— Что с рукой? — спросила гройгери, набивая смесью сухих листьев длинную трубку.
— Порезался, — честно ответил я, разглядывая лиловые рубцы на костяшках пальцев и тыльной стороне ладони.
— Когда брился?
— А?
— При бритье порезался?
— Вы про это? Нет, я не бреюсь.
— Тогда где покалечился?
— Разбил кое-что.
— Стеклянное?
— Можно и так сказать.
— Умгум. — Гройгери вытащила из очага хворостину, оставшуюся в относительной целости после растопки, и после нескольких вдохов и припыхиваний по комнате поплыли колечки ароматного дыма. Уж на что не терплю даже запах курева, но тем, чем балуются гройги, хотелось дышать и дышать. Горьковатая свежесть морского воздуха. Так и тянет закрыть глаза и представить, что вокруг тебя бескрайняя синь — и сверху, и снизу…
Простите, я забыл представить мою хозяйку и спасительницу. Сама она назвалась просто: Гани. Старая Гани. Да, возраста сия почтенная женщина не скрывала, хотя, по моему скромному разумению, до дряхлости ей ещё было ой как далеко!
Не очень высокого роста, массивная, как и все гройги, она лишь выглядела немножко сухой. Ну, может быть, кожа не глубокого коричневого цвета, а словно присыпанная тонким слоем пепла, и что с того? Да эта бабулька не одно поколение людей переживёт и не заметит. Или пережуёт… Шучу. Гройги не едят людей. И друг друга не едят: им вполне хватает рыбы, которая не переводится в море, и бесчисленных козьих стад, пасущихся на каменистых холмах островов Маарис — любимой родины непоседливого и шкодливого народа, заслужившего своими мореплавательскими талантами уважение, смешанное с ужасом. Потому что, как нет более искусных рыболовов, чем гройги, так нет и более удачливых пиратов на морских просторах. Поговаривают, что в жилах этих суровых и немногословных созданий течёт вместо крови морская вода, и Хозяин Моря — их родной дед. Всё может быть. В любом случае гройги умеют ладить с ветром и волнами, а Старая Гани — с чем потребуется. Не верите? Могу доказать.
Простудиться я так и не сподобился. Отчасти благодаря крепости настоянной на неведомых корешках харки,[126] отчасти благодаря купанию. Нет, не морскому, а в большой бадье, наполненной кипятком. То есть мне показалось, что кипятком, и я даже спросил, не собирается ли гройгери сварить меня живьём. А когда Гани удивилась моему вопросу, пояснил, что так мясо на вкус гораздо лучше… Ох, как она хохотала! До слёз. А отсмеявшись и промокнув влажные дорожки на щеках, засунула меня в бадью, над которой уже поднимался пар, и вылила сверху ещё одно ведро. Кажется, я орал. Не помню. Но нестерпимо горячо было только первые несколько вдохов, а потом тело попривыкло и стало требовать: «Ещё!» И продолжение последовало. В виде стакана, до краёв наполненного уже знакомым мне напитком…
Короче говоря, мы замечательно провели вчерашний день: я — в полупьяном бреду, гройгери — откровенно забавляясь нелепостями нежданного гостя. Утром хмель исчез вместе с тенью так и не вступившей в свои права простуды, а в голове существенно прояснилось. Настала пора разговоров, которыми любой уважающий себя и традиции путник обязан улестить принимающих его под своим кровом хозяев. Рассказывать ничего не хотелось, но Гани очень точно определила моё настроение и не докучала расспросами. Собственно, она и про руку-то спросила лишь потому, что я попытался расшевелить пальцы, слегка ожившие после вчерашнего бурного времяпрепровождения.
— Тебе надо чем-то их занять.
— Вы думаете? — поднимаю глаза.
Гройгери задумчиво пыхает трубкой. Уши, плотно прижатые к черепу, покатый лоб и тяжеловесная челюсть мало кому способны придать очарование, и на площади какого-нибудь крупного города в толпе людей эта женщина выглядела бы жутковато, но здесь — на фоне массивной кладки толстых стен или среди ажурно-чахлых кустов любимого козьего лакомства, в клочьях тумана, такого же серого, как и пух, из которого связана одолженная мне фуфайка… здесь гройгери на своём месте. Даже больше скажу: этот мрачноватый, наполовину утопленный в скалу замок лишился бы всей своей прелести, если бы Старая Гани не вела здешнее хозяйство. Очень спокойная женщина, очень неторопливая. Основательная и открытая. Только увидев живое сочетание всех перечисленных качеств воочию, я понял: именно такого общества мне и недоставало. Общества совершеннейшего незнакомца, который не требует изливать перед ним душу. И который, как правило, всегда становится слушателем подобных откровений…
— Если не заставишь руку работать, она так и будет капризничать, — замечает гройгери.
— Да уж… Вот только что я могу делать? Надо двигать и запястьем, и пальцами. И желательно — одновременно, с усилием, но не слишком большим…
— Похоже, я знаю, что тебе подойдёт. — Гани покидает место у очага и начинает копаться в стоящем в углу комнаты сундуке, качая головой, из-за чего длинный хвост белых волос, спускающийся с затылка, неспешно перемещает свой кончик с одного плеча на другое. А спустя некоторое количество минут и нечленораздельных бормотаний, отдельные фрагменты которых подозрительно похожи на ругательства, я становлюсь счастливым обладателем клубка косматой пряжи и костяной палочки с затейливо заострённым концом.
— Вязать умеешь?
— Вязать? Как-то не приходилось… Но видеть, как это делается, видел. Только спицами, а не этим… приспособлением.
— Спицы тебе ни к чему: с непривычки руки только ещё больше занемеют. А это называется — крючок, и пользоваться им куда проще, чем кажется…
И в самом деле, оказалось просто. Очень. Самое забавное, мне даже понравилось. Все эти петельки, столбики, «рачьи шаги» и «жемчужинки» — получалось настоящее кружево! Не сразу, конечно, но на следующий день я уже вполне сносно обращался с крючком и пряжей. А Гани показывала всё новые и новые сочетания простейших элементов, каждый раз складывающихся в совершенно потрясающий узор. Именно тогда я впервые и почувствовал себя настоящим Мастером. Да-да, именно в каморке, пропахшей горьким дымом, у горящего очага, рядом со старой, мудрой женщиной, подарившей мне чудо созидания. Пусть я никогда не смогу сплести Кружево заклинания, но эти шерстяные кривоватые «кружева» будут хранить тепло моих рук даже после того, как меня не станет. Конечно, и они со временем рассыплются прахом, но кто знает? Вдруг они кому-то пригодятся? Хотя бы для того, чтоб не мёрзнуть на пронизывающем ветру. Если у меня, конечно, будет возможность связать что-то годное к употреблению.
К сожалению, Судьба никогда не даёт передышку просто так: эта дама строго блюдёт свою выгоду в каждой сделке, словно не имеет права дать даже небольшую скидку.
На исходе третьего дня моего пребывания в замке (честно говоря, наружу я особенно и не выходил: во-первых, смотреть было не на что — из-за густого тумана, наплывавшего на остров с моря, а во-вторых, сырой холод здешней бесснежной зимы не располагал к долгим прогулкам на свежем воздухе) Гани ещё во время обеда фыркала и смешно водила носом, будто принюхиваясь к чему-то невидимому, а потом, когда грязная посуда была мной вымыта и насухо вытерта, оказалось, что кроме моей хозяйки в этом нагромождении камней живёт ещё кое-кто.
Они ввалились на кухню вдвоём, переваливаясь с ноги на ногу настолько слаженно, что могли бы показаться сросшимися. Но близнецами они не были ни в коем случае, хотя и походили друг на друга округлостью фигуры и небольшим росточком.
И они, разумеется, тоже были гройгами, а потому приветствовали Старую Гани на родном наречии, но форма и смысл фразы меня удивили. Как удивил и ответ гройгери.
— Yerrh Ssa’vaii A’hen-na Rohn! — гордо провозгласили коротышки, дружно качнув куцыми косичками на затылке.
— Ssa’vaii![127] — кивнула Гани. Кивнула степенно и торжественно, как королева, принимающая поклонение своих подданных.
Я бы спросил, что означали эти странные фразы, но тут вновьприбывшие заметили меня и дружно уставились на чужака.
— Это ещё кто? — И дураку было бы понятно: вопрос не ко мне.
Гройгери ласково пояснила:
— Его принесло Море.
Именно так и сказала: «Море». С большой буквы. Как ни странно, такое объяснение удовлетворило коротышек целиком и полностью. Бормоча под нос: «Море так Море» и «Плохого Море не принесёт», парни уселись за стол и в ожидании еды поспешили похвастаться:
— А мы такие штуки нашли!
— Не «мы», а я! — ворчливо поправил коротышка, чья косичка заметно отливала рыжиной.
— Ну прямо! — возмутился второй, с массивным золотым кольцом в ухе.
— Не «прямо», а криво! — не уступил первый, и Гани решила вмешаться:
— Вы же никогда не разлучаетесь, так о чём спорить?
— Как это — не разлучаемся? — хитро ухмыльнулся рыжий Чефар. — И очень даже разлучаемся…
— У каждого настоящего мужчины в жизни бывают моменты, требующие уединения! — подхватил любитель украшений, носящий вместе с кольцом имя Кулгар.
Они выглядели так забавно, что я не удержался от смешка. Понимаю, в чужом доме прежде всего следует уважать хозяев, какие бы причуды ни были милы их сердцам, но эти толстячки… Смешнее выглядела только рассерженная мьюри на кухне.
Коротышки, при всей своей увлечённости спором, бдительности не теряли.
— И нечего смеяться! — нахмурился рыжик.
— Я не смеялся…
— Но думал об этом, — многозначительно поджал губы кольценосец.
— Простите, если моё поведение не соответствует обычаям этого дома. Я никогда раньше не встречал гройгов.
— Никогда?
— Совсем-совсем?
— Представьте себе, — беспомощно улыбаюсь.
— Но про Тёмных Жнецов-то слышал? — настойчиво интересуется Чефар.
— Да-да, про Жнецов? — встревает Кулгар.
— Тёмные Жнецы? Что-то знакомое… — Из мешанины образов и воспоминаний возникло одно. Тоже невысокого роста, с косичками и таким же драчливым характером. Миррима. Если мне не изменяет память, её как раз Тёмными Жнецами и пугали. — Это страшно?