Что супергерой моего эндшпиля не может сейчас ее излечить. Мои плечи дрожат, грудь болит, а глаза горят, когда я чувствую, как его рука обнимает меня и притягивает к своей груди, как может только он, и пытается успокоить, когда я понимаю, что ничего из этого не сможет помочь ей. Не сотрет образы ее безжизненного тряпичного тела и бледных губ, отпечатавшихся в моем сознании.
Шалтай гребаный Болтай.
Я так расстроен, что даже не могу говорить. А если бы мог, даже не знаю, смог бы я выразить свои мысли словами. А он знает меня так чертовски хорошо, что даже не говорит ни слова. Просто прижимает к себе, когда я изливаю все, что не могу выразить иначе.
Некоторое время мы сидим молча. Даже когда у меня кончаются проклятые слезы, он продолжает обнимать меня за плечи, а я наклоняюсь вперед, свесив голову на руки.
Его единственные слова:
— Я с тобой, сынок. Я с тобой. — Он повторяет их снова и снова, единственное, что может сказать.
Закрываю глаза, пытаясь избавиться от всего, но ничего не выходит. Все, о чем я могу думать, это то, что мои демоны, наконец, победили. Они забрали самое чистое, что у меня было в жизни, и продолжают красть ее чертов свет.
Ее искру.
Что я такого сделал?
Слышу, как по полу скрипят ботинки и останавливаются передо мной, а я так боюсь того, что этот человек должен сказать, что просто держу голову опущенной, а глаза закрытыми. Остаюсь в своем темном мире, надеясь, что у меня есть над ним контроль, чтобы он не забрал ее.
— Вы отец? — слышу, как голос с мягким южным акцентом задает вопрос, и чувствую, как мой отец двигается, подтверждая, что это он и кивает ей, готовый выслушать новости, предназначенные для меня, понести основную тяжесть бремени ради своего сына.
— Вы отец? — спрашивает голос снова, и я убираю руки от лица и смотрю на своего отца, нуждаясь в том, чтобы он сделал это для меня, нуждаясь в том, чтобы сейчас он был главным, чтобы я мог закрыть глаза и быть беспомощным маленьким ребенком, каким себя чувствую. Когда я поднимаю взгляд, мой отец смотрит прямо на меня встречаясь со мной глазами и не отводит их — и впервые в жизни я не могу прочитать, что, черт возьми, они мне говорят.
А его взгляд непоколебим. Он просто смотрит на меня, как когда я был в младшей лиге и боялся подойти к чертовой базе, потому что Томми-Я-Бью-Лучше-Всех-Уильямс стоял на горке, и я боялся, что он попадет мячом мне в голову. Он смотрит на меня так, как тогда — серые глаза, полные поддержки, говорят мне, что я могу сделать это — могу встретиться со своим страхом.
Все мое тело покрывается холодным потом, когда я понимаю, что этот взгляд пытается мне сказать, о чем нас спрашивают. Шумно сглатываю, гул в моей гребаной башке обрушивается на меня, затем оставляет меня потрясенным до глубины души, я поднимаю голову, чтобы заглянуть в терпеливые карие глаза женщины, стоящей передо мной.
— Вы отец? — спрашивает она снова, уныло поджимая губы, будто улыбка сможет смягчить слова, которые она собирается произнести.
Просто смотрю на нее, не в состоянии говорить, каждая эмоция, от которой, как я думал, только что избавился, пока отец меня обнимал, возвращается ко мне мстя с удвоенной силой. Сижу ошеломленный, безмолвный, испуганный. Рука отца сжимает мое плечо, подталкивая меня.
— Райли? — спрашиваю я ее, потому что я должно быть ошибся. Она должно быть ошибается.
— Вы отец ребенка? — тихо спрашивает она, садясь рядом со мной, кладет руку мне на колено и сжимает. И все, на чем я могу сейчас сосредоточиться, это мои руки, мои чертовы пальцы, кутикулы, все еще покрытые засохшей кровью. Мои руки начинают дрожать, глаза не могу забыть вида крови Райли, по-прежнему покрывающей меня.
Я покрыт кровью своего ребенка.
Поднимаю голову, отрываю глаза от символа жизни, потрескавшейся и усопшей на моих руках, и одновременно надеюсь и боюсь того, в чем я теперь не уверен.
— Да, — произношу я голосом чуть громче шепота. В горле такое чувство, что я проглотил кусок наждачной бумаги. — Да. — Отец вновь сжимает мое плечо, я смотрю в ее карие глаза, мои глаза умоляют одновременно о «да» и «нет».
Она начинает говорить медленно, будто мне два года.
— За Райли все еще наблюдают, — говорит она, и я хочу встряхнуть ее и спросить, что, черт возьми, это означает. Моя нога начинает подпрыгивать вверх и вниз, пока я жду, что она закончит, скрежеща зубами, сжимая руки. — У нее произошла отслойка плаценты из-за ее полного предлежания и…
— Стоп! — говорю я, не понимая ни слова из того, что она говорит, и просто пялюсь на нее, словно проклятый олень в свете фар.
— Сосуды, связывающие ее и ребенка, каким-то образом были повреждены — причину пытаются сейчас определить — но она потеряла много крови. Сейчас ей делают переливание, чтобы помочь…
— Она очнулась? — мой разум не может понять, что она только что сказала. Слышу про ребенка, кровь, переливание. — Я не слышал, чтобы вы сказали, что с ней все будет хорошо, потому что мне нужно услышать, как вы скажете, что она будет в порядке! — кричу я на нее, все в моей жизни рушится вокруг меня, будто я вернулся в гребаный гоночный автомобиль, но на этот раз я не уверен, какие части я смогу собрать воедино… и это пугает меня больше всего.
— Да, — тихо говорит она, и этот ее успокаивающий голос заставляет меня хотеть трясти ее, как игрушку «Напиши-и-Сотри», пока я не смогу получить от нее несколько больше уверенности. Пока я не сотру то, что написано на игрушечном экране, и не создам идеальную гребаную картину, которую хочу. — Мы дали ей кое-какие препараты, чтобы помочь с болью после расширения и выскабливания, и как только ей проведут еще несколько переливаний крови, она должна быть в гораздо лучшем состоянии, физически.
Я понятия не имею, что она только что сказала, но цепляюсь за слова, которые понимаю: с ней все будет хорошо. Опускаю голову обратно на руки и прижимаю ладони к глазам, чтобы не заплакать, потому что то малое облегчение, что я чувствую — нереально, пока я не смогу ее увидеть, прикоснусь к ней, почувствовать ее.
Она снова сжимает мое колено и говорит.
— Мне очень жаль. Ребенок не выжил.
Не знаю, что я ожидал от нее услышать, потому что мое сердце знало правду, хотя голова еще не совсем ее понимала. Но ее слова останавливают мир у меня под ногами, и я не могу дышать. Поднимаюсь на ноги и, пошатываясь, делаю несколько шагов в одну сторону, а затем поворачиваюсь и иду в другую, совершенно ошеломленный гулом в ушах.
— Колтон! — слышу своего отца, но лишь качаю головой и наклоняюсь, пытаясь отдышаться. Подношу руки к голове, словно если буду ее держать, это остановит хаос, бушующий внутри нее. — Колтон.
Выталкиваю руки перед собой, жестикулируя, чтобы он отвалил.
— Мне нужен пит-стоп! — говорю я ему, снова вижу свои руки — кровь того, кого я создал, кто был частью Райли и меня — святой и грешника — на моих руках.
Нетронутая невинность.
И я чувствую, как это происходит, чувствую что-то рушиться внутри меня — хватка, которую удерживали демоны в моей душе последние двадцать с лишним лет — как зеркало в том чертовом баре в ночь, когда Райли сказала, что любит меня. Два момента во времени, когда происходит то, чего я никогда не хотел, и все же… не могу не чувствовать, не могу не задаться вопросом, почему намеки на возможности пробираются в мой разум, когда я знал тогда и знаю сейчас, что этого просто не может быть. Это то, чего я никогда, ни за что не хотел. И все же все, что я когда-либо знал, как-то изменилось.
И я пока не знаю, что это значит.
Только то, как я себя чувствую: по-другому, освобожденным, незавершенным — чертовски испуганным.
Мой желудок переворачивается, горло забито таким количеством эмоций, таким количеством чувств, что я даже не могу начать осознавать эту новую реальность. Все, что я могу сделать, чтобы не потерять свой гребаный рассудок, это сосредоточиться на одной вещи, которая, я знаю, можно помочь мне сейчас.
Райли.
Не могу перевести дыхание, сердце стучит, как чертов товарный поезд, мчащийся по рельсам, но все, о чем я могу думать — это Райли. Все, чего я хочу, все что мне нужно — гребаная Райли.
— Колтон. — Руки отца снова на моих плечах — руки, которые поддерживали меня в самые мрачные времена — пытаясь помочь вырваться из гребаной темноты, из ее цепких лап. — Поговори со мной, сынок. Что происходит в твоей голове?
Ты, твою мать, надо мной издеваешься? Хочется мне выкрикнуть ему, потому что я действительно не знаю, что еще делать со страхом, поглощающим меня, кроме как не наброситься на ближайшего ко мне человека. Страхом, который так сильно отличается от того, что был раньше, но все же это страх. Поэтому я просто качаю головой, глядя на кареглазую даму, пытаясь понять, что делать, что чувствовать, что говорить.
— Она знает? — я даже не узнаю свой собственный голос. В его надрыве, его тоне звучит полное неверие.
— Да, доктор говорил с ней, — отвечает она, качая головой, и я понимаю, что в этот момент Райли справляется с этим сама, принимая все это… в одиночку. Ребенок, за которого она отдала бы все — которого ей сказали, что у нее никогда не будет — на самом деле у нее был.
И она его потеряла.
Снова.
Как она это восприняла? Что из-за этого с ней произойдет?
Что из-за этого произойдет с нами?
Все выходит из-под контроля, а мне просто нужно держать все под контролем. Нужно, чтобы земля перестала нахрен смещаться под моими ногами. Знать, что единственное, что может снова привести мой мир в порядок — это она. Мне нужно почувствовать под пальцами ее кожу, чтобы успокоить весь этот хаос, бушующий во мне.
Райли.
— Мне нужно ее увидеть.
— Она сейчас отдыхает, но вы можете посидеть с ней, если хотите, — говорит она, вставая.
Я лишь киваю и втягиваю воздух, она идет по коридору. Рука отца все еще на моем плече, и его молчаливая поддержка остается, пока мы направляемся дальше по коридору к двери ее палаты.