норовился, заходя в помещения, на автомате уже креститься на иконы.
За прошедшее время отец-наместник сильно постарел и осунулся, седая борода стала будто насквозь прозрачной — вылезла, что ли? Но водянисто-голубые глаза были все такими же — смотрели с умом и иронией.
— Гостем будьте, Вадим Сергеевич, присаживайтесь. Если есть опасения, то зря — я не заразен.
— Да, Владимир Иванович, мне уже объяснили. Выздоравливайте, доброго вам здоровья, — поздоровался Вадим.
— Что привело вас к нам — Праздник или сердцу уже неспокойно за нас — как мы тут выживаем без ваших пожертвований? — улыбался монах. Разговаривал он с Вадимом, полусидя на постели, подпертый со спины несколькими подушками.
— Плохо опять — нет сил и терпения. Сделал будто бы доброе дело, а отдачи не вижу. Получается — себе в ущерб, — развел руками Вадим и присел, виновато улыбаясь. Явно что-то не то сказал, потому что монах только что не смеялся в голос. И почему-то перешел на «ты»:
— Умнейший ты мужик, Вадим Сергеевич, а мыслишь какими-то извращениями. Ты просчитал, что ли, отдачу от доброго дела? В чем — процентах или валюте? Беда с тобой… думаешь ты иначе и опять же — личностный кризис настиг, — улыбался он в жидкую бороду, — а что ты так смотришь? Здесь почти все такие. Что может заставить мужика пойти сюда? Молиться-то везде можно. Потому что он не в ладу с миром? А нет! Не в ладу с собой, смысла в своем существовании там уже не видит, мается, а уходить еще рано…
— А здесь находят? — серьезно интересовался Вадим.
— Не все… — задумался монах, — так не все и остаются.
— Я, наверное, схожу с ума… — признался Вадим, — ночами приходит Елена — снится. Я считаю, это оттого, что мне подкинули мысль, а я зацепился за нее сознанием. Я и раньше размышлял о том, есть ли моя вина в ее смерти. Решил, что нет — я все сделал для того, чтобы не ранить ее нашим расставанием. И даже не считал это полноценными отношениями — приятно проводили время вместе и только. А сейчас понимаю, что могло… Многие глушат стресс алкоголем, вот и она тогда могла. Да что там! Она точно в тот вечер напилась, но облегчения, очевидно, не почувствовала, вот и приняла анксиолитики — двойную… тройную норму, чтобы наверняка! А может, уже болело… когда по-настоящему болит сердце, страшно, знаете… Такой… физиологический страх. И не выдержало больное сердце.
— Здесь ключевые слова — больное сердце. Не принято у нас утешать вот так — раз человек кается, значит душа чувствует вину. Но принять правильное решение, а потом съедать себя за чужую болячку — глупо, — покачал головой монах.
— Было бы глупо, если бы все нашим расставанием и закончилось, и она была чужим мне человеком. Я понимаю теперь, что по-своему любил эту женщину. Мне говорил уже один человек и сейчас я согласен с ним — спокойно жить в семье, зная, что где-то там есть она, я не смог бы, — кривовато улыбнулся Вадим и сел удобнее на твердом стуле, поддернул на коленях брюки.
— Не суетись. Ты говори-говори… я, кажется, понимаю.
— Это было, как наваждение, Владимир Иванович, страсть погибельная, болезнь, зависимость… У меня хватило бы сил остаться в семье, но экзистенциальный кризис, как вы говорите, начался уже оттуда и продолжается до сих пор. Я до сих пор люблю свою жену — спокойно… нормально. Все у нас было — страсть, которая потом тихонько поутихла… Так это всегда и у всех. Но я ценил ее, она нравилась мне, как женщина и хорошо с ней тоже было — даже просто находиться в одном помещении, комфортно… — тяжело оперся Вадим локтями на колени и судорожно сцепил ладони.
Монах не торопил его. И он чуть отдышался и продолжил:
— Я сам, можно сказать, отдал ее другому человеку. Не безоглядно и безответственно — нет… Я все знаю о нем, был знаком лично и просто допустил такую возможность — намекнул. Если бы она была безразлична для него, он просто не заметил бы моих слов, но он ухватился за них. И у них с Ксюшей сын — замечательный мальчик. Я так хотел сына, Владимир Иванович, — улыбался Вадим, — но совершенно четко понял в какой-то момент… понял, что никогда не смогу полюбить этого ребенка, как он того заслуживает.
— Ты говорил про выгоду, кажется? — напомнили ему.
— А! Да… была мысль — если у них получится, то он заберет Ксюшу с детьми с Урала и я смогу часто видеться с Яной — она все, что у меня осталось. Я очень люблю свою девочку. Но они застряли там… А я тут тихо схожу с ума — снится Лена. Снится, как ведьма — проходит мимо или надвигается на меня… лицом. Не похожая на себя — или слишком рыжая, даже красная, то черная… но это точно она. А когда вижу Ксюшу — случайно, по скайпу, болит сердце. Или это фантомные боли? Я понимаю, что потерял то, что уже ничем не восполнить — дом, семью, тепло. Яну, в конце концов! Почему они сидят там — на Урале? В хрущебе, в грязном регионе?!
— Так спроси, на что тебе язык дан? — удивился отец-наместник.
— Он не ответит — пошлет. Я не сдержался — ревность… распустил руки. Потом понял, о чем вы тогда говорили — что я подтолкнул ее на грех… сидел в этой их землянке и понял — только когда первый раз в жизни испытал ревность. Раньше не было повода, и даже когда Ксюша призналась, это все равно не воспринималось, было как-то умозрительно — просто озвученный факт. Я считал тогда, что ревную. Нет. Нужно было увидеть эту наглую носатую морду и представить себе… — он оглянулся вокруг, будто очнувшись и продолжил:
— Да, так вот: тогда я применил тот прием, что мне советовали — я поставил себя на ее место, прожил вместо нее эти полтора месяца после нашей последней близости, когда она отошла для меня на второй план… Совесть отпускает, как вы считаете? Есть какие-то сроки? И еще — в бога я не верю… просто так сможете взять меня к себе?
— Не нужно тебе сюда, ты же сына хочешь, — отвел от него взгляд отец-наместник и задумался.
— Я тупо просрал двух женщин, которых любил, — нервно хохотнул Вадим, — Думаете — у меня хватит сил терпеть возле себя третью — чужую? Ради сына? Ну, ладно… — решительно встал он.
— Решил, что ничего толкового от меня не услышишь? — согласно кивнул монах.
— Да мне больше выговориться нужно было, Владимир Иванович, так что спасибо вам огромное уже за это, — улыбнулся Вадим — монах прочел его мысли.
— Ты весь в страстях, кипит в тебе, бурлит еще все. Какой тогда монастырь? Съездил бы куда, сменил обстановку… и формат общения с бывшей. Поговори, объясни про дочку, спроси о планах — по-людски, по-доброму. А может и съезди, забери дочку к себе в отпуск. Я вот как-то раз ездил в Финляндию зимой — на лыжи. Там и для детей все условия и выбрать можно, где не так дорого. Кто спасет тебя, так это дочка. Меня только дочка и спасала. А там уже видно будет.
— Страшно ехать, — признался Вадим, задержавшись в дверях: — Я их своими еще чувствую, трудно видеть ее и этого…
— Тут уже сам решай, — расслабился на подушках монах, — что для тебя страшнее — Елена во снах или живая женщина, которую ты обидел. Тут ты уже сам-один… никто тебе не поможет. Разве что… — чуть оживился он, — есть одна молитва, а в ней такие слова: «…Господи, силою Креста твоего сохрани нас на утро, на вечер, на сон грядущий и силою благодати Твоей отврати и удали всякие злые нечистоты, действующие по наущению диавола. Кто думал или делал, верни их зло обратно в преисподнюю…». Попробуй читать ее на ночь, не хочешь заучивать — по листочку… для начала. Я вот в Бога верю, а значит и во врага тоже. Сны навязчивые, сводящие с ума, запросто могут быть его произволом. Но не считаешь нужным — меня не слушай. У каждого свой путь к Нему…
Вернувшись домой и привычно уже помаявшись перед сном, Вадим вытащил из кармана чуть смятый листок с молитвой и, скрипя сердце, почитал ее, перекрестившись как положено. Но то ли правду говорят, что чудеса творит только молитва, прочитанная с верой, то ли не было дьявольского произвола в его снах, но опять он проснулся в холодном поту с бешено несущимся куда-то сердцем — лицо Елены — страшное, другое, надвигалось на него, закрывая собой весь мир вокруг, смотрело мутными глазами, тянуло куда-то взглядом…
Да нахер! Он прошел в ванную и умылся холодной водой. Опять достал бумажку и вцепившись в нее, как в спасательный круг, прочел молитву громко, отчетливо и с настоящей мольбой о спасении. Мысль о том, что Елена не успокоится, пока не утянет его за собой, морозила. Вспоминал, как уснул пьяный на ее могиле — от этого пробирало мистическим страхом, нездоровой дрожью. Отчитал, лег и уснул — может быть, просто устал.
На следующий день позвонил Ксюше и поздравил ее с Рождеством, пообщался с Яной, которая показала ему елку, скрипнул зубами на донельзя довольную носатую морду, которая, как будто так и надо, мелькала на втором плане… Янка щебетала что-то про каток с “дядей Леш-шей” и детские коньки от дяди Адиля. Тот араб… Что бы там ни происходило лично с ним, а жизнь продолжалась, шла в тех же декорациях и с теми же персонажами. Только он и не жил вовсе.
— Яна, детка, — решился он, — позови, пожалуйста… дядю Алексея. Мне нужно поговорить с ним.
— Дядю Леш-шу? Счас, пап, — исчезла родная мордашка с экрана. Ей на смену появилась ненавистная — наглая, носатая и вполне довольная этой проклятой жизнью! Вадим на миг прикрыл глаза, собираясь с мыслями.
— Есть разговор, Турчак. Твой номер у меня забит, выйди куда-нибудь, я перезвоню тебе.
— Я попросил Янку выйти, говори здесь и сейчас. Что-то серьезное?
— Для начала… Спиваков-младший настойчиво отирается возле твоей бывшей тещи. Если она захочет оспорить судом вложение покойным мужем в фонд общих средств семьи, ей могут пойти навстречу. У тебя есть рычаги воздействия на нее?
Турчак задумался, а потом медленно ответил, глядя ему в глаза:
— Пожалуй. Но для этого мне пришлось бы говорить с ней с глазу на глаз. Уехать сейчас я не могу — Марина у матери, а Ксюше трудно — Лев отращивает зубы, — улыбнулся он так мягко и светло, что Вадим весь собрался комком, полностью весь — кожей, костями и всеми органами… выдохнул осторожно, отпуская сердце.