Перед Долабеллой круг разомкнулся и взорам присутствующих открылась фигурка мальчик зим десяти в золотистом хитоне, на котором, приникая к груди ребенка, широко расплатилась черная птица смерти.
Толпа всколыхнулась и застыла, шорохом пронесся шепот, повторяющий имя мальчика.
— Варбасс! Тот, кто слышит голоса богов и мертвых!
Прорицатель был удивительно красив — золотые волосы спускались на плечи гладкой блестящей волной, щеки по-детски розовели, яркие голубые глаза были широко раскрыты, сверкая радостью жизни. Казалось, он не мог иметь никакого отношения к готовящейся мрачной процедуре.
Главный жрец подвел Варбасса к верхней ступени розовой мраморной лестницы, ведущей к постаменту богов, усадив там, сам же остался стоять рядом. Он молчал, смолк барабанный ритм, безмолвие постепенно возрастало, сжимая ватными лапами головы людей, окутанных оранжевым дымом благовоний из медных курильниц.
Огненная прозрачная пелена заполнила храм, придавая ему странный вид неустойчивости, текущей изменчивости, ломающей строгие линии стен и колонн, искажая лица людей и их выражение. В тот момент, когда молчание грозило взорваться истерическими криками, Долабелла заговорил звонким, почти пронзительным голосом.
— Единый и единственный, дыханием своим породивший богов, давших жизнь ничтожным существам, людям и животным! Могущественный царь мира, владыка жизни и смерти, великий Радгуль-Йоро! Заклинаю тебя, помоги своему народу, открой мертвые уста, вложи в них слова, открывающие то, что известно тебе, величайшему! Назови имя нашего врага, коварного, нечистого и нечестивого, что погубил Лунный Храм и твоего слугу вместе с теми, кто явился смиренно поклониться сотворенной тобой богине! Всемогущий, заклинаю тебя, помоги нам!
Неслышно скользящие по мрамору пола жрецы положили в кадильницы кусочки дерева саллитриса, наполнившего храм удушливым запахом свежей крови. В то же мгновение жрецы, стоявшие возле нефритового столика подняли вдруг помутневший, покрывшийся бурыми пятнами купол, и люди с невольным содроганием увидели то, что было скрыто от глаз — бледную, оплывшую толстыми складками голову Гарквануса, стоявшую на коротком обрубке шеи.
Длинные мочки ушей с золотыми и серебряными пластинами безжизненными лоскутами лежали по обе стороны опустившихся щек, глаза были плотно закрыты.
— Спроси его, Варбасс, — повелительно воззвал Долабелла, — узнай слово бога, открой нам тайну врагов!
Вновь забормотал барабан, на этот раз к нему присоединилось пение лемиритта, серебряной дудочки, тонкое и почти неслышное, однако странным образом усиливающее мелодию барабана, придавая ей напряженную завершенность. Мальчик расслабленно сидел на ступени, опустив руки с раскрытыми ладонями, закрыв глаза.
Ударил медный гонг, и одновременно поднялись веки прорицателя и мертвеца. Стон пронесся по храму, лицо ребенка мгновенно постарело, черты заострились, губы потемнели. Из глубоких провалов смотрели глаза древнего много страдавшего человека, для которого в этом мире не осталось ни желаний, ни сожалений.
Рот Гарквануса разлепился, выпустив наружу синий язык, безмолвно бившийся о подбородок. Озвучивая эти суетливые движения, мальчик заговорил голосом прежнего жреца, сразу узнанным присутствующими. Негромкие, наполненные силой и гневом слова, достигли ушей каждого, зазвучав в головах колоколом войны.
— Курсаиты… Враги богов и людей разрушили великий храм… Боги не остановили их, ибо на нас возложили мщение, укоряя за промедление. В слепоте своей мы не поняли их велений, а они давно требовали от нас покончить с тварями. Живые! Вы должны стереть с лица земли переставшую таиться нечисть!
Голос смолк, мертвая голова застыла, ее немедленно накрыли чашей. Мальчик без сил распростерся на розовом мраморе. Четверо жрецов осторожно подняли его и унесли через арку.
Долабелла только произнес несколько слов, устремив взор на Трибуна.
— Вы слышали!
Глава 4Ополчение
На фоне бледного после ночного ненастья неба едва вырисовывались четырнадцать самых высоких гор, называемых Языками Пламени и действительно похожих на огонь, взметнувшийся над полукругом горного массива, скрывающего Валлардию от остального мира.
Тощий кривоногий мужчина, фигурой своей весьма смахивающий на клещи с длинными ручками, обходил небольшой сад, в котором росли десяток яблонь да тринадцать слив, плоды деревьев оставались почти дикими в каменистой почве.
Он сокрушенно цокал языком, поднимая поломанные ветви и бережно обирая в мешок крошечные плоды.
«Хвала Лунной Жабе, — тихонько говорил он, — доброй нашей защитнице, что уговорила богов не наказывать нас жестоко. Нечего жаловаться, зерно собрано, ни свое, ни чужое не пострадало, амбар цел, теперь бы только смолоть все вовремя. А что плоды опали — тоже не страшно, на вино пойдут, уж Коссия найдет, как их использовать».
После ночной грозы царила тишина, в которой только и были слышны шорох падающих капель, да негромкий говорок мужчины. Он вздрогнул, услышав звонкий женский голос и едва не выронив мешок, обернулся.
На пороге маленького дома, почти полностью уходящего в скалу, стояла крепкая, славная лицом женщина сорока зим, одетая в платье из домотанного холста, незамысловатые туфли из грубой кожи, вырезанной кругом и стянутой у щиколотки веревкой.
Она придерживала рукой приоткрытую дверь, ведущую в дом, и улыбалась мужу, окликая его.
— Криан, оставь собирать падалицу, я все сделаю сама. Сыновья ждут тебя, чтобы вместе поесть да бежать в амбар, слава богам, там все в порядке. Смотри, — она слегка кивнула в сторону соседнего дома, почти двойника собственного, — старик Пальфурий еще затемно выглядывает в щелку, чтобы первым забрать муку. Жадность и недоверие погубят его.
Мужчина, взваливая мешок на плечи, проворчал.
— Может, и погубят, да только нас тогда не будет. Дожил до девяноста зим и ничего с ним не сделалось, крепче железа, как из адаманта сделан.
Вслед за женой он вошел в дом — бывшую глубокую горную пещеру, приспособленную для жилья. Ее разделяла стена, искусно сработанная старшим сыном из камней, плотно пригнанных друг к другу с помощью выбитых выемок и выступов.
Меньшую часть занимали родители — там стояло низкое деревянное ложе с тюфяком, набитым сухими травами, покрытым чистой холстиной, медные тазы и кувшин с водой, да старый сундук со скудными запасами одежды.
Другая комната частично выдавалась наружу крохотной каменной пристройкой, в которой были оставлены щели— окна, почти не пропускавшие света, так что днем и ночью здесь коптили смоляные факелы.
Большой каменный очаг, возле которого лежали мохнатые шкуры горного урзана, служившие сыновьям постелью, основательный стол, окруженный лавками, несколько полок на стенах с деревянной и медной посудой, ткацкий станок Коссии составляли убранство комнаты. Здесь семья, отдыхая от основной работы, занималась другой, считавшейся более легкой, почти развлечением.
Старший сын, Визалиус, вырезал из камня статуэтки богов, добрых и злых духов, продавая их тем, кому требовалось пополнить домашний пантеон.
Младший, Рогвард, покупая клинки у мастеров средней руки, вместе с отцом перековывал их в крошечной домашней кузнице и трижды закалял.
При этом использовались стебли магического цветка цзунриса, добываемого в Долине темных трав, когда Луна находится в нечетных числах с Солнцем, в дни, благоприятствующие черному колдовству.
После такой обработки лезвие приобретало необычайную силу, утрачивая хрупкость, из-за которой оно часто ломалось. Мечи, кинжалы, ножи продавались ими в дальнем городе, на огромных осенних торжищах, собирающих множество людей. Теряясь среди них, отец с сыном не привлекали ничьего нежелательного внимания, ибо дорожили секретом, перешедшим к ним от далеких предков.
Войдя в комнату, отец спустил с плеч мешок и подмигнул сыновьям, радуясь хорошему дню, теплу дома и виду молодых, красивых сыновей, в нетерпении ожидающих еды.
Ни один из них — стройных, длинноногих и сильных — не походил фигурой на отца, чьи ноги колесом мать пыталась замаскировать широкими сборчатыми штанами. Однако на их лицах светились его серые глаза, затененные черными ресницами, и так же разлетались к вискам густые брови.
Резкие скулы, жесткий рот, агрессивно выпяченный подбородок и надменный тонкий нос Визалиуса повторялись в лице младшего, Рогварда, однако были смягчены присущим ему выражением доброжелательной открытости.
Отец, подавая пример, сел за стол, прочтя короткую благодарственную молитву покровителю домашнего очага Доакру, чья фигурка стояла на деревянной подставке возле стены.
Похлебка из подземной змеи чарсин да целебная вода из Медового источника составляли обычный завтрак семьи мельника. За столом почти не разговаривали, лишь изредка перебрасываясь словами, спеша приступить к работе.
Деревянный амбар был доверху забит мешками с зерном, свезенными соседями, каждая стопка отделялась от другой разноцветными значками, их то и дело проверяли владельцы, чтобы не спутать своего добра с чужим.
Мельничное приспособление представляло собой два жернова. На конусообразный нижний надевался колоколоподобный верхний, в него засыпалось зерно, из маленьких отверстий поступая в щель между жерновами, приводившимися в движение.
Только недавно семья смогла позволить себе купить вторую лошадь для вращения жерновов, а до этого сами мужчины, изредка меняясь, ходили по кругу, впрягшись в ременные петли.
Этот труд не только тяжел, Но и страшен своей однообразностью, мало кто решался завести мельничный амбар. Однако и плата за работу была гораздо выше той, что получали гончары или медники.
Когда первая партия зерна была засыпана, и лошади, опустив головы, поплелись по кругу, в открытую дверь вбежала обеспокоенная Коссия.
За визгом жерновов голоса ее не было слышно, только подойдя к самому порогу, мужчины разобрали, что она говорит.
— В селе чужие, большой отряд, набирают ополчение. Пусть отец остается, а вы бегите в горы! Пока есть время, вас не видно, за амбар — и сразу в расщелину, скроетесь в горах, а я скажу, что на охоте.