— Знаю, знаю.
Бросаю телефон на диван напротив и тру руками лицо, прежде чем снова опуститься на диван и закрыть глаза. Что, черт возьми, я собираюсь делать? И с каких это пор мне не насрать?
Что, черт возьми, со мной случилось? Я перешел от «мне наплевать на всех и вся» к тому, что скучаю по Райли и желаю увидеть мальчиков. Душевные струны и прочее дерьмо. Чтоб меня.
Спасибо голосу моей экономки, Грейс, вернувшей меня в настоящее от гребаных единорогов и радужного дерьма, не присущих моим мыслям. Дерьма, ассоциирующегося со слабаками и подкаблучниками. Дерьма, которому нет места в моей голове, смешанного с другим ядом, живущим там.
Выжидаю секунду. Знаю, он там, наблюдает за мной, пытается понять мое теперешнее состояние, но ничего не говорит. Приоткрываю один глаз и вижу, что он прислонился к дверному косяку, сложив руки на груди, его глаза полны беспокойства.
— Так и будешь просто стоять и смотреть на меня или войдешь и осудишь, глядя в глаза?
Он смотрит на меня еще, и клянусь Богом, я ненавижу это чувство. Ненавижу осознавать, что вместе со всеми другими гребаными людьми из длинного и выдающегося списка, я подвожу и его.
— Никакого осуждения, сынок, — говорит он, проходя в комнату и садясь на диван напротив меня.
Не могу поднять на него глаза и поблагодарить Господа за гребаную благодать, иначе все обернется катастрофой, а он действительно знает, как сильно вся эта ситуация с Тони вынесла мне мозг. Делаю глубокий вдох, мечтая сейчас о пиве. Может уже можно начать вечеринку, а?
— Выкладывай, отец, потому что я чертовски уверен, ты здесь не для того, чтобы просто поздороваться.
Он еще немного сидит молча, и я не могу этого вынести. Я наконец-то смотрю на него. Он встречает мой взгляд, в серых глазах размышление, что сказать, он в раздумьях кривит губы.
— Что же, честно говоря, я зашел посмотреть, как у тебя дела в разгар всего этого, — говорит он, взмахивая рукой в воздухе, — но это и так довольно очевидно, с тех пор как ты находишься в таком дерьмовом настроении. — Он откидывается на спинку стула, кладет ноги на кофейный столик и просто смотрит. Дерьмо, он устраивается поудобнее. — Так ты скажешь, сынок, или мы будем сидеть и пялиться друг на друга всю ночь? Потому что у меня времени, хоть до конца света. — Он смотрит на часы, а потом на меня.
Твою мать! Я не хочу говорить об этом дерьме. Не хочу говорить о детях, о женщинах и мальчиках, по которым скучаю, о женщине, о которой не могу перестать думать.
— Черт возьми, я не знаю.
— Тебе придется дать мне больше, чем это, Колтон.
— Например? Что я облажался? Это ты хочешь услышать? — вызываю его на реакцию. И как же приятно для разнообразия самому надавить на кого-то. На прошлой неделе все кружили вокруг меня, носились со мной как курица с яйцом, боясь, что я вспылю, поэтому мне хорошо, даже если позже я буду чувствовать себя дерьмом за то, что поступил так со своим отцом. — Хочешь, чтобы я сказал тебе, что трахнул Тони, и теперь получаю то, что заслуживаю, потому что бросил ее, словно она горящий гребаный уголек, и теперь она преследует меня, рассказывая про беременность? Что я не хочу ребенка — не собираюсь иметь ребенка — ни с ней, ни с кем-либо еще? Никогда. Потому что я не собираюсь позволять кому-то использовать ребенка как пешку, чтобы получить от меня то, что они хотят. Потому что как, черт возьми, кто-то вроде меня может быть отцом ребенку, когда я по-прежнему испорчен, как в день, когда ты меня нашел?
Встаю с дивана и начинаю расхаживать по комнате. Злюсь на него за то, что он не клюнул на приманку — не дал отпор и не вступил со мной в бой, который я жажду — и просто сидит там с этим взглядом полного принятия и понимания. Успокоения. Мне хочется, чтобы он сказал мне, что ненавидит меня, что разочарован во мне, что я заслуживаю всего, что сейчас получаю, потому что мне так чертовски легче держаться и верить, чем наоборот.
— И что обо всем этом думает Райли?
Останавливаюсь и поворачиваюсь, чтобы посмотреть на него. Что? Я не ожидал, что он произнесет такое.
— Что ты имеешь в виду?
— Я спросил, что Райли думает обо всем этом? — он наклоняется вперед, ставя локти на колени, глаза под изогнутыми бровями спрашивают меня.
— Черт меня дери, если я знаю. — Хмыкаю, а папа качает головой. Боже, ненавижу объясняться. Но это мой отец. Супергерой моего эндшпиля, как я могу поступить иначе? — Она была здесь, когда Тони сбросила бомбу. Мы поссорились, потому что я вел себя как бесцеремонный осел и выместил все на ней. Скулил из-за ребенка, которого я не хочу, когда сама она не может иметь детей. Я был в ударе, — говорю я ему, закатывая глаза. — Мы договорились нескольких дней не видеться, чтобы снова прийти в себя. Чтобы я разобрался со своим дерьмом.
— И с тех пор вы с ней не разговаривали?
— Что это такое, папа? Игра в задай двадцать гребаных вопросов? Неужели похоже, что я уже разобрался со всем своим дерьмом? — усмехаюсь я. Один шаг вперед, а потом двадцать шагов назад. — Тони все еще беременна? Результаты теста уже пришли? Ответы: «Да», и чертовски большое «Нет»… так что, нет, я ей пока не звонил. Добавь это еще к тем счетам, что накопились у меня перед тобой.
Он просто смотрит на меня.
— Так вот, что я делаю? Выставляю тебе счет? Потому что, похоже, ты и сам отлично справляешься с этим, сынок. Так что позволь мне задать тебе вопрос, который ты должен задать себе: почему бы не вытащить свою голову из задницы и не позвонить ей?
Шумно вздыхаю.
— Я не хочу сейчас говорить об этом, папа. — Просто уходи. Дай мне прикончить еще одну бутылку Джека, пока часики тикают, чтобы врачи нашли время для вынесения решения: не испортил ли я жизнь еще нерожденного ребенка. Потому что, если ребенок мой, черт возьми, его душа уже испорчена, и этого я не могу взять на свою совесть.
— Что же, а я хочу, так что бери стул и присоединяйся к вечеринке жалости к себе, Колтон, потому что я не уйду, пока мы не закончим этот разговор. Понятно?
Открываю рот, и возвращаюсь на пятнадцать лет назад, в свою единственную ночь под арестом за участие в уличных гонках. К тому времени, когда он забрал меня, отчитал по полной и рассказал, как все будет дальше. Чтоб меня. У меня на груди выросли волосы, есть собственные дома и прочее дерьмо, но он все еще может заставить меня чувствовать себя подростком.
Меня пронзает гнев. Сейчас я не нуждаюсь в гребаном психиатре, мне нужен отрицательный анализ крови. И Райли, обхватившая меня ногами с нежным вздохом, слетающим с ее губ, когда я погружусь в нее. Максимальное удовольствие, чтобы похоронить всю эту дерьмовую боль.
— Итак, — говорит он, отрывая меня от мыслей о ней. — Ты серьезно собираешься отпустить ее без боя? Позволишь уйти из своей жизни из-за Тони?
— Она не собирается уходить! — кричу я на него, расстроенный, что он смеет допустить лишь мысль о том, что она уйдет. Или уйдет?
Он лишь приподнимает бровь.
— Вот именно. — Поднимаю глаза, чтобы встретиться с ним. — Так что перестань с ней обращаться так, будто она уйдет. Она не твоя мать.
Хочу на него закричать, что я, нахрен, знаю, что она не моя мать. Чтобы даже не смел ставить ее имя в одно предложение с моей матерью, но вместо этого тереблю шов на диване, подыскивая ответ, который, я думаю, он хочет услышать. В котором я пытаюсь убедить себя сам, что это правда.
— Она не заслуживает этого… дерьма, которое я принес с собой. Мое прошлое… теперь мое вероятное гребаное будущее.
Он хмыкает, и я ненавижу это, потому что не могу понять, что это значит.
— Разве не ей решать, Колтон? Я имею в виду, ты принимаешь решения за нее… разве она не имеет права голоса?
Заткнись, хочется мне сказать ему. Не напоминай мне, какого хрена она заслуживает, потому что я уже сам все знаю. Знаю, черт возьми! Потому что не могу ей этого дать. Думал, что смогу… думал, что мне удастся, и теперь со всем этим, я знаю, что не смогу. Это усилило всё, сказанное ею… Всё, от чего я никогда не смогу очистить свою гребаную душу.
— Ты говоришь, что она не оставит тебя, когда дела пойдут плохо, сынок, но твои действия говорят мне о чем-то совершенно ином. И все же ты не видел, как она сражалась за тебя каждый день, когда ты лежал на больничной койке. Каждый чертов день. Не оставляя ни на минуту. Это наводит меня на мысль, что твоя маленькая дилемма, совершенно к ней не относится.
Каждая частица меня восстает против слов, которые он говорит. Скажи их кто-то другой, это привело бы меня в ярость, но уважение заставляет меня сдерживаться от крика на человека, слова которого бьют слишком близко к цели.
— Дело только в тебе. — Тихая решимость в его голосе проносится по комнате и бьет меня по лицу. Дразнит, чтобы я заглотил наживку, и я больше не могу сдерживаться.
А я больше и не хочу этого делать так же, как не хочу больше провести еще одну ночь в своей постели без Райли. Если смотреть слишком пристально, на поверхность всплывут призраки прошлого, а у меня больше нет места для призраков, потому что мой шкаф уже полон гребаных скелетов.
Но спичка зажжена и брошена в бензин. Внутренний огонь, черт побери, разгорелся, и все разочарование, неуверенность и одиночество прошлой недели приходят мне в голову, взрываясь внутри. Я протру дыру в проклятом полу, вышагивая кругами, пытаясь бороться с ним, обуздать его, но это бесполезно.
— Посмотри на меня, папа! — кричу я на него, он сидит на диване. Развожу руки в стороны и ненавижу себя за надрыв в голосе, ненавижу за неожиданное проявление слабости. — Посмотри, что она со мной сделала! — И мне не нужно объяснять, кто она, потому что презрение в моем голосе, объясняет все достаточно ясно.
Я стою с распростертыми объятиями, кровь бурлит, а он просто сидит, спокойный, насколько это возможно, и ухмыляется — ухмыляется, черт возьми — мне.