Испуганным. Нерешительным. Тревожным.
Подождав еще минуту, я сел в кресло, открыл первый конверт и начал читать.
Комната для свиданий в Хейзельбургской тюрьме скорее напоминала школьную столовую, чем исправительное учреждение. Дюжина белых столов на сером полу, и никаких украшений на стенах, кроме нескольких банальных пейзажей. С потолка за встречами заключенных с семьей безмолвно наблюдали камеры.
От волнения у меня дергалось колено – я сжал его рукой и заставил замереть.
Столы стояли достаточно близко, и я слышал обрывки разговоров других людей, но их заглушали отрывки из писем Майкла в моей голове. Открыв, я перечитывал их столько раз, что слова врезались в мой мозг.
Как твоя ординатура? Что-то вроде «Анатомии страсти»? Когда ты учился, то шутил, что заведешь дневник со списком всех неточностей сериала. Если он у тебя действительно есть, я бы с удовольствием взглянул…
Посмотрел сейчас «День сурка». Жизнь в тюрьме чем-то похожа на него… Снова и снова проживаешь один и тот же день…
Счастливого Рождества. Какие планы на каникулы в этом году? Знаю, врачам приходится работать в праздники, но надеюсь, ты возьмешь отпуск. Может, съездишь посмотреть на северное сияние в Финляндию, как всегда мечтал…
Простые и безобидные письма, но в них оказалось достаточно понятных только нам шуток и общих воспоминаний, чтобы не давать мне уснуть по ночам.
Читая письма, я почти мог поверить, что Майкл – нормальный отец, который пишет сыну, а не ублюдок-психопат.
Дверь открылась, и вошел мужчина в оранжевом комбинезоне.
Легок на помине…
У меня свело живот.
Волосы немного поседели, морщины – углубились, но в остальном Майкл Чен выглядел так же, как и всегда.
Серьезный. Вдумчивый. Важный.
Он сел напротив меня, и между нами натянулось тяжелое молчание – словно резиновая лента, готовая вот-вот лопнуть.
Охранники орлиным взглядом наблюдали за нами из угла комнаты, словно третьи участники безмолвной беседы.
Наконец Майкл заговорил:
– Спасибо, что пришел.
Я услышал его голос впервые за два года.
И вздрогнул, пораженный внезапным приступом ностальгии.
Этот голос успокаивал меня, когда я болел, ободрял после проигранного баскетбольного матча и кричал на меня, когда в старшей школе я ускользнул в клуб с поддельным паспортом и меня поймали.
Все мгновения детства – хорошие, плохие и ужасные – были окутаны этим глубоким, грохочущим тоном.
– Я пришел не ради тебя. – Я сильнее прижал руку к бедру.
– А зачем ты пришел? – За исключением мелькнувшей по лицу тени, Майкл не выразил никаких эмоций на мой несентиментальный ответ.
– Я… – Ответ застрял у меня в груди, и губы Майкла изогнулись в понимающей улыбке.
– Раз ты здесь, полагаю, ты читал мои письма. Ты знаешь, что произошло со мной за эти годы – весьма немногое. – Он горько усмехнулся. – Расскажи о себе. Как работа?
Сюрреалистичные ощущения – сидеть и разговаривать с отцом, как будто мы встретились за чашечкой кофе. Но мой мозг отключился, и я не мог придумать другого плана, кроме как подыграть.
– Все нормально.
– Джош. – Майкл снова рассмеялся. – Этого мало. Ты мечтал стать врачом со школы.
– Ординатура есть ординатура. Долгие часы на работе. Много болезней и смертей. – Я жестко улыбнулся. – Тебе многое об этом известно.
Майкл вздрогнул.
– А личная жизнь? У тебя есть девушка? – Он пропустил мою последнюю фразу мимо ушей. – Уже пора. Самое время остепениться и поскорее создать семью.
– Мне еще нет тридцати.
Честно говоря, я не знал, хочу ли детей. Если и да, то только ближе к концу пути. Мне хотелось побольше узнать о мире, прежде чем я обоснуюсь за белым забором в пригородном доме.
– Да, но сначала нужно выделить несколько лет на свидания, – рассудил Майкл. – Если только ты уже с кем-нибудь не встречаешься. – Я промолчал, и он поднял брови. – Ты с кем-то встречаешься?
– Нет, – солгал я, отчасти ему назло, а отчасти потому, что он не заслуживал знать про Джулс.
– Ну, отец всегда надеется.
Мы продолжили светскую беседу, обсуждая обыденные темы – в частности, погоду и предстоящий футбольный сезон – и старательно обходя слона в комнате. Не считая удара в лицо, я никогда не обсуждал с ним того, что он сделал с Авой.
Знание бетонным блоком лежало где-то в животе. Игнорировать его казалось неправильным, но я не мог заставить себя разрушить легкий, хотя и несколько натянутый разговор.
Прости, Ава.
После двух лет движения по течению я мог притвориться, что у меня опять есть отец. Как отвратительно и эгоистично бы это ни выглядело, мне хотелось еще немного насладиться этим чувством.
– Как тюрьма? – Я чуть не рассмеялся над собственным нелепым вопросом, но мне было искренне любопытно. В письмах Майкл подробно описывал свои дни, но не рассказывал, как переживает заключение.
Он грустил? Стыдился? Злился? Ладил с другими заключенными или держался особняком?
– Тюрьма есть тюрьма, – почти весело ответил Майкл. – Скучно, некомфортно, ужасная еда, но бывает и хуже. К счастью… – В его глазах мелькнул темный блеск. – У меня появилось несколько друзей, которые смогли помочь.
Ну разумеется. Я не знал всех тонкостей взаимоотношений среди заключенных, но Майкл всегда умел выживать.
Я сам не понял, почувствовал ли я облегчение или злость из-за того, что он не страдает еще сильнее.
– Кстати говоря… – Майкл еще сильнее понизил голос, и его стало едва слышно. – Они попросили об услуге в обмен на… ну, дружбу.
В груди зародилось ледяное подозрение.
– Что за услуга?
Я предполагал, что дружба означает защиту, но кто знает? В тюремной системе разобраться непросто.
– Тюремная политика… сложна, – сказал Майкл. – Много невидимых линий, которые не следует пересекать. Несомненно одно – ценность определенных предметов. Сигареты, шоколад, лапша быстрого приготовления. – Небольшая пауза. – Рецептурные лекарства.
Рецептурные препараты ценятся даже в реальном мире; на тюремном черном рынке они должны быть на вес золота.
А у кого есть легкий доступ к лекарствам? У врачей.
Внутренности сжал невидимый кулак.
Раньше я дал бы отцу презумпцию невиновности, но не теперь. Возможно, он действительно скучал по мне и хотел загладить вину. В конце концов, он два года писал мне письма.
Но в сухом остатке Майкл Чен заботился только о себе.
– Понятно. – Я заставил себя сохранить нейтральное выражение лица. – Я не удивлен.
– Ты всегда был умным, – улыбнулся Майкл. – Очевидно, достаточно умным, чтобы стать врачом. Я рассказал об этом друзьям, и они спросили, сможешь ли ты нам помочь.
Ему хватило смелости попросить меня пронести ему лекарства посреди комнаты для свиданий. Он говорил слишком тихо, чтобы могли услышать охранники, но, возможно, охранники тоже в этом замешаны. В некоторых тюрьмах всем заправляют заключенные, и система чертовски коррумпирована.
– Ты совсем не изменился, верно? – Я не стал притворяться, будто не понимаю, о чем он говорит.
– Я изменился, – ответил Майкл. – Как я уже сказал, я поступил с Авой неправильно, но, чтобы загладить вину, нужно остаться в живых. И единственный способ остаться в живых – это играть по правилам. – Он сжал зубы. – Ты не представляешь, каково здесь. Как тяжело выжить. Я завишу от тебя.
– Возможно, следовало подумать об этом, прежде чем пытаться убить мою сестру.
Мой гнев не взорвался; он вытекал медленно и равномерно, как ядовитые пары, отравляющие воздух.
Впервые за встречу с Майкла соскользнула маска «раскаявшегося отца». Его глаза пронзили меня, как два кинжала.
– Я вырастил тебя. Кормил. Платил за твое обучение. Как бы я ни ошибался, я все равно твой отец.
Сыновью почтительность вкладывали в меня с детства. Возможно даже, отчасти поэтому мне было так тяжело разорвать связь с Майклом – в некотором смысле я действительно чувствовал себя перед ним в долгу. У нас был прекрасный дом, мы ездили на шикарный семейный отдых. Каждый год он дарил мне на Рождество новейшие гаджеты и платил за Тайер, один из самых дорогих университетов в стране.
Но у слепого повиновения есть черта, и он пересек ее тысячу раз.
– Я очень ценю все, что ты сделал для меня в детстве. – Руки сжались под столом в кулаки до побелевших костяшек. – Но быть родителем – нечто большее, чем обеспечивать предметы первой необходимости. Речь о доверии и любви. Я слышал твое признание Аве, папа. И я не услышал гребаных извинений…
– Не ругайся. Это неприлично.
– Или хорошего объяснения твоего поступка, и я буду ругаться, если захочу, потому что напоминаю – ты пытался убить мою сестру!
Пульс ускорился, превратившись в оглушительный рев, а сердце колотилось о ребра. Произошел долгожданный взрыв. Эмоции, сдерживаемые целых два года, вырвались наружу, стирая краткий миг близости.
Остальные заключенные замолчали. Один из охранников предупреждающе двинулся ко мне, но прерывать нас не стал.
У Майкла дернулся глаз.
– Ты мой сын. Ты не можешь оставить меня гнить здесь.
Его слова звучали, как заезженная пластинка.
Общие гены – последняя разменная монета, что у него осталась, и мы оба об этом знали.
– Ты пережил два года. Уверен, переживешь еще двадцать.
Я встал. Теперь, когда я выпустил все эмоции, в груди опустело. Наступило онемение, и кожа похолодела.
Вопреки здравому смыслу, я надеялся, что отец сможет каким-то образом искупить неискупимое. Сможет объяснить свой поступок, или, по крайней мере, выразит искреннее раскаяние. Но внезапно стало предельно ясно – пусть он и мог изображать любовь, на самом деле он ее чувствовать не способен.
Возможно, он меня по-своему любил, но это не мешало ему меня использовать. Если бы я был бесполезен – не обладал бы доступом к необходимым ему лекарствам, и не оказался бы его единственной связью с внешним миром – он бы выбросил меня не задумываясь.