— Я смотрю, сынок. Смотрю на тебя каждый день и думаю, какой ты невероятный человек.
Его слова выбивают из меня весь дух. Я кричу на него, а он отвечает мне этим? Какую игру он ведет? Задурить голову Колтона больше, чем уже есть? Черт, я слышу слова, но не позволяю им впитаться. Они не соответствуют действительности. Не могут. Невероятный и поврежденный — несовместимые понятия.
Слово «невероятный» не может быть использовано для описания человека, который говорит домогающемуся его мужчине, что любит его, независимо от того, принуждают его сказать эти слова или нет.
— Это, черт побери, невозможно, — бормочу я в тишине комнаты, когда мерзкие воспоминания оживляют мой гнев, изолируя душу. Я даже не могу встретиться с ним взглядом, потому что он может увидеть, насколько я порочен. — Это невозможно, — повторяю я себе, на этот раз более решительно. — Ты мой отец. Ты и должен говорить такое.
— Нет, не должен. И технически, я не твой отец, так что мне нет нужды говорить подобные вещи. — Теперь эти слова заставляют меня встать как вкопанный… возвращая к тем временам, когда я был испуганным ребенком, который боится, что его отправят обратно. Раньше он никогда не говорил мне ничего подобного, и теперь я чертовски волнуюсь о направлении, которое принимает этот разговор. Он встает и идет ко мне, не сводя с меня глаз. — Ты ошибаешься. Я не обязан был останавливаться и сидеть с тобой на пороге трейлера. Не обязан был отвозить тебя в больницу, усыновлять, любить… — продолжает он, усиливая каждую детскую неуверенность, которая у меня когда-либо была. Заставляю себя сглотнуть. Заставляю смотреть ему в глаза, потому что внезапно я чертовски боюсь услышать то, что он хочет сказать. Правду, в которой собирается признаться. — … но знаешь, что, Колтон? Даже в твои восемь лет, будучи испуганным и голодным, я знал — знал уже тогда — каким удивительным ты был, что ты был тем невероятным человеком, перед которым я не смог устоять. Не смей уходить от меня! — его голос гремит и потрясает меня до чертиков. От спокойствия и уверенности до гнева в одно мгновение.
Останавливаюсь на полпути, моя потребность избежать этого разговора, поднимающего в памяти столько дерьма, бунтует и восстает внутри меня, умоляя продолжать идти прямо к двери на пляж. Но я этого не делаю. Не могу. Я ушел от всего, что было в моей жизни, но я не могу уйти от единственного человека, который не ушел от меня. Опускаю голову, кулаки сжимаются в ожидании слов, которые он собирается сказать.
— Я почти двадцать лет ждал этого разговора с тобой, Колтон. — Его голос становится более спокойным, ровным, и это пугает меня больше, чем когда он в ярости. — Я знаю, ты хочешь убежать, выйти за чертову дверь и сбежать на свой любимый пляж, но ты этого не сделаешь. Я не позволю тебе струсить.
— Струсить? — рычу я, оборачиваясь к нему лицом, на котором бушует годами сдерживаемая ярость. Все эти годы я гадал, что он на самом деле думает обо мне. — Ты называешь то, через что я прошел, «трусостью»? — И на его лицо возвращается ухмылка, и хотя я знаю, что он просто дразнит меня, пытается спровоцировать, но я заглатываю наживку целиком. — Как ты смеешь стоять здесь и вести себя так, даже если ты меня приютил, будто для меня это было легко. Что эта жизнь для меня была легкой! — кричу я, мое тело вибрирует от гнева, взрываясь негодованием. — Как ты можешь говорить мне, что я невероятный человек, когда за двадцать четыре года ты миллион раз говорил мне, что любишь меня — ЛЮБИШЬ МЕНЯ — а я не сказал тебе этого ни разу. Ни разу, черт возьми! И ты хочешь сказать, что ты не против? Как я могу не думать, что облажался, когда ты дал мне всё, а я взамен не дал тебе абсолютно ничего? Я даже не могу сказать тебе три гребаных слова! — когда последние слова слетают с моих губ, я прихожу в себя и понимаю, что нахожусь в нескольких сантиметрах от отца, мое тело дрожит от гнева, съедавшего меня всю жизнь, его крошечные кусочки откалываются от моего ожесточенного гребаного сердца.
Молниеносно отступаю на шаг назад. Он снова оказывается прямо у меня перед носом.
— Ничего? Ничего, Колтон? — его крик наполняет комнату. — Ты дал мне всё, сынок. Надежду, гордость и чертову неожиданность. Ты научил меня, что бояться — это нормально. Что иногда ты должен позволить тем, кого любишь, из прихоти вести сражение с ветряными мельницами, потому что для них это единственный способ освободиться от внутренних кошмаров. Это ты, Колтон, научил меня, что значит быть мужчиной… потому что быть мужчиной просто, черт побери, когда тебе преподносят мир на блюдечке с голубой каемочкой, но, когда тебе вручают сэндвич с дерьмом, какой достался тебе, а потом ты превращаешься в человека, который стоит сейчас передо мной? Так вот, сынок, это и есть определение того, что значит быть мужчиной.
Нет, нет, нет, хочу я закричать на него, чтобы попытаться заглушить звуки, в которые не могу поверить. Пытаюсь прикрыть уши, как маленький ребенок, потому что это слишком. Всё это — слова, страх, гребаная надежда на то, что я действительно могу быть немного согнутым, а не полностью сломленным — чересчур. Но ничего не выходит, и мне требуется каждая капля контроля, чтобы не замахнуться на него, когда он оттаскивает мои руки от ушей.
— Нет-нет… — кряхтит он от усилия, которое ему требуется. — Я не уйду, пока не скажу то, что собираюсь — то, вокруг чего слишком долго ходил — и теперь я понимаю, что, как родитель, был неправ, не заставив тебя услышать это раньше. Так что чем больше ты будешь мне сопротивляться, тем дольше это будет продолжаться, поэтому я предлагаю тебе дать мне закончить, сынок, потому что, как я уже сказал, у меня времени, хоть до конца света.
Просто смотрю на него, потерявшись в двух враждующих телах: маленького мальчика, отчаянно умоляющего об одобрении, и взрослого мужчины, который не может поверить в то, что он только что его получил.
— Но это не возм…
— Никаких «но», сынок. Нет, — говорит он, разворачивая меня так, чтобы не касаться меня сзади, зная, что спустя все эти годы я так и не смог с этим справиться, так что он может смотреть мне в глаза… а я не могу спрятаться от абсолютной честности в его взгляде. — Ни одного дня с тех пор, как я встретил тебя, я не жалел, что выбрал тебя. Ни тогда, когда ты взбунтовался или сопротивлялся мне, или когда участвовал в уличных гонках, или когда воровал мелочь со стола…
Мое тело дрожит от этих слов — гребаный маленький мальчик во мне опустошен, меня поймали — хотя он не сердится.
— …неужели ты думаешь, что я не знаю о банке с мелочью и коробке с едой, которую ты прятал под кроватью… тайнике, который ты хранил на случай, если подумаешь, что мы больше не захотим тебя и вышвырнем на улицу? Ты не замечал, сколько мелочи я вдруг оставлял повсюду? Я оставлял ее специально, потому что ни минуты ни о чем не жалел. Ни тогда, когда ты переступил все границы и нарушил все возможные правила, потому что адреналин неповиновения было намного легче почувствовать, чем дерьмо, которое она позволяла им делать с тобой.
У меня перехватывает дыхание от его слов. Мой гребаный мир вращается в темноте, а кислота извергается в желудок, словно лава. Реальность закручивается в спираль при мысли, что мой самый большой страх сбылся… он знает. Об ужасах, моей слабости, всех мерзостях, признаниях в любви, моем запятнанном духе.
Не могу смотреть ему в глаза, не могу запрятать свой стыд поглубже, чтобы начать говорить. Чувствую его руку на своем плече, пытаюсь вернуться к фокусу на размытом пятне моего прошлого и избежать воспоминаний, вытатуированных в моем гребаном сознании — на моем гребаном теле — но не могу. Райли заставила меня чувствовать — сломать эти проклятые барьеры — и теперь я ничего не могу с собой поделать.
— И раз уж мы прояснили ситуацию, — говорит он, его голос становится намного мягче, рука сжимает плечо. — Я знаю, Колтон. Я твой отец, я знаю.
Гребаный пол рушится подо мной, и я пытаюсь вырвать свое плечо из его хватки, но он не позволяет мне, не позволяет повернуться к нему спиной, чтобы скрыть слезы, обжигающие мои глаза, словно осколки льда. Слезы, подтверждающие тот факт, что я слабак, который совершенно ни с чем не может справиться.
И как бы я ни хотел, чтобы он заткнулся… чтобы оставил меня нахрен в покое… он продолжает:
— Тебе не нужно говорить мне ничего. Не нужно пересекать воображаемую черту в своей голове, заставляющую бояться, что признание заставит всех тебя бросить, докажет, что ты менее мужественный, сделает пешкой, которой она хотела, чтобы ты был…
Он делает паузу, и мне требуется каждая капля внутренних сил, чтобы попытаться встретиться с его глазами. И я делаю это за долю секунды до того, как чертова дверь во внутренний дворик, песок под ногами и кислород, обжигающий легкие, когда мои ноги вбиваются в песок на пляже, зовут меня, как героин наркомана. Скрыться. Сбежать. Спастись бегством. Но я, нахрен, застываю на месте, секреты и ложь вращаются и сталкиваются с правдой. Он знает правду, но я все еще не могу заставить себя произнести ее после двадцати четырех лет абсолютного молчания.
— Так что не говори сейчас ничего, просто слушай. Я знаю, что она позволяла им делать с тобой мерзкие и отвратительные вещи, от которых меня тошнит. — Мой желудок выделывает кульбиты, дыхание прерывается, когда я слышу это. — …вещи, которые никто и никогда не должен пережить… но знаешь, что, Колтон? Это не твоя вина. То, что ты позволил этому случиться не значит, что ты этого заслужил.
Соскальзываю по стене позади себя, пока не сажусь на пол, как чертов маленький мальчик… но его слова, слова моего отца… вернули меня в детство.
Напугали меня.
Изменили.
Вынесли мне мозг, воспоминания начинают протискиваться через червоточины в моем испорченном сердце и душе.
Мне нужно побыть одному.
Нужны Джек или Джим.
Мне нужна Райли.
Нужно забыть об этом. Снова.