— Ты помаленечку, сынок, не торопись. Она свернула блин трубочкой, помакнула, подала в руки: — Вот так.
Молча умывшись, Рымарев сел рядом с сыном, погладил его по голове. Мальчик, увлеченный едой, только покосился на отца.
— Тебе блины со сметаной или сала поджарить? — спросила Верка.
— Давай, что есть.
— Ты не прихворнул, Павел? Что-то ты бледный сегодня… — она положила широкую тяжелую ладонь ему на лоб. — У тебя жар, кажись.
— Никакого жару нет! — не очень-то ласково сказал он. Но ему было приятно, что Верка беспокоится о нем.
— Ты бы не ходил… А? Другие небось не шибко разбегутся, а ты изо дня в день, с утра до вечера толкешься. Не ходи. Я сбегаю в контору, скажу, что хвораешь.
— Перестань!
И она сразу замолчала, нисколько не обидясь на него.
На улице сугробы были уже изломаны полозьями саней, но снег все еще был чистым, белым и рыхлым. Ноги тонули в нем мягко, почти беззвучно. Рымарев шел торопливо. Он привык появляться в конторе раньше всех, втайне радовался, когда мужики удивлялись: «Когда спишь, председатель? В полночь приди ты здесь, чуть свет здесь». Дома он, как сегодня, задерживался редко. Все казалось, что если не придет вовремя, непременно что-нибудь случится. Это же чувство беспокойства подгоняло его и сегодня, вдобавок ко всему боялся: вдруг да секретарь райкома приехал вчера и сейчас сидит, ждет его.
Но в конторе никого из начальства не было. Как всегда, толпились мужики. У них вошло в привычку: есть дело, нет дела, приходят, садятся на скамейки, а то и просто на корточки, судят-рядят о том о сем, наговорятся вдоволь, потом уж идут работать. Правда, зимой и работы-то не так много, но все равно она есть. И когда вот так, без всякой пользы мужики тратят время, Рымарев чувствует себя не в своей тарелке. На этот раз почти все пришли по делу. Петруха Труба, вытягивая длинную шею, долго и нудно объяснял, что на заимку надо посылать еще двух человек. Двух надо. Я о двух говорю. Скотину накормили поить надо. Воду из колодца черпаешь, черпаешь, ажно глаза на лоб начинают вылезать.
— Найди Абросима Николаевича. Если даст бери двух.
— А что за шишка теперь Абросим?
— Бригадир.
— Кого бригадиром поставили… — проворчал Петруха.
— Тебя хотели, но не нашли, — сказал Тараска Акинфеев.
— А где я был?
— В соломе спал.
Петруха смерил Тараску презрительным взглядом.
— Шалопут!
— А тебе что, Тарас? — спросил Рымарев охочего до зубоскальства толстяка, назначенного недавно кладовщиком.
— Тоже люди нужны, Павел Александрович. Тараска согнал с лица улыбку. — Семена готовить пора. Сеять, веять…
— Все зерно свезли в новый амбар?
— Сегодня все свезем. Сорное зерно. А веялки на полевом стане.
— Так привези.
— Сам, что ли? — удивился Тараска. Я при должности. Другие ветер пинают, вот и пусть везут.
— Хорошо, хорошо… Организуй работу на складе. А за веялками поедет… — Рымарев обвел взглядом мужиков. — Ты, как, Григорий Дмитрич?
Григорий Носков, мужик веселой Параньки, черный, как цыган, в шапке, надвинутой на глаза, отрицательно мотнул головой.
— Ветром заплот в сеновале опрокинуло, ладить буду.
— А ты, Викул Абрамыч?
У Викула Абрамыча узкое лицо, пегая бороденка, маленькие, глубоко посаженные глаза посматривают на мир с малоприметной хитринкой; мужик он из себя невидный, но ловкий, умный; каким-то чутьем Викул угадывал повороты жизни и всегда избегал крупных неприятностей. Несколько лет назад у него было крепкое хозяйство, но перед тем как Советская власть принялась шерстить кулаков, Викул сократил посевы, распродал часть скота и таким путем стал середняком. Правда, еще при Лазаре Изотыче его несколько раз пытались прижать, но как ни мерили его хозяйство середняцкое, не прикопаешься. Была у Викула когда-то большая дружба с Пискуном, но незадолго до восстания он с ним рассорился и в заговоре кулаков не принимал никакого участия. Избежал он и твердого задания. Еще только начали составлять списки твердозаданцев, а Викул уже пришел с заявлением примите в колхоз. Ради примера для других приняли, из списка твердозаданцев вычеркнули.
— Ты меня, Павел Александрович? — Викул Абрамыч привстал со стула, охнул, схватился руками за поясницу. — Вот, проклятая, как стрелит, как стрелит… Из глаз искры сыплются. Застудил, не иначе. Но я поеду. Раз надо, я с полным удовольствием. Только вот баба баню затопила, погреться надо, пока не погиб совсем.
Рымарев понял: не поедет. — Зачем же пришел, если болеешь?
— По душевному влечению. Пока баня топится, я посижу тут, послушаю. Всякая новость тут свеженькая. Может, думаю, какое постановление вышло или еще что.
С улицы незаметно вошел Белозеров, услышал последние слова Викула Абрамыча, фыркнул.
— Какое тебе надо постановление?
— Да ведь всякие выходят, Стефан Иванович, я до всех интерес имею.
— Давайте, мужики, по домам разбегайтесь, чешите бороды, у кого они есть, одевайте новые рубахи. И в сельсовет, собрание будет.
Выпроводив мужиков, Белозеров закрыл дверь.
— Выехал секретарь райкома. Велел собрать колхозников и единоличников.
— А зачем?
— С народом беседа будет, сказал Белозеров. А перед собранием на ячейке разговор. — Ты, Павел Александрович, пошли рассыльного за Абросимом и Максимом. Ереме я сказал. А я домой сбегаю.
— А когда Петров приедет?
— Вот-вот будет. Давно уже выехал.
Но заносы на дороге задержали Петрова. Партийцы сидели в правлении колхоза, мужики в сельсовете. И Белозеров не знал, что делать.
Петров ввалился в контору, весь залепленный снегом, сердитый, озябшими руками кое-как расстегнул пуговицы полушубка и, не раздеваясь, сел за стол. — Людей собрали?
— Да, ждут, — ответил Белозеров. — Давно уже. Если тут долго будем заседать, разбегутся.
— Заседать будем потом, сначала проведем собрание колхозников. Плохо, дорогие товарищи, ведете работу. Петров обвел взглядом членов партии.
Рымареву показалось, что жесткий взгляд светлых глаз секретаря райкома задержался на нем больше, чем на других, и от этого он почувствовал смутное беспокойство.
— Кто из вас был на днях в обкоме партии? — спросил Петров.
Рымарев с облегчением вздохнул, покосился на Максима — признается или нет? Максим поднялся.
— Я был в обкоме партии. А что?
— Да ничего. Ты, как и любой другой коммунист, имеешь право обращаться с жалобой не только в обком, но и повыше. Только всегда ли нужно это делать? Думаю, без нас там достаточно забот. Что будет, если все ринемся туда? А, товарищ Родионов?
— Я как-то не думал, что будет, если все ринемся туда, — ответил Максим с тайной усмешкой.
— Вижу, думать не твоя забота! — В голосе Петрова прорвалось раздражение.
Рымарев досадовал на Максима. Мог бы говорить с начальством и поуважительнее. Привык здесь покусывать всех без разбору…
— Идемте, товарищи! — заторопил Белозеров.
Рымарев вышел последним, запер контору на замок. Максим шагал позади всех, больше чем обычно припадая на нездоровую ногу. Павел Александрович молча обогнал его и пошел рядом с Белозеровым.
Народу в сельсовете было мало, многие, устав от ожидания, ушли обедать. Петров распорядился собрать всех, потребовал списки колхозников и перед фамилиями тех, кто недавно вступил в колхоз, поставил крестики.
Собрание открыл Белозеров. Он был, на удивление Рымарева, немногословен, почти сразу же уступил свое место Петрову. Секретарь райкома, короткий, плотный, с досиня выбритой головой, стоял, опираясь руками о стол, подавшись всем корпусом вперед. Из кармана черной суконной гимнастерки торчали остро заточенные карандаши и белый колпачок ручки. Уверенно, энергично говорил он о великом процессе преобразования деревни на новых социалистических началах, о неизбежности ломки всего старого.
— Отсюда все единоличники и колхозники должны сделать единственно правильный вывод. А у многих до сих пор нет твердо определенного мнения. Ходят разные разговорчики о принуждении. Или действительно было принуждение? Давайте поговорим об этом начистоту.
— Дозволь, товарищ начальник, — Петруха Труба встал, сунул шапку под мышку. — Я тебе так скажу — мало у нас принуждения, а надо бы побольше. Иначе что получается? Один пуп надрывает на работе, другой бока отлеживает дома.
— А в колхоз вы вступили по доброй воле? — спросил Петров.
— Куда мне деваться, если не в колхоз?
— Ну хорошо… — Петров пробежал глазами список. — Носков Григорий есть?
— Я за него! — бойко выкрикнула с места Паранька Носкова. — Мужик забор чинит. Что надо?
— В колхоз вступили без принуждения?
— С большим принуждением.
— То есть? — светлые, почти незаметные брови Петрова быстро сдвинулись.
— Я своего мужика принуждала. И принудила!
Мужики сдержанно засмеялись. Но лицо Петрова осталось хмурым.
— Лука Богомазов! — резко выкрикнул он очередную фамилию.
— Я, — Лучка поднялся, потеребил, приглаживая, бородку.
— Ну, расскажите нам, товарищ Богомазов, каким образом вы вступили в колхоз.
— Вступить-то я вступил, но… Лучка отыскал глазами Максима. Подгонял тут один меня, давил в загривок каждый день…
— Вас запугивали?
— Меня не шибко запугаешь! — обиделся Лучка. — Не баба же!
— Садись! — приказал Петров и назвал следующую фамилию: — Викул Антонов!
Благостно улыбаясь, Викул Абрамович встал, кашлянул в кулак.
— Тута я, туточки.
— Как вступал в колхоз, расскажи…
— Для чего?
— Как для чего? Мы должны знать, кто вступил по доброй воле, а кто…
— Понимаю, понимаю! — перебил Петрова Викул Абрамович.
— Если я, к примеру, не по своей воле в колхозе, то мне, к примеру, полная слобода. Так?
— Да, конечно.
— Постановление такое вышло? Давно пора. А то придумали… Теперь слушай, дорогой товарищ начальник. В колхоз меня зайти заставили. И я, значит, желаю обратно выйти.
— Вот как?! — Петров чуть смешался, порылся в бумагах, взял в руки листок, — Это ваше заявление?