Рымарев отбивался как мог. Ему и не хотелось грубо, решительно отталкивать от себя мужиков мало ли что может быть! но и заступаться за них он не имел никакого желания. Попробуй, разберись, с кем из них поступили действительно несправедливо, а кто просто так, на всякий случай посылает жалобу авось да что-то выгорит.
Верка видела, как он нервничает при каждом посещении «твердозаданцев», но до поры до времени помалкивала.
Особенно настойчив был Лифер Иванович Овчинников, пожилой, крепкий мужик, с большой, сроду не чесанной бородищей.
— Не могу я ничего сделать, — мягко, терпеливо убеждал его Рымарев.
— Но как считаешь, по закону это наваливать такую беду на человека? — допытывался Лифер Иванович.
— Ничего я не считаю. Мое дело колхоз. По всем другим вопросам обращайтесь к товарищу Белозерову.
— Это к Задурею-то? Да он разговаривать разучился, он же гавкает, как собака. Что с ним наговоришь? Вот покойник Лазарь Изотыч был человек душевный. И ты… культурность у тебя, обхождение. Пойми, дорогой товарищок, нет моих силов, чтобы столько сдать. Вот ей-богу! Дети же у меня, Павел Лексаныч.
Униженно горбатилась широкая спина Лифера Ивановича, из-под густых суровых бровей просяще смотрели прямо в душу Рымарева серые глаза. И эта униженная поза, и просьба в суровых глазах до того были не свойственны мужику, что Рымареву стало не по себе.
Из кути вышла Верка. За ней, переваливаясь с боку на бок, как утенок, ковылял, держась за подол сарафана, Вася.
— Ты что тут расхныкался? — спросила Верка Лифера Ивановича. — Ты что канючишь?
— Не лезь в мужской разговор.
— Я тебе покажу мужской разговор! Ты в чьем доме находишься? Ты чего тут клянчишь? А ну, заворачивай оглобли! Ишь какой! Когда колхоз собирали, ты где был? Небось не бегал, никого не просил, чтобы тебя записали. Все выгадывал. Ну и выгадал, и получай, и не лезь с жалобами. Если весь ум в бороду ушел горбом отдувайся.
— Да ты-то чего взъелась?
— Шагай, шагай! — Верка подтолкнула его к дверям. — Изведете мне мужика, паразиты несчастные. Ни днем, ни ночью от вас покою нет.
На пороге Лифер Иванович обернулся, сказал с горечью Рымареву:
— Молчишь? Эх ты!
Она проводила Лифера Ивановича на улицу и закрыла ворота на засов. Когда вернулась, он сказал:
— Не надо бы так.
— А что с ними чикаться? Я их всех отважу таскать сюда свои жалобы. Поддайся им, так свету белого невзвидишь. Без того у тебя ни отдыха, ни продыха.
На этом дело с Лифером Ивановичем не кончилось. Через несколько дней поздно вечером к Рымареву пришли Максим и его брат Игнат. Вместе их Рымарев почти не видел и сейчас поразился, как они не схожи друг с другом. Игнат здоровяк, неторопливый, не быстрый на слово, все больше молчит, сжимая в кулаке бороду. Эта борода делает его старше на добрый десяток лет. Максим худенький, узкоплечий, как сын ему.
Верка стала на стол налаживать, ко Максим остановил ее.
— Не надо. Мы ненадолго, и по делу. А дело, Павел Александрович, такое. Неладно, кажись, выходит у нас с обложением мужиков.
— В каком же смысле неладно? — настороженно спросил Рымарев, предчувствуя, что этот хрупкий молодой человек с синими, как у девушки, глазами опять что-то надумал, снова попытается возлечь в какую-нибудь историю.
— В том смысле, что мы, прямо говоря, кое-кого разоряем.
— Кого же?
— Да хотя бы Лифера Ивановича.
— Жаловался?
— Нет.
— Так откуда же ты взял?
— Братуха вот, Игнат, сказывает.
— Тебе жаловался? — спросил Рымарев у Игната.
— Да нет. Кто я такой, чтобы жаловаться? Стороной узнал, что подвели под твердое задание. Игнат помолчал, словно ожидая, о чем еще спросит Рымарев, продолжал: — Неспособный он вынести такое твердое задание. Я мельником работаю. Кто что ест, мне хорошо известно. Лифер перед весной молол зерно, смешанное с брицей. Стало быть, от прошлогоднего урожая ничего не осталось.
— Ну это еще как сказать, — усомнился Рымарев. Игнат подумал, качнул головой.
— Нет, не станет мужик набивать брюхо брицей, если калачи имеются. Нынче Лифер посеял много, это верно. Но с землей ему утеснение было, вся пашня на взгорье. Хлеб там родится худо. На мельницу я ездил мимо Лиферовых полей. Не урожай горе. Колос от колоса не услышишь голоса. На это начальство не посмотрело. Много десятин засеяно, ну и гони хлеб без разговоров. Разве такое дозволяется Советской властью?
— Но при чем тут я?
— Посоветоваться надо, Павел Александрович, — сказал Максим. — Зазря человек пострадает. Не везет этому мужику. Помню, еще при Лазаре Изотыче его да еще Викула Абрамыча и Прохора Семеныча прижимали. Отстоял Лазарь Изотыч. И нам надо как-то помочь мужику.
— Почему вы идете ко мне, а не к Белозерову? Этого я понять никак не могу!
— И к Белозерову пойдем, а как же… — Максим достал кисет с табаком, скрутил папироску. — Хотел я знать, что ты о таких делах думаешь.
— Послушайте, Максим Назарыч, мне совсем не до этого! — взмолился Рымарев. — И без вашего Лифера дел по горло.
— Он ночей не спит, — подтвердила Верка. — То пишет, то читает.
Она купала в деревянном корыте Васю. Мальчик весело взвизгивал, смеялся, расплескивал воду.
— Твой, что ли? — спросил Игнат Рымарева.
— Мой.
— Справный парнишка. У Лифера самый малый твоему ровня будет.
— Ты мне скажи, по закону все это? — гнул свое Максим.
— Что это? — его настойчивость стала раздражать Рымарева.
— Да это вот, с Лифером.
— Вполне возможно, что и по закону. Не знаю.
— Вот видишь, не знаешь… И я не знаю, и Стиха не знает. Да и не может быть у нашей власти такого закона, чтобы бить без разбору. Максим прикурил, глубоко затянулся. — Законы наши должны в согласии с совестью быть, так ведь, Павел Александрович?
— Ясное дело. Наши законы самые справедливые в мире. Это всем известно, и никто, кроме врагов Советской власти, не сомневается в этом, — охотно пояснил Рымарев.
Ему показалось, что разговор уходит от неприятной темы. Но Максим с неожиданной ловкостью все обернул себе на пользу.
— Правильно, — сказал он. — Теперь смотри, что получается. С Лифером поступили несправедливо, значит, не по закону. А раз не по закону, защитить его надо.
— Еще раз повторяю: не до него мне! — резковато сказал Рымарев и, чтобы как-то сгладить резкость, добавил: — Честное слово, мне некогда.
— Да-а… — Максим улыбнулся с нескрытой насмешкой. — Есть побаска: «Эй, мужик, сосед горит, беги за водой!» «А мне некогда». «Эй, мужик, пожар к тебе перекинулся!» «Ратуйте, люди добрые!»
Игнат все время смотрел на Рымарева с мягким, прощающим укором, казалось, он видит, что происходит в душе Павла, понимает его тревоги, опасения и потому не очень винит за отказ вмешаться в это дело. А зачем ему, собственно говоря, отказываться? Зачем давать повод для обвинений в равнодушии или даже трусости? Все можно сделать иначе.
Рымарев поднялся.
— Пойдемте к Стефану Ивановичу.
— Опять до вторых петухов сидеть будете? — Верка положила мальчика на кровать, горой надвинулась на Максима. — Житья не даете человеку, лиходеи! Надо тебе, так и бегай, трепись хоть до упаду.
— Но-но, осторожней! — Максим озорно засмеялся. — Зашибешь ненароком.
— Зашибить и надо тебя, обормота.
— Нельзя этого делать, Вера Лаврентьевна, у меня жена молодая и сын маленький. Со смехом Максим проскользнул к дверям, — Твой Павел Александрович на доброе дело идет. Не сердись, а радуйся.
На улице было темно, тихо; тускло светились окна домов; низко висели крупные ядреные звезды; беззвучный ветер холодом гладил лицо. Рымарев шагал, засунув руки в карманы, братья шли впереди. Максим курил, прикрывая папироску ладонью. Ветер вырывал из-под ладони искры, кидал в темноту.
— Ты опять табачишком балуешься, — тихо упрекнул Максима Игнат.
— Грешно? — по голосу Рымарев догадался, что Максим улыбается.
— Душе не на пользу и здоровью во вред.
— С огоньком жить веселее.
— И без того не заскучаешь. Братья замолчали.
Рымарев обдумывал, как дать понять Белозерову, что к их хлопотам он не имеет никакого отношения. Не хватало еще, чтобы он попал в число ходатаев за твердозаданцев. В такое-то время!
В доме Белозерова было шумно. Мать Стефана Ивановича, пожилая сухопарая женщина, стояла середь избы, грозила сыну кулаком.
— Я тебе вот покажу, стервец! Раз стерпела, другой раз не дозволю!
Рымарев и братья остановились у порога, не зная, проходить вперед или заворачивать обратно.
— Тише ты, мамаша, люди же пришли. Стишка сидел в переднем углу за столом. На нем была нижняя рубашка, распахнутая на груди; в руках он держал толстую тетрадь и карандаш.
— А что мне твои люди! — не унималась мать. — Небось такие же богохульники, осквернители святости.
— Такие же, мамаша, — весело согласился Белозеров. — Проходите, мужики, садитесь. — Она еще долго будет меня мурыжить. Одного мы с ней характеру.
— Не зубоскаль, охальник ты этакий. Добьешься, отсохнут руки-то твои поганые.
— Давай, чеши шибчее! — подбодрил ее сын и стал рассказывать: — Еще в прошлом году повыкидывал я из дому иконы. А недавно смотрю, она опять всех своих идолов приволокла и выставила на божницу. Я их в печку. А она лается.
— Да как у тебя язык поворачивается образы господние идолами называть! — Мать сдернула с крючка полушубок, набросила на плечи. — Уйду и не вернусь, пропади ты тут пропадом со своей комсомолкой.
— И на меня сердишься? — из кути вышла Феня, жена Стефана.
— Такая же, как он, безбожница. Люди добрые, да как же это можно: иконы жечь?
— Это ты, Стефан Иванович, зря, — осуждающе покачал головой Игнат. — Она старый человек, пусть себе молится.
— Еще один христосик выискался! — Стишка мгновенно вспыхнул, шлепнул тетрадью по столу. — Везде искореним иконы, ни одной в целости не оставим!
— Иконы искоренить долго ли. Ты попробуй дать людям такую веру, чтобы они их сами посбрасывали, — негромко проговорил Игнат.