— Есть, а что? Купляешь? — хитрый Викул весь подобрался. Сколько за воз дашь?
— Одно спасибо. Зато от всего колхоза.
— Хе-хе, шутник ты стал, Абросим.
— Нам не до шуток, Викул Абрамыч, — вступил в разговор Максим. — Коровы дохнут. Дай, сколько можешь.
— А веревка с собой?
— Зачем?
— Так цыгане, бывалоча, с веревкой ходили… Вот вам и лучшая жизнь. Смехота!
— А ты посмейся, повеселись, — посуровел Максим.
— Я же к слову. Очень уж ты серьезный, Назарыч. С полным моим удовольствием последнее отдам. Подгоняй телегу!
— Сколько?
— Копну.
— Отвалил! Я уж думал, целый воз дашь.
— Копны бы не дал, — сознался Викул Абрамыч. — Дык отбирать зачнете.
Следующим был дом Лифера Овчинникова. Сам Лифер Иванович и сын Никита только что приехали из леса, скатывали с саней бревна.
— Проходите в избу, — буркнул Лифер Иванович, подбивая стяг под вершину бревна.
— Нам некогда… — Максим коротко пояснил, что им нужно.
— Хочешь дай, хочешь нет? — Лифер Иванович запустил пятерню в бороду.
— У нас у самих мало, — сказал Никита. — Пусть другие дают.
— А ты чего рот раззявил! — вдруг рассердился Лифер Иваныч. Ты чего наперед батьки лезешь? Сена, Максим Назарыч, и правда в обрез. Но раз ты просишь дам.
— Я тут при чем? — дернул плечами Максим. — Скот подохнет всем убыток. Это понимать надо.
Так они ходили из дома в дом и почти в каждом обещали много ли, мало ли дать колхозу сена кто от чистого сердца, кто из опасения навлечь на себя неудовольствие начальства. Когда прошли больше полдеревни, Абросим Николаевич оставил Максима одного, а сам вернулся в правление, чтобы снарядить подводы и немедленно отправить корм на заимку. Максим обошел оставшиеся дворы, отложив напоследок дом Корнюхи. Брат был на работе, ладил в кузнице плуги. Устинья сказала, что он должен вот-вот прийти на обед, однако Максим ждать не стал.
— Ты, может, сама решишь. Корм собираю для колхоза…
— Не знаю я. Пойдем, ты сам взгляни, сколько можно взять, чтобы нашу скотину не оголодить.
Передний двор был просторен, чисто подметен, возле амбара, натягивая цепь, сдавленно рычал громадный, с хорошего телка, кобель.
— Цыть! — Устинья подняла палку. — Проходи, Максюха.
На заднем дворе возвышались крепкие, рубленные в паз заплоты, белел свежий сруб бани.
— Когда вы успели? — удивился Максим.
— Долго ли умеючи! — усмехнулась Устинья. — Корнюшка с мамой самогону ведро насидели, созвали мужиков… В два счета все и сварганили. Мастер на такие дела Корнюшка. А вот и сено…
В сеновале топорщился до половины скормленный зарод, к нему притулился островерхий приметок воза на полтора. Максим вспомнил, что прошлым летом Корнюха плакался: трава в телятнике не наросла, просил Игната повалить траву на лесных полянах. А Игнат, что, откажется? Ну Корнюха, нахватал!
— Зарода вашей скотине за глаза хватит. А приметок отдайте.
— Ну раз так — бери.
Вернулись в передний двор и тут Максим встретился с Корнюхой. Он был весь в саже, к щеке прилипла рыжая пластинка окалины.
— Сено собираешь? — двинул Корнюха бровями. — Так и думал: пожалуешь.
— Я ему приметок отдала, — сказала Устинья.
— Ты его приметала? А тебе, Максюха, не стыдно в побирушки подрядился? Ни хрена не дам!
— Загудел, как ветер в пустой трубе, заткни дыру рукавицей, — пошутил Максим.
— Иди ты со своими прибаутками! Что требовалось, я колхозу отдал, когда записался. И больше ко мне не вяжитесь! А ты не распоряжайся! — накинулся Корнюха на жену. — Выскочила нате вам! Мне небось и ржавого гвоздя даром никто не дал.
— Не реви! — вспыхнула Устинья, ее глаза полыхнули зеленым огнем. — Все у тебя на учете да на расчете. Надоело!
Она круто, на одной ноге, повернулась, сарафан колоколом вздулся, пошла, гордо вскинув голову. Корнюха плюнул.
— С цепи сорвалась баба. И все ты…
— Ну да, я, — вздохнул Максим. — Бывай здоров!
— И ты сбрындил?
— Не сбрындил, жалею. У тебя ложка-то узка, таскает по два куска, разведи пошире, станешь черпать по четыре.
— До чего ты въедливый, Максюха! По-простому, по-мужичьи рассуди, какой мне резон даром отдавать сено? Продам лучше, да своей же дурехе Устинье обнову куплю. А ты отдай. Отдать все можно…
— Не мне тебя учить, Корнюха. Ты старше меня… Но вот что скажу: отбился ты от людей, за новым заплотом спрятался. Не к добру это. Как ты людям, так они тебе.
— А мне от людей ничего не надо.
— Пока. Но может статься, и понадобится. И горько тебе будет, Корнюха!
— Это еще посмотрим, кому горше будет…
— Посмотри… А мне и так видно.
— Ну хватит проповедь читать. Пойдем обедать.
— Не пойду.
— Ха! Рассердился! А с чего? Если бы тебе отказал…
— Колхозу. Значит, всей деревне. И мне в том числе. А еще брат ты мне. Перед народом за тебя стыдно. Один такой прижимистый на всю Тайшиху нашелся. Устинью твою понимаю. Ей мало радости попреки выслушивать.
— Тьфу! Забирай. Пусть твой Рымарев этим сеном подавится.
— Сено нужно не Рымареву.
— Хватит об этом. А то передумаю. Пошли обедать!
Максим не стал упираться. За обедом о сене ничего не говорили. Но все, кроме Хавроньи да маленького Назарки большеголового, толстощекого мальчугана, чувствовали неловкость. Хлебая щи, Максим посматривал на брата. Корнюха сильно изменился в последнее время. Исчез из глаз беспокойный блеск, что-то сытое, самодовольное появилось в его лице. Достиг своего, успокоился, огрузнел. Может быть, это и к лучшему. Но тот, прежний, Корнюха был как-то ближе, роднее.
Пообедав, Корнюха взял на руки сына, пощекотал его носом, усадил на колени, спросил у Максима:
— Ты небось думаешь: жила. Пусть будет так. Но не к богатству рвусь. Охота мне, чтобы вот он, парень мой, когда встанет на ноги, не испытал той нужды, что на нашу долю досталась. Разве в этом есть что-то плохое?
Максим ответил не сразу. Подумал о своем сынишке. Разве он не думает о его будущем?
— Видишь ли, Корнюха, все это правильно. Но очень уж куце ты думаешь. Надо нам так жизнь строить, чтобы и у твоего сына, и у всех других ребятишек было все одежонка, харчи добрые, книжки и другое прочее. Иначе все повторится сначала. Тебя обжимали Пискуны, ты начнешь обжимать другого бедолагу.
— Это ты брось! Мне ни от кого ничего не надо, понял?
— Пока нет. А понадобится, из горла вырвешь. Никого не пожалеешь.
— Пустословие все это! — махнул рукой Корнюха. Максим спорить не стал, ушел домой.
Утром, чуть свет, к нему зашел Рымарев.
— Поедешь со мной в бурятский колхоз. Распоряжение получил. Он похлопал по черной папке.
Председательский ходок на тугих рессорах стоял у ворот. Максим кинул в короб сумку с харчами.
— Трогай, Павел Александрович…
Вчерашний снежок растаял, дорога заледенела и глухо, словно настил из толстых плах, гудела под колесами. Ехали молча. Максим давно заметил, что у них с Павлом Александровичем разговора наедине никогда не получается. Странно это! Не так уж много в селе членов партии, все вроде бы должны быть ближе друг другу, чем кровные братья, а вот между ним и Рымаревым нет никакой близости, словно бы совсем малознакомые люди.
Максиму захотелось сейчас, немедленно сказать что-нибудь хорошее, душевное Павлу Александровичу. Он тронул его за руку.
— Ты на меня не обижайся, Павел Александрович. Многого я не понимаю… Очень уж хочется, чтобы все у нас хорошо было.
Рымарев, не оборачиваясь, пожал плечами, и у Максима пропала охота разговаривать, сразу стало как-то тоскливо и неуютно.
Недалеко от улуса коровы пощипывали черствую прошлогоднюю траву, дремали, подставив бока солнцу. На сопке с длинной палкой, как древний воин, стоял пастух. Навстречу, по дороге от улуса, трусил всадник на низенькой монгольской лошадке. Максим издали узнал в нем Бато.
— Сайн банна, хани нухэр (Друг)! Куда разбежался?
— Заимка ходить надо.
— А мы к тебе…
— По делу, — с нажимом добавил Рымарев и потянулся к черной папке с бумагами.
— Тогда заворот делать надо. Бато толкнул пяткой в бок лошаденку и затрусил обратно в улус.
— Останови его! — Рымарев шуршал бумагами. — Что нам делать в улусе?
Максим хлопнул вожжами, не ответив.
В юрте Бато долго пили душистый бурятский чай, приправленный солью. Рымарев все порывался развернуть свою папку, но Максим мешал ему и досадовал на себя, что не сказал о старинном обычае степняков: не говори о деле, пока не напился чаю. Да ведь и сам он не с неба свалился, должен бы знать, что некрасиво это, едва переступив порог, протягивать руку дай.
Наконец Рымареву удалось достать распоряжение секретаря райкома. Он положил бумагу перед Бато, постучал по ней указательным пальцем.
— Читай.
— Словом говори. Язык есть, зачем бумага?
— Это указание товарища Петрова. Вы должны дать нашему колхозу сена.
— Его сена тут нет. Зачем он указать? — Бато осторожно отодвинул бумагу, покачал головой. — Какой ловкий люди есть. Я коси, он мне указать.
— Это же секретарь райкома!
— А мне какой, дело! — Бато прикурил трубку, пыхнул сизым дымом.
— Вот как! — вздернул брови Рымарев. — Я бы на вашем месте не стал так говорить.
— Твой место не мой место. Я коси, ты сиди. Пусть тебе нухэр Петров другой бумага даст: дома сидеть мало, работу ходить много.
— Максим Назарыч, скажите вы ему! — всегдашняя выдержка стала изменять Рымареву, лицо налилось темной краской. Это неуважение…
— Максим ничего сказать не будет: понималка есть.
Бато угадал. Максима коробила настырность Рымарева. Задалось ему это самое распоряжение. Нашел ключик к чужим кладовым! Но ведь сено-то нужно. Ничего не даст Бато, если так с ним говорить.
— Я думаю, разговор надо вести с другого конца… — осторожно начал Максим.
— С какого другого? — Рымарев свернул распоряжение, спрятал в папку. — Я доложу товарищу Петрову, как пренебрежительно относятся к его ясным, конкретным указаниям. Это и будет разговор с другого конца.