и мучительные, раздирающие душу сомнения. Светские модернисты предложили успокоить это смятение духа, развернув общество и двинувшись по течению вместе с Западом. Нет, большинство этих лидеров по-прежнему считали себя мусульманами; но понятие «мусульманин» приобрело для них новое значение. Большинство из них по-прежнему стремились сбросить со своего народа ярмо, наложенное западными державами – но занимались этим скорее как революционеры-антиколониалисты, чем как ревностные мусульмане, посланные Богом проповедовать и устанавливать ислам как единую общину. Эти элиты стремились сравняться с Западом, овладев его стандартами и идеалами – и в результате перенимали западный стиль мышления и утверждали западную систему ценностей.
Эти движения не оставались без народной поддержки. Традиционный, религиозный ислам по всему Срединному миру сейчас переживал упадок; его презирали, гнали, оттесняли в темные углы. Образованные люди смотрели на старозаветных ученых и клириков как на чудаков. Улемы, толкователи Писания, торговцы святынями, ортодоксальные верующие – все они столетиями составляли ядро Дар-аль-Ислама, и к чему же его привели? Создали отсталое, неповоротливое общество, не способное ни сконструировать автомобиль, ни изобрести аэроплан, не говоря уж о том, чтобы противостоять мощи Запада. Явная неудача ортодоксального ислама отвратила от него симпатии масс; значительная часть общества предпочитала теперь дать шанс кому-то другому. По всем признакам будущее принадлежало светским модернистам!
Или так только казалось.
Ведь светский модернизм был не единственным реформистским течением, которое породил мусульманский мир в XIX веке. Как насчет других? Например, ваххабизма? А что с учениками Джамалуддина аль-Афгани? Эти движения не следует путать с ортодоксальным исламом и старомодным религиозным консерватизмом. Они были такими же новыми, как и светский модернизм – и так же стремились опрокинуть сложившийся статус-кво.
Даже ваххабиты самим своим обращением к некоему мифическому моменту в отдаленном прошлом отвергали окостеневшее настоящее (и двенадцать веков, что к нему привели). А на Аравийском полуострове ваххабиты были всё еще сильны. В сущности, с основанием Саудовской Аравии, о котором мы расскажем далее, они обрели там государственную власть. За пределами Аравии ваххабиты не пользовались успехом у образованной элиты или нового среднего класса, однако успешно проповедовали малообразованным и обедневшим крестьянам в деревенских мечетях. В сердцах таких слушателей, особенно в Индии, их проповедь находила живой отклик. Когда они говорили о славном прошлом, вернуть которое можно, лишь возвратившись к нравам Первой Общины, бедные и обездоленные хорошо понимали, о чем и о ком речь. Разве не видели они, как их собственная элита отвергает мусульманский образ жизни, да еще этим и хвалится?! Так вот кто виновен в слабости мусульман! Если ваххабиты правы, получается, что бедность деревенских крестьян – вина богачей в городах.
В 1867 году группа индийских ваххабитов основала религиозное училище в городе под названием Деобанд. В течение пятидесяти лет миссионеры, вышедшие из этого училища, распространяли по всему Индостану ваххабизм в местном варианте. В конце 1920-х годов силу этих деобандитов узнал на себе Афганистан.
Аманулла, взойдя на престол, поразил всю страну тем, что объявил полную независимость от Великобритании и послал на границу войска. Значимых побед на поле боя не было ни у той, ни у другой стороны, но Аманулла сумел выторговать независимость Афганистана за столом переговоров: так он стал первым и единственным мусульманским монархом, победившим в прямой конфронтации с великой западной державой. Индийские ваххабиты восторженно провозгласили его новым халифом – но Аманулла был не из тех, кого радуют подобные титулы. Он немедленно «предал» деобандитов, проведя все те реформы, о которых мы уже говорили. Индийские ваххабиты поклялись низложить отступника.