— Не то что против. Новое начальство больно уж туго натягивает вожжи, удила в губы врезаются.
— Видишь ли, Максим, иногда и это необходимо. Мягкость и снисходительность порой вредны не меньше, чем прямое предательство. Революция не закончилась гражданской войной, не завершится она и коллективизацией. Революция продолжается, а ее мягкотелые слюнтяи не делают… Нам нужна и твердость, и непреклонность.
— А справедливость? Она нужна?
— Точно так же, как и твердость. Почему же безвинно людей садят в тюрьму? — Кого посадили безвинно?
— Нашего мужика, Лифера Ивановича Овчинникова.
— Вы в этом уверены?
— Зачем бы я пришел? Посадили его, как я понимаю, на страх другим.
— Это недопустимо! Расскажите подробнее…
Слушая Максима, Ербанов чуть приподнимал то правую, то левую бровь, комкал в руках клочок бумаги. Едва Максим кончил, он поднял трубку телефона.
Соедините меня с прокурором республики. Ты, Николай Петрович? Ербанов говорит. Слушай, ты когда наведешь порядок у себя? Вот вам еще одна жалоба. Осенью осужден крестьянин села Тайшиха-Овчинников. Немедленно проверьте материалы следствия. В случае, если приговор был неправильным, со всей строгостью накажите виновников. И вообще, внуши ты своим товарищам, что меч правосудия штука обоюдоострая, обращаться с ним бездумно крайне опасно.
Дав отбой, Ербанов попросил вызвать Мухоршибирь. Помолчав, поднял на Максима построжавшие глаза, спросил:
— Почему же ты сразу никому ничего не сказал? — Максим не ожидал такого вопроса.
— Почему? Трудно сказать… Непривычно по начальству ходить. Но не это главное. Я почти поверил, что так и должно быть. Одного посадили другим польза. В колхоз народу много пришло после этого.
— Плохо это, очень плохо! Неумение разъяснить людям суть нашей политики нельзя восполнить никаким нажимом. А кто должен объяснить людям, что путь деревни, улуса к социализму один-единственный через объединение мелких единоличных хозяйств?
Зазвонил телефон.
— Мне товарища Петрова, — Ербанов подул в трубку. — Товарищ Петров? Ну, как у вас дела? Даже отлично. Так, так. Что ж, одобряю. Так… Ну? Да не звони ты процентами! Ты мне скажи, как добились этого. Агитацией? И убеждением? А принуждением? Как ничего подобного? А Лифер Овчинников? Слушайте, товарищ Петров, мы же с вами говорили на эту тему… Да ничего вы не учли! Клевета! Ну это вы бросьте… Ну? Да, я верю. Не кому-то, а коммунисту. И потому еще, что вас знаю.
Возбужденный этим разговором, Ербанов встал из-за стола. Его лицо с очень темной кожей было не сердитым, а задумчиво-сосредоточенным. Сделав несколько шагов по кабинету, он остановился возле Максима.
— Ты мне сказал: «состою» в партии. Это мало состоять. Мало и того, что пришел сюда со своим недоумением. Там, на месте, Максим, надо утверждать, отстаивать, защищать справедливость. Все, что мы делаем, повое, небывалое и потому чертовски сложное. Многое делается не так, и не обязательно по злому умыслу. По незнанию, неумению, непониманию чаще всего. Ошибок будет гораздо меньше, если каждый большевик осознает, что он отвечает за все и за то, что делает сам, и за то, что делается рядом.
Бросив беглый взгляд на часы, он подошел к вешалке, надел короткое кожаное пальто, шапку-ушанку, застегивая пугавицы, сказал:
— Иногда я замечаю, как вполне разумные товарищи выполняют указания руководителей, зная, что эти указания неправильные, вредные для дела. Почему? Да только потому, что указания исходят от руководителя ответственного товарища. Даже термин такой начал утверждаться ответственный работник. Словно у нас могут быть безответственные работники.
Ербанов открыл дверь, пропустил Максима вперед. Вместе вышли из обкома.
Быстрым, легким шагом он пересек улицу Ленина. Возле бывшего Второвского магазина свернул за угол. Максим стоял на мощенном серыми плитами тротуаре, не замечая мороза, остро покалывающего щеки.
7
Белесый ветер еще с вечера кружился над Тайшихой, а ночью завыла, загудела злая снежная метель.
Сумятица звуков, слитая в сплошной угрожающий гул, разбудила Рымарева. Под напором ветра, казалось, вздрагивали толстые стены избы, со скрипом расшатывалась крыша. Полотнища ворот, должно быть плохо запертых Веркой, то открывались, то закрывались с угнетающей периодичностью: короткий взвизг железных петель — открылись, глухой удар — бух! — закрылись. Взвизг — бух. Взвизг — бух.
Рымарев никак не мог уснуть. Толкнул в бок Верку.
— Слышишь, метель…
— Ну и пусть… — сонно отозвалась Верка.
— Что-то не помню такой метели…
— А ты почему не спишь?
— Попробуй усни! Почему ворота не закрыла? И ставни скрипят как немазаная телега, — с раздражением сказал Рымарев.
Верка повернулась на спину, откинула одеяло.
— Ой, и правда. Пойти закрыть, что ли?
Немного помедлив, она встала, оделась в темноте, вышла. В сени ворвался ветер, покатил по полу пустое ведро.
Верка долго возилась на дворе, пришла и сразу же нырнула под одеяло.
— Ух, что там деется! — холодной как лед рукой она прикоснулась к нему. — Спи. Подперла я и ставни и ворота. Тихо стало.
Какой там тихо! Ветер по-прежнему гудел на разные голоса, тревожа Рымарева, нагоняя тоскливые мысли. Жуткая погода. Не позавидуешь тому, кого она застанет в дороге. Это почти верная смерть. Потом снова засияет солнце, растекутся по земле теплые лужи, а человека уже не будет. Странно, что от такой слепой случайности может зависеть жизнь человека. И как много значит предугадать подобную случайность, суметь переждать вьюгу.
Эта внезапная мысль показалась ему интересной и значительной. Наверное, в жизни тоже идет дальше тот, кто не даст метели застигнуть себя середь дороги. Да, по всей вероятности, так оно и есть. Рассуждать об этом не так уж и трудно, а вот…
Верка, пригревшись, снова сладко засопела. Он отвернулся к стене, натянул одеяло на голову, гул метели стал почти неслышным. Последние дни были очень уж беспокойными. Из города нежданно-негаданно нагрянула комиссия. Несколько человек. Походили, осмотрели хозяйство Лифера, порасспрашивали соседей. Все записали и уехали, никому ничего не сказав. А через недельку в контору заявился сам Лифер Иванович. Там в это время шло заседание правления артели, и все уставились на него, как на выходца с того света. На нем был старый, замызганный зипун, растоптанные, огромные валенки. Он угрюмо смотрел из-под насупленных бровей и молчал.
— Ты это как?.. — спросил Белозеров.
— Выпустили.
— Точно? Совсем пришел.
Рымареву показалось, что Белозеров обрадовался, глаза его посветлели, на губах промелькнула слабая усмешка.
— Где мой дом? — глухо спросил Лифер.
— В дело пустили, — почти весело ответил Белозеров. — Да ты не тревожься. Дом другой дадим.
— А кто мне отдаст то, что было в доме?
— Но-но, полегче! — не очень строго сказал Белозеров. — Всякий шундр-мундр соберем и возвратим. Или деньгами получишь. А лошади, плуги… Как насчет колхоза-то?
— Теперь уж все равно…
— Вот и хорошо!
— А ты не шибко радуйся! — Шаркая по полу огромными валенками, Лифер вышел.
Белозеров в смущении поцарапал затылок.
— Неладно вроде бы получилось с ним…
— Почему неладно? — возразил Максим. — Мужик в город бесплатно съездил, от работы отдохнул. А мы из усадьбы ажно целый амбар выкроили, кругом выгода.
— Придержи свои шуточки! — одернул его Белозеров, — Больно уж легко судишь…
— На тебя глядя. Дом дадим, шмутки вернем куда уж легче! А в душу плевок влепили — как?
И что за страсть у Максима все доводить до крайности! И при том полная однобокость суждений, отсутствие какой бы то ни было объективности.
— С одной стороны, ты, Максим Назарович, конечно, прав, взялся объяснять ему настоящее положение вещей Рымарев. С другой стороны, освобождение Овчинникова лишний раз подтверждает: правда в нашем обществе имеет важную ценность, она всегда возьмет свое. На это и надо упор делать.
— Упор надо делать, но не очень. Сильно упрешься надорвешься. Пораньше надо было упираться, Павел Александрович.
Ему сразу стало понятно, на что намекает Максим, и он почувствовал смутное беспокойство. Но в тот раз не придал особого значения намеку Максима и своему беспокойству. А сейчас, восстанавливая в памяти разговор и взвешивая все, что было сказано, он не на шутку встревожился. Максим считает, что в этой злополучной истории с Лифером он проявил себя не так, как следовало бы. Попробуй докажи ему, что он не мог, не имел права поступить иначе! Не докажешь. А что, если такое же мнение не у одного Максима?
Метель стала, кажется, утихать. Слабел гул ветра, не скрипела больше крыша. Надо бы заснуть, уйти от этих неприятных размышлений.
Максим, по-видимому, заварил крутую кашу. Вчера вечером вызывает в сельсовет Стефан Иванович и говорит:
— Знаешь, какая штука, Павел Александрович… Звонил товарищ Петров. Он говорит, что кто-то из наших партийцев был с жалобой в городе. Кто бы это мог быть?
— В последнее время из членов партии в город ездил только Максим.
— Я сразу на него подумал. Абросим Кравцов тяжеловат для этого. Ерема не посмеет. Значит, Максим. Комиссия его рук дело. Но это ничего. Плохо другое. Товарищ Петров говорит, жалобщик допустил клеветнические выпады против всей партийной организации. Сегодня или завтра Петров приедет разбираться. Ты как думаешь, мог Максим набрехать?
— Не знаю.
— А мне что-то не очень верится.
Белозерова занимал этот вообще-то второстепенный вопрос, а он, Рымарев, думал, о главном: как пойдет разбирательство, чем оно обернется, к чему надо быть готовым?
Заснул он уже под утро тяжелым, как одурь, сном. Разбудила его Верка поздно.
Метель почти улеглась. Ослепительно сняли обновленные сугробы, уходили за сопки серые рваные облака, кружились, оседая, редкие снежинки. Из подамбарка вылез пес, отряхнулся, потягиваясь, выгнул спину и, печатая на снегу следы лап, побрел к крыльцу. В печке сухо потрескивали дрова, за столом сидел Васька, пухлый со сна, ел блины. Вздернутый нос, губы, щеки и руки были в сметане. Верка взглянула на него, ахнула, вытерла подолом передника.