Не знаю, что сказать. Не знаю, что сделать, потому что каждая частичка меня просто разбилась и разлетелась вокруг на мелкие осколки. На своей работе я все это слышала, но услышать подобное от взрослого мужчины, сломленного, потерянного, одинокого, обремененного грузом стыда на протяжении всей жизни, мужчины, которому я отдала бы свое сердце и душу, если бы знала, что это заберет боль и воспоминания, оставляет меня в полной растерянности.
И в ту долю секунды, когда я думаю обо всем этом, Колтон понимает, что он только что сказал. Адреналин от его признания спадает. Его плечи начинают трястись, ноги подкашиваются, и он падает на скамью позади себя. В тот миг, когда я добираюсь до него, он всхлипывает, уткнувшись в свои руки. Сердце разрывается, душа очищается рыданиями, сотрясающими все его тело, и слова «О Боже мой!» снова и снова срываются с его губ.
Обнимаю его, чувствуя себя совершенно беспомощной, но не желая отпускать, никогда и ни за что.
— Все хорошо, Колтон. Все хорошо, — повторяю я снова и снова между его словами, мои слезы падают ему на плечи, я крепко его держу, давая понять, что независимо от того, с какой высоты он будет падать, я его поймаю.
Я всегда буду его ловить.
Пытаюсь сдержать рыдания, сотрясающие мое тело, но это бесполезно. Мне больше ничего не остается, кроме как чувствовать вместе с ним, скорбеть вместе с ним, рыдать вместе с ним. И вот мы сидим в темноте, я держу его, находящегося в месте, которое всегда приносило ему покой.
Просто молюсь, чтобы на этот раз покой обрел какое-то постоянство в его израненной душе.
Наши слезы стихают, но он держится руками за голову, глаза крепко зажмурены, и столько эмоций раздирают его до самой основания. Хочу, чтобы он взял на себя инициативу, чтобы дал мне знать, как ему помочь, поэтому просто сижу тихо.
— Я никогда… никогда раньше не произносил этих слов вслух, — говорит он хриплым от слез голосом и смотрит на свои дрожащие пальцы. — Я никому не рассказывал, — шепчет он. — Наверное, думал, что если скажу это, то… не знаю, что произойдет.
— Колтон, — произношу я его имя, пытаясь придумать, что сказать дальше. Мне нужно увидеть его глаза, нужно, чтобы он увидел мои. — Колтон, пожалуйста, посмотри на меня, — говорю я как можно мягче, а он только качает головой, как маленький ребенок, который боится, что попал в беду.
Даю ему время, позволяю спрятаться в тишине и темноте ночи, мои мысли поглощены болью за этого мужчину, которого я так люблю. Закрываю глаза, пытаясь переварить все это, когда слышу, как он шепчет одну строчку, которую я никогда не ожидала услышать в этот момент.
— Человек-Паук. Бэтмен. Супермен. Железный человек.
И это ударяет по мне, словно тонна кирпичей. Что он пытается сказать мне простым шепотом. Мое сердце падает в пропасть, а разум кричит: «Нет, нет, нет, нет!»
Опускаюсь перед ним на колени, протягиваю руки к его лицу и приподнимаю его так, чтобы наши глаза встретились. И я съеживаюсь, когда он вздрагивает от моего прикосновения. Он окаменел, сделав первый шаг к исцелению. Боится того, что я теперь о нем думаю, когда знаю его секреты. Беспокоится, каким человеком я его воспринимаю, потому что в его глазах — это он позволил этим вещам с ним случиться. Ему стыдно, что я буду судить его по шрамам, которые все еще правят его разумом, телом и душой.
И он так далек от истины.
Сижу и терпеливо жду, мои пальцы какое-то время подрагивают на его щеках, пока зеленые глаза не вспыхивают и не смотрят на меня с болью, которую я не могу себе представить.
— Есть столько всего, что я хочу и должна сказать тебе сейчас… столько всего, — говорю я, позволяя своему голосу дрожать, слезам падать, а мурашкам покрывать все свое тело, — что мне хочется сказать маленькому мальчику, которым ты был, и невероятному мужчине, которым ты стал. — Он заставляет себя сглотнуть, мышцы на его челюсти пульсируют, пытаясь сдержать слезы, скопившиеся в его глазах. Вижу в них страх, смешанный с неверием.
А также я вижу надежду. Она под поверхностью, ожидает шанса почувствовать себя в безопасности, почувствовать себя защищенной, почувствовать, что любовь в нем жива.
Трепещу перед уязвимостью, которую он мне вверяет, потому что не могу представить, как трудно открыться, когда все, что ты когда-либо знал — это боль. Провожу подушечкой большого пальца по его щеке и нижней губе, он смотрит на меня, и я подыскиваю нужные слова, чтобы передать правду, которую он должен услышать.
— Колтон Донаван, это не твоя вина. Если ты услышишь хоть что-то, из того, что я тебе скажу, пожалуйста, пусть это будет это. Ты носишь это в себе так долго, и мне нужно, чтобы ты услышал, как я говорю тебе, что ничего из того, что ты сделал ребенком или мужчиной, не заслуживало того, что с тобой случилось. — Его глаза расширяются, он слегка разворачивается, раскрываясь в своей защитной позе, и я надеюсь, что эта реакция связана со мной. Что он слушает, понимает, слышит. Потому что я так много хотела сказать ему о том, что предполагала долгое время, а теперь знаю. Теперь я могу выразить свои предположения.
— Тебе нечего стыдиться ни тогда, ни сейчас, никогда. Я благоговею перед твоей силой. — Он начинает спорить со мной, и я просто прикладываю палец к его губам, успокаивая, прежде чем повторить то, что сказала. — Я благоговею перед твоей силой держать все это в себе все это время и не разрушить себя. Ты не испорченный, не изувеченный и не безнадежный, а скорее жизнерадостный, храбрый и благородный. — На последнем слове мой голос срывается, и я чувствую, как под моей рукой его подбородок дрожит, потому что мои слова так трудно слушать после того, как столько лет он думал о себе совершенно обратное, но он не сводит с меня глаз. И уже одно это говорит о том, что он открывается для идеи исцеления.
— Ты прибыл из места непостижимой боли, и все же ты… ты тот невероятный свет, который помог исцелить меня, помог исцелить моих мальчиков. — Я качаю головой, пытаясь подобрать слова, чтобы выразить свои чувства. Чтобы он понял, что в нем столько света, когда все, что он так долго видел — это тьма.
— Рай, — вздыхает он, и я вижу, как он пытается принять правду моих слов.
— Нет, Колтон. Это правда, милый. Я не могу представить, как трудно было попросить своего отца помочь найти твою мать. Не могу представить, что ты чувствовал, отвечая на сегодняшний звонок. Не могу понять, как тяжело тебе было просто признаться в тайне, которая так долго тяготила твою душу… но, прошу, знай, твоя тайна со мной в безопасности.
В ответ он всхлипывает, его глаза быстро моргают, выражение лица наполнено болью, и я наклоняюсь вперед и прижимаюсь нежным поцелуем к его губам — физическое прикосновение, чтобы успокоить нас обоих. Прижимаюсь губами к его носу, а потом прислоняюсь лбом к его лбу, пытаясь вобрать в себя все это.
— Спасибо, что доверяешь мне, — шепчу я ему, мои слова касаются его губ. Он не отвечает, но мне этого и не нужно. Мы сидим вот так, лоб ко лбу, утешая друг друга и принимая границы, которые были пересечены.
Я не жду, что он еще что-то скажет, поэтому, когда он начинает говорить, удивляюсь.
— В детстве я не знал, как со всем этим справиться. — Безграничный стыд в его голосе захлестывает меня, голова идет кругом от одиночества, которое он, должно быть, пережил в подростковом возрасте. Провожу большим пальцем по его щеке, чтобы он знал, что я с ним, знал, что я слушаю. Он тихо вздыхает, его дыхание согревает мои губы, когда он заканчивает свою исповедь.
— Я попытался быстрее доказать, что не проклят, даже несмотря на то, что он делал со мной все это. В старших классах я прошелся по всему спектру девушек, чтобы доказать себе обратное. От этого я чувствовал себя хорошо — женщины меня хотели и желали — потому что это забирало мой страх… но потом это стало моим способом справляться… моим механизмом. Удовольствие, чтобы похоронить боль.
Шепчу эти слова одновременно с ним. Фраза, которую он произнес в гостиничном номере во Флориде, не давала мне покоя, разъедала меня, потому что я хотела понять, почему он так думает. И теперь я понимаю. Спать со всеми подряд. Трахнуть и бросить. Все это способ доказать самому себе, что прошлое не оставило на нем шрама. Способ наложить временный пластырь на открытые раны, которые никогда не заживали.
Зажмуриваюсь, мои разум и сердце болят за этого мужчину, его голос разрывает тишину.
— Я помню не все, но помню, что он подходил ко мне сзади. Вот почему… — его голос звучит так слабо, что затихает, отвечая на вопрос, который я задала в ночь после благотворительного вечера.
— Хорошо, — говорю я ему, чтобы он знал, что я его слышу, понимаю, почему его лишили возможности принимать такое невинное прикосновение.
— Супергерои, — продолжает он, и от его откровенности у меня перехватывает дыхание. — Даже в детстве я должен был за что-то держаться, чтобы избежать боли, стыда, страха, поэтому я звал их, чтобы попытаться справиться. Чтобы иметь какую-то надежду удержаться.
Чувствую на губах соль. Предполагаю, что это мои собственные слезы, но не уверена, потому что не могу сказать, где заканчивается он, и начинаюсь я. И мы не двигаемся, оставаясь сидеть лбом ко лбу, и я задаюсь вопросом, легче ли ему сидеть вот так — с закрытыми глазами, колотящимися сердцами, стремящимися друг к другу душами — чтобы избавиться от всего этого. Чтобы не видеть отчаяния, боли и сострадания в моих глазах. Но даже несмотря на то, что его глаза закрыты, я чувствую, как цепи, так долго сковывающие его душу, начинают спадать. Чувствую, как рушатся его стены. Чувствую, как из этого места надежда улетает в темноту. Только он и я в месте, где он теперь может следовать своим мечтам, не приближаясь к своему прошлому.
Наклоняю голову и целую его в губы. Чувствую, как они дрожат под моими губами, мой уверенный в себе мужчина обнажен и открыт. Наконец, он откидывает голову назад, наши лбы больше не соприкасаются, но теперь я могу смотреть ему в глаза и видеть ясность, которой никогда не было раньше. И