А Хавронья все ахала, охала, наговаривала:
— Нас подводишь… Непричастных, безвинных к ответу поволокут.
— Не ной, старуха! Кому ты нужна? Иди смотри, чтобы коровы в хлеб не залезли. Я поеду…
Он еще не знал, куда ехать. К Пискуну? Какая от него польза! К Батошке Чимитцыренову? К Лазурьке? Оба одного поля ягода, что им дружба старая, раз в начальство выбрались. Свой ты или чужой, для них все равно, будут мылить загривок: нельзя иначе, могут скинуть с председательства, как скинули буряты своего Дамдинку, а тайшихинские мужики Ерему Кузнецова. Эх, нет поблизости Максюхи, уж он бы что-нибудь присоветовал… К нему поехать?..
Корнюха вытянул из-под лавки седло.
— Надолго ты? — спросила Устя.
— Тебе-то что, не все равно?
— Мне-то все равно, а тебе… Уедешь, они вернутся.
Да, об этом он не подумал. Возвернутся, что с ними сделают бабы. Сгонят их с места…
— Ах ты, черт! — Корнюха положил седло на месте. — Не привязан, а визжи.
— Оставь мне винтовку. Не подпущу, — сказала Устя. Корнюха подумал: смеется, но нет, она не смеялась. Ух, какие глаза у нее! Такая будет стрелять, не побоится. Вот так девка!
— А ты умеешь ли стрелять-то?
— Спытай… — она взяла винтовку, клацнула затвором.
— Не трогай! — сердито сказал Корнюха. Нельзя ей оставлять винтовку: мало одной беды, другая будет.
— Что, боишься? Не бойся, меня батя обучал, а он первым стрелком в деревне был. Поезжай…
— Не поеду до ночи. Уж ночью-то они сюда не заявятся.
— А ты буйный, с одобрением сказала Устя. Батька мой таким был.
— Тут станешь буйным…
Под вечер на заимку приехал Агапка. Он ничего еще не знал. И хоть бы спросил, как тут дела, что нового нет, слез с коня и к Усте. Остренькое лицо, умильное, из кармана свисает конец винтарин (Винтарины — янтарное ожерелье), видно, подарок приготовил. А Устя, как при первой встрече с Корнюхой, со скукой отвернулась от Агапки, лицо ее стало гордое, недоступное. Агапка цепко, по-хозяйски ухватил ее за руку.
— Пойдем, поговорить надо…
— Постой! — Корнюха еле сдерживал гнев. — Шмару свою потом в кусты потащишь.
Жар прихлынул к щекам Усти. Оттолкнув Агапку, она ушла в зимовье и заперла за собой дверь.
— Что тебе? — Агапка побледнел, кулачки свои стиснул. Корнюха со злорадством подумал: «Ишь ты, ощетинился, как кобель, у которого из зубов кость вырвали».
— Вы со своим батей что думаете, нет? Сегодня чуть было не выселили. До стрельбы дело дошло. Не сегодня-завтра вытурят отсюда. Ну, чего помалкиваешь? Это тебе не с Устей обниматься…
Так ничего и не сказав, Агапка сел на коня.
— Ты куда?
— Поеду скажу мужикам, что буряты наших убивают. Подниму своих. Намнут бурятам бока, отвадят на чужое добро зариться.
— И первым попадешь в кутузку.
— Не такой я дурак, чтобы попасть. Уськну и нет меня, мужики сделают сами.
«Ах ты, змееныш лукавый!»- изумился Корнюха, показал Агапке кулак.
— Это видел? Я те подниму мужиков!
— Не твоего ума дело! Знай сверчок свой шесток! — Агапка подобрал поводья, подбоченился, посмотрел в окно. И Корнюха, не оглядываясь, понял, что из зимовья за ними наблюдает Устя, а этот хорек еще нарочно на него покрикивает, силу свою кажет. Взбешенный, рванулся к Агапке, сдернул его с коня, приподнял и толкнул на кучу навоза. Агапка поднялся, отряхнул штаны, прерывистым голосом проговорил:
— Ну погоди… Корнейка… я тебе… этого не забуду!
— Вот и ладно, помни! А вздумаешь мужиков баламутить, я тебя в дерьмо головой!..
Агапка ускакал. Собрался ехать и Корнюха. Зашел в зимовье, Устя смеется.
— Плакать надо: он твой жених!
— Под голову класть такого жениха, чтоб лихорадка не пристала!
— Куда его собираешься класть, мне это не интересно.
Прискакав в деревню, Корнюха направился прямо в сельсовет. Лазурька был там. Вместе со Стишкой Клохтупом они сидели за столом, что-то писали. Без околичностей, как было, рассказал им все Корнюха, только про Агапку словом не обмолвился, знал, забоится мужиков подбивать на драку с бурятами, а так что о нем говорить.
Концом обкусанной ручки Лазурька поскреб макушку.
— Натворил делов! Понял теперь, к чему тебя привела твоя глупость?
— Не глупость у него, не-ет, — поправил Лазурьку Стишка Клохтун. — Под правый уклон покатился. Под кулацкую дудочку плясать стал.
— Обожди ты… отмахнулся от него Лазурька.
— Тут, Лазарь Изотыч, ждать нечего. Тут политикой и державным шовинизмом пахнет.
— Не мешай, Стиха, разговору непонятными словами, — попросил Корнюха. — Кулаков ко мне не присобачивай. Так судить всякий, кто в работниках, пособником кулаков будет.
Лазурька собрал бумаги, глятул в окно.
— Поздно… Но ничего, поедем к Бато. Без него говорить об этом воду в ступе толочь. А когда вышли на улицу, он вдруг с яростью накинулся на Корнюху: — Ты знаешь, кто ты есть? Дерьмо коровье, больше ничего!
— Но-но, Лазарь…
— Хэ! Еще нокает! Хоть чуточку башка твоя варит? Все, кто против нас, спят и видят, когда мы с бурятами передеремся. Тогда не трудно будет на нашу шею удавку надеть. Доходит до тебя? Опять и другое. Буряты коммуну свою с большим трудом сколотили, а ты бревном поперек дороги. За одно это я бы не знаю, что с тобой сделал!
Не стал спорить Корнюха, начни ему перечить, еще хуже гайки затянет, сказал только со смирением:
— Не понимаешь, что вся надежда на это поле, отберете, как жить буду? Нищета мне надоела.
— Это-то я понимаю. Но не так надо, Корнюха, из нужды вылезать.
В улус приехали в потемках. Остановились у деревянной островерхой юрты. Дверь отворилась, уронив на землю квадрат неяркого света. Согнувшись, из юрты шагнул к ним человек, вгляделся.
— Лазурька? Здорово, нухэр! (Нухэр- товарищ (бурятск,)) Эй, Дарима, гости есть, чай варить давай! — крикнул он в юрту. — А это кто?
— Корнюха. Сам виновник… — сказал Лазурька.
— А-а, ты, Корнюха! — Бато подал руку. — Давно тебя не видел, шибко давно. Шагай на светло, глядеть буду, какой стал.
Такая встреча смутила Корнюху. Он почему-то думал, что Батоха станет сердиться, не захочет признать в нем старого товарища.
В тесной юрте посредине горел огонь, дым тянуло в дыру, проделанную в крыше. У огня сидела на корточках и поправляла дрова девушка, лицо которой показалось Корнюхе знакомым.
Разостлав на полу белый войлок, Бато усадил Корнюху и Лазаря у почетной стены, сел сам, достал из кармана кисет.
— Ты немножко менялся, приглядываясь к Корнюхе, — сказал Бато, затем кивнул в сторону Лазурьки. — Он таким же остался.
— Постарел я, что ли? — спросил Корнюха.
— Не, молодой, но что-то немножко другой стал. Как живешь?
— Плохо живу, Батоха, — Корнюха решил сам рассказать о случившемся. Рассказывая, понял: Батоха уже все знает.
— Худо ты делал, Корнюха, — вздохнул Бато. — Твой хозяин, наш Дамдинка немножко жульничали.
— Они жульничали, а я должен расплачиваться…
— Вперед наука будет, — проговорил Лазурька. — Для него, Батоха, и в самом деле в том клочке хлеба вся жизнь.
— Другой сев нету?
— Игнат сеял, но что там, слезы сиротские, не хлеб. На пропитание едва хватит, — сказал Корнюха. — А у меня, хочешь верь, хочешь не верь, одна-разъединственная рубаха.
Девушка молча поставила посередь войлока столик на коротких ножках, подала масло, пресные лепешки и чашки с чаем. Сейчас Корнюха вспомнил, где видел ее. Это была та самая пастушка, с какой сидел тогда Федоска, Лучкин брат. Бато что-то сказал девушке, она ушла, и вскоре в юрту вошел Ринчин Доржиевич, следом за ним Жамбал. Оба ничем не выдали своего удивления, хотя, конечно, должны были удивиться, увидев его здесь.
Бато что-то долго говорил им по-бурятски. Жамбал ему сначала возражал, но потом согласно кивнул головой.
— Ладно, сердиться не будем. Мы горячились, он горячился. Так ли, паря? — по-русски сказал Ринчин Доржиевич и притронулся рукой к Корнюхиному колену. Корнюха понял, что разговор был о нем, что дурацкую выходку его буряты простили.
— Не можете ли вы обойтись без заимки до осени, пока он хлеб свой уберет? — спросил Лазурька. — Если есть хоть маленькая возможность, дайте мужику урожай собрать.
— Можно бы обождать… Но мы хотели зимник там делать. Сарай строить, дом прибавлять. После уборки успевать не будем. Как делать? — спросил Бато у Ринчина Доржиевича и Жамбала… — Парню беда приносить тоже нельзя.
— Нельзя, — согласился Ринчин Доржиевич. — А зимник делать не успеем.
— Постойте, мужики, — сказал Лазурька. — А если, к примеру, мы вам поможем? Соберу мужиков десять и два дня поработаем. Их, братьев, трое, я четвертый, Лучка, Тараска… да, человек десять насобираем.
— Тогда ничего, тогда живи, Корнюха, — заключил Бато и сразу повеселел.
Так разговор этот и кончился, потом пили чай и говорили уже о всякой всячине. Много интересного рассказал Жамбал о службе в армии, о том, чему там учат красноармейцев. Он был славный парень, этот Жамбал. Под конец Корнюха даже пригласил его в гости.
Когда возвращались домой, Лазурька спросил:
— Теперь-то ты понял, какого берега держаться?
— Кажись, понял.
— Дай-то бог… Простая наука, а нелегко нам дается.
12
Пришло лето, сухое и жаркое. Поскучнела степь, выжженная солнцем; обмелела речка, и ленивая теплая вода еле двигалась в вязкой тине; прибрежные тальники увяли, тусклая зелень дышала зноем и затхлостью. Тихо, глухо, душно.
Все меньше нравилось Максе жить в степи, сонная тишина опостылела, все сильнее тянуло его в деревню, к людям. И когда Лучка, приехав на заимку, неловко улыбаясь и смущенно теребя кудрявую бородку, сказал, что тесть велел его рассчитать, потому что на заимке, мол, летом работы мало и на двоих Федоску и Татьянку, Максим даже обрадовался.
— Вот и ладно! — весело сказал он.
Солнце уже село. С гор потекли потоки свежего воздуха, горького от запаха трав, жара схлынула. Татьянка, босая, в старом распоясанном для прохлады сарафане, разжигала во дворе огонь, собираясь варить ужин. Она обернулась, с тревожным недоумением взглянула на Максю, и он сразу вспомнил, что где-то ходит-бродит живой, невредимый Стигнейка Сохатый, способный сотворить любую пакость, вспомнил и хмуро спросил: